Из колдовства и обломков

suer_vyer_ — 14.06.2011 *


В архив сообщества. Одна из самых хороших критических статей о Ковале.

        Ирина ВАСЮЧЕНКО
        ИЗ КОЛДОВСТВА И ОБЛОМКОВ

        ЗАМЕТКИ О КНИГАХ ЮРИЯ КОВАЛЯ

        «Я делаю в жизни решительный шаг...»
        Есть такая песенка. Из мультфильма. На стихи Юрия Коваля. Он сам ее поет и на гитаре сам аккомпанирует — не зря слывет художником, умеющим все.
        «Я песню пою о летучих мышах!»
        Там замечательная история про мышей, как они крали сыр у Кондрата, а он раскурочил сапог, нарезал из него крылышек, да и приделал подвальным воришкам. Окрыленные мыши улетели.
        «И молвил Кондрат, поглядевши им вслед:
        «Имел я сапог, а теперь его нет».
        Казалось бы, смешная безделица и только. А ведь есть здесь искорка совсем особого, завораживающего веселья. Уж больно хороша способность героя «под горячую руку» сотворить чудо там, где другой бы пустил в ход мышьяк, и пожалеть о сапоге, вместо того чтобы возгордиться своей волшебной силой. Этот мужик словно бы знать не знает, что так не делают.
        Не простое это свойство. Здесь нечто большее, чем причудливость нрава. Допустим, насчет Кондрата, чье приключенье уложено в несколько стихотворных строк, можно было бы сомневаться. Но другие персонажи Коваля, самые разные, отличаются той же естественной непредсказуемостью. В обитателях Чистого Дора из одноименного цикла рассказов, в Васе Куролесове, герое трех детективно-пародийных повестей, в маленьких и взрослых персонажах «Полынных сказок» нет ни тени нарочитой экстравагантности. Тем более нет ее в трущобной кошке — новой королевской аналостанке из повести «Шамайка» и недопеске Наполеоне Третьем, моем любимом литературном герое.
        Каждый из них, будь то «песец чрезвычайной важности», речистая деревенская старушка или юный друг милиции, неожидан в любом душевном движении. И чем неожиданнее, тем вернее себе. Как такое получается у них, а главное, у автора. Как вообще вышло, что книжки, созданные сами знаете в какие годы, полны не только явного вольномыслия, но и тайной свободы, которая и для пушкинских времен была редкостью?
        Объяснить это я не надеюсь. Тайну не объясняют, к ней можно разве что приблизиться, насколько сумеешь. Итак, я тоже «делаю решительный шаг»: хочу попробовать. Вот почему не буду говорить о жизнерадостности и доброте книг Коваля, о любви к родному краю, к детям и старикам, о богатстве авторской палитры. Все это свойства очевидные, и о них сказано уже достаточно. В частности, есть бережно и благодарно написанное предисловие Н. Павловой к самому крупному из ныне существующих изданий Ю. Коваля, его прозаическому сборнику «Поздним вечером ранней весной».
        Кстати, Н. Павлова нашла для той статьи на зависть емкое название: строку из «Конька-Горбунка» «Против неба — на земле...» Как в «кувшине с листобоем» («Листобой»), хранящем клочок осеннего ветра, полного свежих и тревожных запахов, здесь пойманы сразу две трудноуловимые, но страшно важные приметы художественного мира Коваля. Это дух сказки, неявно живущий в его прозе. И присутствие неба. Даже когда герои Коваля сидят под крышей, как в рассказе «Снеги белы», не пропадает ощущение «высот запотолочных», где бродят тучи и светила совершают свой путь.
        «Не знаю почему, но мне в моей жизни важнее всего Орион», — странновато проговаривается автор в одном из рассказов цикла «Про них». Кто это — «они»? Деревья, птицы, облака. Звери. И звезды. Коваль часто вспоминает о них вслух, он знает созвездия в лицо, с удовольствием называет по именам, но, кажется, если бы не знал и не звал, его слово все равно хранило бы их отблеск. Вообще со звездами у этого писателя отношения настолько серьезные, что к ним мне еще придется вернуться. Но сначала несколько слов о героях-пограничниках.
