Я много езжу и пришел к выводу, что университетские кампусы, может быть, лучшее из созданий западной культуры. Отнюдь не перворазрядные университеты гордятся своими городками. Уж вовсе провинциальный университет в штате Maine расположился вокруг очаровательной речушки Stillwater, и при желании из одного корпуса в другой можно перебраться на лодке. Из близлежащего леса в кампус захаживают мишки.



В Квебекском университете сделаны запруды для бобров, и можно полюбоваться трудолюбием академических грызунов. Я подолгу и с наслаждением созерцал их небритые, озабоченные мордочки.

***

Из райских кущей университетских кампусов вываливается в мир почти все хорошее и дурное, и уж во всяком случае все новое, восхитительное и проклинаемое, чем живет человечество, включая компьютер, на котором я набираю этот текст. Пища, одежда, лекарства – все приходит оттуда. Университеты взяли на себя роль средневековых монастырей, задававших тон и градус духовной жизни. С монастырских времен изменилось многое, неизменным осталось одно: бесконечная пропасть, разделяющая насельников кампусов и остальной мир. В последние годы благодаря смартфонам пропасть, очевидно, углубляется: простой человек определенно разучился писать и говорить. Его речь все более сводится к базисному комплекту людоедских слов-паразитов. Я недавно попросил студентку-первокурсницу выразить незатейливую мыслишку одним предложением, не содержащим «как бы». Бедняга набычилась, побагровела, разрыдалась и выбежала из аудитории. Не смогла.

А за этой пропастью – миллиарды злобных, колючих глаз, ненавидящих и презирающих книгочеев. Кампус и монастырь не только впитывают ученых, но и прикрывают от злобы мира. И стены кампусов куда как ненадежны. За этими стенами прячется не только знание мира, но и власть над миром. Как и всякая власть, профессора убеждены в том, что простой народ их обожает. Ведь они, профессора, дали людям хлеб, зрелища и лекарства. Как и всякая власть, профессора не подозревают о том, что народ их основательно и цельно ненавидит.

Эта слепота умных людей перед тем, что есть, заслуживает подробного исследования. Казалось бы, ученый должен уважать реальность, а на самом деле он болен особой, просвещенной и просветительской слепотой. Летом я гостил у приятеля-математика в Техасе. Вечером по телевизору мы смотрели под виски поджог избирательного штаба Трампа интеллигентными, поджарыми, учеными поклонниками Хиллари Клинтон. Покрышки горели и воняли, штаб, вяло отстаиваемый полицией, пылал. Мой приятель, прекрасный тополог и всесторонне и глубоко образованный человек, хлюпнув губами виски, заметил: «Какой все-таки Трамп фашист».

От этой слепоты не излечивают победы на выборах Трампа, Нетаниягу, Эрдогана и Путина, олицетворяющие то, что ненавидят уже в кампусах, а именно крестьянский здравый смысл, нашептывающий, что однополая семья не есть семья нормальная, что негра не следует именовать афроамериканцем и что он всегда прав только оттого, что он негр, что исламисты – не инакомыслящие, а враги, каннибалы, грезящие мировым господством.

Крестьянский здравый смысл основан на различении «свой – чужой», имеющем, по-видимому, биологическую подкладку. Умение выделять своих и опасаться чужих спасает жизнь в бессчетной выборке случаев. Обитатели кампусов претендуют на то, что они это умение потеряли и мужчину от женщины и негра от белого не отличают. Здесь мы имеем случай так называемого вранья, ибо чужих интеллигенция мордует со вполне оголтелой, кондовой первобытностью. Газетно-интернетная травля Биби и Дональда Дака ничем не отличается от знакомого «мы, как один, доярки и кочегарки, Пастернака не читали, но знаем, что он мерзавец и очернитель». Хотя слово «очернитель» следовало бы искоренить: черный – это что же, непременно дурной?