        В ту же примерно эпоху, когда «начинающий» писатель Коваль опубликовал своего «Алого», мы, несколько молодых литераторов, желая увидеть в печати до крамольности аполитичную лирику одной поэтессы, нашей ровесницы, помню, уламывали автора сочинить что-нибудь верноподданическое. «Никто тебя не заставляет воспевать доблестных пограничников! — кричали мы, обуянные извечным российским благоразумием в духе Савельича («плюнь да поцелуй у злодея ручку!»). — Можно же как-нибудь обойтись посредством стишков о родимой березке...»
        А вот Коваль написал-таки рассказы о пограничниках. Вроде бы не погнушался настолько радикальным доказательством лояльности. Даже само слово «Алый» должно было ласкать слух охраняющих входы в советскую детскую литературу. Но и сегодня, когда наиболее дерзкие публикации дней былых (свои в том числе) зачастую неприятны привкусом осторожной лжи — не в слове, так в интонации, перечитывая «Алого», видишь, что автор нигде не прилгнул. За дружбой солдата Кошкина с пограничным псом угадывается пронзительное одиночество человека и собаки, не по своей воле заброшенных на этот воображаемой чертой обозначенный край света, ведущих не ими придуманную, не совсем внятную душе, но азартную и опасную жизнь.
        В повседневных ее заботах и то проглядывает жутковатое, босховское. Тащат, например, бойцы в гору мешки с провизией и бидон, а «издалека казалось — три горбуна ползут по лестнице в облака и несут с собой зеркало» (это уже в рассказе «Елец»). А когда придет героическая смерть, и над головой умницы Алого поплывут «длинные мягкие птицы», в гаснущем сознании мелькнет: «Жалко мне тебя, Кошкин...» Только додумать, почему он жалеет Кошкина, единственный друг уже не успеет.
        Так пришел в литературу автор, не пожелавший принять в расчет, что у нас на все своя манера. Взял одну из мертвейших казенных тем и наполнил ее смехом, мыслью, болью, будто и понятия не имел, как положено детскому писателю рассказывать юным пионерам о храбрых пограничниках. «Злодей» со своей «ручкой» остался в дураках, его еще и подразнили этак спроста патриотическим цветом — алым собачьим языком.
        Сделать героем книжки зверя — существо, идеологическому контролю не подлежащее, — прием не новый. Он и до Коваля выручал многих детский писателей, взрослым тоже бывал полезен. И все же, по-моему, никто не вкладывал столько смысла, отрады и вдохновения в образы персонажей-животных. Сказать, что Коваль их очеловечивает, мало. Осверхчеловечивает, если бы такое слово существовало. И умудряется сделать так, что это не мешает им быть забавными.
        К примеру, Алый умнее Кошкина — хотя бы потому, что не портит своего ума попытками почтительно вникнуть в суждения старшего инструктора. В прозаических миниатюрах «Летний кот» и «Осеннее котяро» (в сборнике Ю. Коваля и Т. Мавриной «Жеребенок») их усатый кошачий Диоген: «Проходи, проходи, — без слов говорит он,— не заслоняй солнца». На журавлей из рассказа «Лебеди и журавли» можно любоваться только издалека, тоскуя о несбыточном: «Я бы и хлеба принес, лишь бы поглядеть вблизи диких журавлей. Нет, не надо им нашего хлеба. Этих не прикормишь».
        Какое, вместе с грустью, странное счастье — вспомнить, что живет в этом мире кто-то, кого «не прикормишь»! Но всех примечательней тот, кто в клетке родился, кого там растили и берегли, а он все равно убежал. С таким зверем пристало говорить на «Вы»: «О, недопесок Наполеон Третий! Круглые уши, платиновый мех! Ваша величественная черная морда обращена только на север, и, как стрелка компаса, рассекла ее ото лба до носа белая сверкающая полоса! Прекрасен, о Наполеон, ваш хвост...»