Не приведи Б-г в преподавательской усомниться в том, что все расы равно способны к теоретической физике, хотя среди негров как-то не оказалось приличных теоретиков. В мешок тебя, чужого, и в воду за такие речи. А вот герой «Скучной истории», олицетворявший во многих поколениях интеллигентность, был очень недоволен предложением подсадить к нему за стол зулуса. А Антон Павлович вроде бы в интеллигентности разбирался; был вполне квалифицированным по этой части экспертом. Туго бы пришлось сегодня Антон Павловичу с его реакционными воззрениями держиморды.

***

Слепота интеллигенции перед тем, что есть, явление не новое. Совсем недавно профессора обожали товарища Сталина. По сей день носятся с Фиделем и Че Геварой. И горе было тем, кто, подобно Оруэллу, Кестлеру и Теллеру, пытался рассказать правду о том, что творится в России и на Кубе. Но, помимо упорного нежелания видеть действительность, во взаимодействии интеллектуалов с массой появилось и нечто новое. Раньше хорошим тоном было «страдать за несчастный народ» (В. Соловьев умилялся народнической жертвенности: «Человек произошел от обезьяны, поэтому отдадим жизнь за народ»). Ни мужика, ни рабочего, правда, страдальцы не знали, но лишь самые честные, вроде Абрама Гоца, признавались в том, что народа вовсе и не нюхали, и в присутствии пролетариев и землепашцев чувствовали себя неловко. Но за этот самый неведомый народ шли и на каторгу, и на виселицу.

Сегодня – не то. Интеллектуалы открыто презирают и ненавидят реднекеров, упорно не верующих в либеральную религию. Классовые битвы сегодня идут не между богатыми и бедными, не между аристократами и плебсом, но между интеллигенцией и народом. В этом удивительный конфликт нашего времени. Князь Андрей говорит Пьеру, проповедующему стандартный кампусный набор (просвещение, больницы, свобода), следующее: «Ты говоришь, школы, … поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал, он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо них, – из его животного состояния и дать ему нравственные потребности. А мне кажется, что единственное возможное счастье есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему ни моего ума, ни моих чувств, ни моих средств. А по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для тебя и для меня труд умственный. Я ложусь спать в третьем часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра, оттого что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить, иначе он пойдет в кабак или сделается болен».

Далеко же видел Лев Николаевич, но забыл прибавить, что вместе с косой, плугом, счастливой усталостью и следующим из нее покойным сном (сегодня полмира безнадежно глотает снотворное) Пьеры Безуховы отняли у простого человека две безделицы: чувство собственного достоинства и смысл жизни. У меня на глазах вымерли профессии: исчезли токари, фрезеровщики, шлифовщики. Всех их прикончили станки с ЧПУ. Но чем будут заняты бывшие токари? Об этом в кампусах забыли подумать. В одном весьма среднем американском романе мне попалась фраза: «Он был наделен спокойным достоинством американского мастерового». Заменить его оказалось нечем. Чем же заменишь человеческое достоинство?***

На фронтоне кампуса по-прежнему сияют «Свобода, равенство, братство». Но братство из прекрасного нового мира выметено до соринки (в кампусах, кстати, клубится такое махровое интриганство, что куда там двору Ричарда III); а неравенство в мире, вопреки усилиям профессоров-экономистов и премьер-министров-социалистов, непрерывно углубляется. В недавнем номере Nature появилась любопытнейшая статья, анализирующая проблему экономического неравенства (его и вообще не просто оценить, измерить, неравенство). Так вот, оказывается, что экономическое неравенство меняется циклически с периодом примерно в полвека, совершенно игнорируя старания Пьеров Безуховых. Очень способствуют сглаживанию неравенства войны и эпидемии. Причина проста: они резко понижают ресурс рабочей силы, наемным работникам приходится платить больше. Так что если равенство – высшая цивилизационная цель, то следует выбирать не социалистов в парламент, а ястребов; они устроят войну, и рабочим придется повысить жалованье. Рецепт, впрочем, сомнительный: войны более вероятны, когда у власти – голуби, соседи в этот момент полагают, что самое время перераспределить неправедно нажитое кампусниками богатство.