        В «Недопеске» счастливо соединились одухотворенное чувство природы, в особенности свойственное рассказам Коваля, его умение строить сюжет, как оказалось, еще подинамичнее, чем в повестях «Приключения Васи Куролесова» и «Пять похищенных монахов», детскость мировидения, что так хороша в «Полынных сказках», и артистизм стилиста, отличающий все созданное этим автором, но такого блеска, пожалуй, не достигавший. Однако шли семидесятые годы, время, когда смелость ценили выше, чем красоту. Повесть сразу прослыла диссидентской, об этом тогда говорили (шептали) больше и горячей, чем о ее головокружительной талантливости.
        Я тоже впервые услышала о «Недопеске» как об «удивительной детской книжке про лагерь и бегство». Еще, помнится, подумала, что собеседник преувеличивает. Но звероферма «Мшага», откуда убегает недопесок, со своей вышкой-водокачкой над черными лесами, на которую то и дело с безотчетной тревогой обращается взгляд, и глухой забор, и эти тошнотворные алюминиевые «пойлушки», и грозный директор Некрасов... да! Впрочем, и ковылкинская школа, где происходит большая часть действия повести, обнаруживает потаенное сходство с «Мшагой», как та — с лагерем, и директор ее товарищ Губернаторов недаром двойник товарища Некрасова.
        Только главным-то было другое. О том, что мы живем в неволе, даже такой писатель, как Ю. Коваль, к тому времени не мог сообщить ничего существенно нового. Не о лагере возвещала повесть, а напоминала о его ничтожности перед высоким небом и вольным духом. Это, в конечном счете, книга о трагизме и радости земного удела. С первых же страниц там слышен тютчевский — между строк — лейтмотив:
        Сражайтесь, боритесь, о храбрые други,
        Как бой ни жесток, ни упорна борьба!
        Над вами безмолвные звездные круги,
        Под вами немые, глухие гроба...
        Если вы, читатель, подобно многим, знаете «Недопеска» по фильму, вам вольно саркастически хмыкать. Нехитрые похождения второклассников, поймавших песца, и фантазера-дошкольника, вообразившего, что зверю надо на Северный полюс, — эта история и Тютчев? Именно так. И Лермонтов, чьи стихи, прозвучав на школьном уроке, раздвигают пространство повести вширь, до того «утеса горючего», где томится пальма, сестра ковылкинской сосны. А если угодно, еще и Булгаков: торжественный ритм его фразы, вдруг послышавшись в повествовании, на мгновение сближает деревню Ковылкино, где дети решают участь беглого недопеска, с Ершалаимом, где...
        Автор неподражаем в искусстве меланхолического, озорного, пародийного обыгрывания самых неожиданных литературных мотивов. Этот рискованный прием, ныне модный, «постмодернистский», мало кому по плечу. Соблазнясь им, и даровитые писатели легко впадают в холодное назойливое жеманство. Для Коваля подобной опасности не существует: приемов у него много и они знают свое место.
        В «Недопеске» этот арсенал используется с таким виртуозным мастерством, что взрослому читателю, даже если он критик и имеет свои профессиональные «виды», трудно не заглядеться по-детски. Ничего нарочитого! То здесь, то там неожиданный ракурс. До смешного точное и свежее слово. Причуда взгляда, как бы случайно от земных дел отлетевшего туда, где небесный охотник Орион напрягает свой лук, целя в лоб плывущему над лесом Тельцу. Обман слуха — или сверхчуткость Наполеоновых ушей? — и проплывает над ночным оврагом голос: «Гайки не забудь затянуть...» — Затих голос и нельзя было узнать, какие это гайки, затянули их или нет.
        Социальной сатиры в «Недопеске» предостаточно. Иронии и патетики в разнообразных живописных сочетаниях — тоже. И душевного жара. И смеха. Еще там масса деталей, каждой из которых иному автору хватило бы, чтобы всю жизнь гордиться. Но для меня здесь главное чудо — достигнутый писателем эффект присутствия в повести вечных созвездий и адской бездны (ибо гнилой колодец в овраге не так прост, как притворяется).
        На этой сцене, распахнутой от Северного полюса до лермонтовской пальмы, недопесок Наполеон не стал исчезающе малой точкой. Не случилось этого и с другими персонажами от эпически мощного духом и ужасно трогательного дошкольника Серпокрылова до самых второстепенных, вроде охотника Фрола Ноздрачева. Каждая фигура в этой повести не только отличается выразительностью черт и четкостью силуэта, но и свое «колесо» имеет («колеса» над головами односельчан вещим оком зрит местный колдун Карасев, слыхом не слыхавший об ауре).
        Финал «Недопеска» мрачен. «Два директора» задавили маленьких защитников беглеца логическими доводами и посулами. Наполеон водворен в клетку. Дошкольнику Серпокрылову, стало быть, серпом по крыльям... Но он почему-то знает, что недопесок убежит снова. И убежал! Об этом сообщено в последнем абзаце с суховатой торопливостью эпилога. И все же, как говорил, кажется, Станислав Ежи Лец, это значит, что в действительности все не так, как на самом деле.
        Тому порукой и судьба повести. В действительности ее ведь не могли напечатать. А на самом деле напечатали. И можно понять, почему цензорам было слабо ее запретить. Книга оказалась выше их понимания, вне тех правил игры, в пределах которых они привыкли функционировать. Но вот парадокс: писателю, похоже, чего-то не хватает в собственной прославленной книжке. На такую мысль наводит «Шамайка», хоть и выросшая из киносценария по мотивам Сетона-Томпсона, но связанная с «Недопеском» едва ли не теснее, чем с «Королевской аналостанкой».
        Эта близость не безмятежна. Есть тут что-то от едкой самопародии. Недаром в «Шамайке» мадам Дантон, особа смешная, но противная, запускает в котенка «книжкой «Недопесок», которой она «наслаждалась на ночь». По-цирковому яркая, эксцентричная, со множеством смешных трюков, повесть чертовски жестка. Она переносит конфликт «Недопеска» со снежных чистых просторов в мир театрализованной городской окраины, царство предательских видимостей.
        Среди их дешевой пестроты, в смене гротескных потасовок, погонь, переодеваний как-то легко, будто понарошку гибнут самые симпатичные персонажи, Шамайкины друзья и защитники. Но и эта игровая видимость тоже обманчива: умирают-то они взаправду, как блоковский Пьеро, который хоть клюквенным соком истекал, а насмерть...
        Упрямо отстаивая свое природное и литературное кошачье право гулять сама по себе, Шамайка чудом избегает той же участи, но лишь затем, чтобы самозванный японец Мали попытался ее «еще разочек продать». Наполеон Третий, «маленький рыцарь свободы», по слову Ролана Быкова, не знавший ничего, кроме клетки и жажды воли, стремился к полюсу, на историческую, так сказать, родину. И достиг цели. Искушенная, битая и тертая трущобная королева бежит всего лишь «домой, на помойку», и ее подвиг напрасен, хотя «никогда прежде она не достигала такой высоты личности». Трущобы-то тем временем снесли... «Не слыханный и не виданный никем в мире бег Шамайки» — тщета.
        Однако что-то еще мешает «Шамайке» быть повестью о поражении, пока сердце «вечной кошки» бьется и лапы целы. Да и ваша победа, о недопесок, то ли правда, то ли ковылкинская утешительная байка. Но, как бы то ни было, очевидно, что законы художественного мира Коваля очень посуровели. Вот и между давней веселой книжкой о приключениях Васи Куролесова и «Промахом гражданина Лошакова» в этом смысле пропасть.
        Герой — все тот же потомок фольклорных простаков, он по-прежнему наивно и размашисто крушит вокруг себя ветхие конструкции детской детективной повести, так что от надоевшего жанра только клочки по закоулочкам. А вот смех изменился. Когда в «Приключениях...» Вася, скажем, несет с рынка пса в мешке, проданного ему вместо поросенка, или нахлобучивает на голову преступника мусорную урну, можно хохотать тем беззаботным смехом, что заменяет не помню сколько литров кефира. В «Промахе...» комических эпизодов не меньше. Разве не умора — сцены игры в бильярд «по-кармановски», флирт Васи и Шурочки при участии бочки с огурцами, правдоискательская одиссея гражданина Лошакова? Над всем этим абсурдом и не смеяться невозможно, и тоска берет от картин угрюмого безумия, увиденных детским писателем в нашей взрослой обыденности.