Так что с равенством и братством дело обстоит худо. Что касается свободы, то темный еврейский народ, например, упорно предпочитает свободу зажигать субботние свечи свободе осеменять все, что движется и теплое. И никак не склоняет жесткую выю перед тупостью ортодоксальной политкорректности, свободно выбирая комментарии раввинов к недельной главе Торы.

***

Обитатели кампуса народной жизни не понимают совершенно. Главное, чего они себе и представить не могут, – глубины неинтересности, скуки современной жизни. Жизнь ученого увлекательна и захватывающа. Счастливец, открывший эффект, поставивший задачу, обобщивший теорию, знает, что по остроте ощущений, по выбросу адреналина научное творчество мало с чем сопоставимо.

Жизнь тюкающего до одури по клавишам тестера программ и продавца магазина готовой одежды необоримо тосклива и рутинна. С пошлостью повседневности и рутины справляется только вера. Верующий легко смиряется с заурядностью собственной и жизни вообще. Но вера – главный враг левых профессоров. Она ведь устроена не по их, профессорскому, разуму. Б-г наделил интеллигенцию многими добродетелями, напрочь лишив одной – смирения. Мысль о том, что мир устроен не по доцентскому разумению, оказывается нестерпимой.

Но мир ведь можно и должно подправить, не так ли? Левизна интеллектуалов органична, ибо революции интересны. Бунюэль говорил, что революция для него – цепь интересных событий. То, что эта цепь интересных событий разрешается зазубринской «Щепкой» и антропофагией, вторично. Главное, чтоб дух захватывало.

Союз левой интеллигенции с люмпенами и бандитами, охлосом удивителен лишь на первый, весьма поверхностный взгляд. Уже Маркузе сообразил, что по мере вымирания квалифицированного мастерового единственным союзником левых в деле обустройства интересной жизни остаются деклассированные нахлебники, паразиты, чернь.
***

Доценты и профессора ненавидят рынок и рыночную экономику в точности оттого, отчего ненавидят и верующих. Рынок великолепно случаен, неразумен, иррационален. Его герои – божьи избранники, удачники, счастливцы. Его не упорядочить, а этого кампусный разум перенести не может.

***

Марк Алданов писал, что никакой диктатор не может длительное время править против воли народа. Опытный и талантливый людоед вроде Наполеона решает задачу: «чего они хотят», имея в виду народ. А вот не считаться с желаниями интеллигенции диктатору легко и просто. Но так было во времена Наполеона и Алданова. Наука, проникнув во все щели современного общества, из аристократического хобби превратилась в массовую профессию. А ученые из кучки талантливых одиночек-чудаков, забывающих в самых неподходящих местах зонтики, и рассеянных, вплоть до вечно расстегнутой ширинки, – в толпу научных сотрудников; пошел процесс, столь беспощадно и точно описанный и осмеянный Абрамом Фетом в «Пифагоре и Обезьяне». И блеют овцы в этом ученом стаде добровольно, дружно, слепо, политкорректно и единообразно, на зависть армейским фельдфебелям, не без крови и пота выбивающим подобные результаты из рядовых.

Университет по самому своему имени должен заниматься универсальным знанием. Но универсального знания вы не найдете в кампусе со свечами. Специализация науки такова, что, если и заговоришь в преподавательской о мировоззренческом, философском, на тебя глядят как на полоумного. А на месте религии, философии выросла одна политкорректность.

Университет вроде бы обязан пестовать и нестандартное мышление, косой взгляд на мир. На самом деле этого нет и в помине. Мы выпускаем в мир миллионы штампованных полуобразованцев, совершенно беспомощных за пределами своей профессии и вполне доверяющих воркованию теле- и газетных гуру. Профессоров и студентов миллионы, и они – сила; за свободу интересной жизни стоять будут насмерть. Народ против них. Раньше простой человек ненавидел умников за то, что те прочитали много книг, а теперь еще и за то, что они – власть.

Эдуард БОРМАШЕНКО