        Несколько лет назад в ЛГ была статья Коваля «Праздник белого верблюда». Он там говорил, что привык предполагать в своем юном читателе личность, которая не слабее его собственной. Подобные декларации в устах детского автора не диво, но чтобы они до такой степени соответствовали действительности — право, не припомню другого случая. Это делает обращенную к детям прозу Коваля неограниченно годной для любого читательского возраста. Она принадлежит миру большой культуры так же, как принадлежат ему философские сказки Толкиена и Ле Гуин. По сути, это глубоко родственные явления, и ветер странствий, что свистит над головой Наполеона Третьего или Шамайки, не тот же ли самый, что дует навстречу Геду из повести Ле Гуин «Волшебник Земноморья», преследующему зловещую Тень, или воет среди скал, пугая маленького хоббита на пути к черной твердыне Мордора?
        Место книг Коваля именно там, рядом с этими жуткими и вдохновенными сказками двадцатого века. В эпоху торжества злых сил они поведали о борениях беззащитного, но непримиренного человеческого духа, найдя для этого до странности адекватную форму волшебно-приключенческого повествования, в чем-то напоминающего рыцарский эпос. Однако читателей они поразили не оригинальным переосмыслением традиций (хотя это было), а хватающей за сердце непохожестью на что-либо ранее читанное и правдой выраженной там сложной драмы современного сознания.
        Читал ли Коваль их раньше или, подобно большинству соотечественников, получил эту возможность лишь недавно, большого значения не имеет. Важно, что он пишет о том же. И становится, как мне кажется, кое в чем понятнее, если применить к его художественному миру законы тех таинственных царств, через которые проходят дороги героев «Властелина Колец» или «Волшебника Земноморья». В стране Толкиена есть и мирные приюты, где Хранителям выпадала радость отдыха, и страшные безжизненные области, где силы зла правят полновластно. Автор даже карты рисовал, чтобы было нагляднее... У Коваля карт нет, но и так ясно, что в его царстве Чистый Дор и Полыновка расположены, так сказать, в стороне от Мордора, место действия «Недопеска» уже поближе, «Шамайки» — еще ближе... (Вот и звезд, путеводительных и утешающих, там не видать — то ли небо затянуто, то ли фонари мешают.)
        Уж само собой, речь не о благостности патриархальной деревни и развратности города — скорее, о пути, который проходит сам художник в своем познании мира.
        На таких путях всегда чем дальше, тем труднее. Волшебнику Земноморья из книги Ле Гуин однажды после кораблекрушения даже приходится сделать себе новую лодку «из заклинаний и обломков». Гед был великим магом, его посудина резво скользила над пучиной, вот только ему нельзя было задремать: она бы тут же рассыпалась. Зато это была, уж верно, самая легкая лодка в мире.
        Сознаюсь: этой «взрослой» повести Коваля мне раздобыть не удалось. Его книг вообще не достанешь (хотя, будь наши бизнесмены потолковей, давно бы сообразили, что Юрий Коваль — один из тех авторов, на печатании которых можно и не стыдно хорошо заработать). Но образ самой легкой лодки задержался в памяти, не так относясь к, увы, не читанной книжке, как к авторскому слову. О том, насколько она хрупка, волшебная лодка мага, пришлось задуматься потом.
        Наверное, не надо бодро покрикивать с берега, мол, «не спи, не спи, художник!». Это было бы неприлично. Просто спасибо, что лодка плывет. Что она так легка и стремительна. Что строение, торчащее на горизонте за черными лесами, будь оно лагерной вышкой или крепостной башней Мордора, все еще не может ей помешать.

Опубликовано в журнале «Детская литература» №11-12 1992 г.

Фото В. Ускова. Из альбома "Юрий Коваль. Живопись, графика, скульптура, эмаль".

Сканирование, OCR, корректура текста - serezhik_18.
Спасибо другу Вере за помощь в подготовке материала.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив