И ещё (предпоследний открытый фрагмент)

define_violence — 10.03.2011 И вот ещё – почему-то мне важно знать, какое сегодня число. Нельзя сказать, что я отчетливо понимаю, почему это так важно – но первое, о чем я думаю, проснувшись - какое число было вчера, а потом я прибавляю один день, и даже когда мне не хочется разговаривать с ними – а мне редко сейчас вообще хочется разговаривать – я все равно произношу это вслух, чтобы и они знали; сегодня двадцатое января, говорю я, или - сегодня второе февраля. Я говорю это каждый день, и, по-моему, очень их раздражаю, они пожимают плечами, смотрят в сторону или делают вид, что не слышали – разве что Лёня какое-то время, в самом начале, принимался морщить лоб и заявлял в конце концов что-нибудь вроде: «День работника транспортной милиции?» или «День молодежи Азербайджана», и пока он сочинял эти дурацкие и далеко не всегда приличные варианты, мои слова хотя бы не повисали в пустоте. После Нового года он перестал, и с тех пор не делал этого ни разу; мне кажется, после Нового года мы вообще перестали шутить, но это не имеет значения – утром я открываю глаза и говорю – громко – третье февраля, и если в моих часах закончится батарейка, я буду делать зарубки на стене и считать их, и не собьюсь, и не дам им сбиться, потому что иначе все эти короткие одинаковые дни сольются, нанижутся один на другой и превратятся в один бесконечный сумеречный поток, в однородную безрадостную ленту.

Еще несколько недель, и в Москве снег уже, наверное, начнёт понемногу таять, сугробы съежатся и отступят к газонам, обнаруживая участки сухого, чистого асфальта, а здесь эта проклятая зима даже и не думает заканчиваться, словно она только взяла разгон, словно здесь всегда будет только зима – заколдованное место, в котором остановилось время. И темно, всё время темно. Немного светлее становится к полудню, а к трем часам уже снова сгущаются сумерки, и на эти три часа все мы, несмотря на холод, вылезаем наружу, бледные и сизые, как свалявшиеся кроты, чтобы впитать хотя бы немного света; и если не считать эти три коротких часа, всё остальное время здесь продолжается ночь – холодная и пустая; в городе никогда не бывает такой абсолютной, беспросветной темноты, городские ночи отдают желтизной уличных фонарей и наполнены звуками проезжающих машин, тихим жужжанием электроприборов, пульсом миллионов организмов, дышащих вокруг, а в этом месте, в котором мы добровольно заточили себя, стоит ночью отойти от дома на два шага – и всё мгновенно растворяется в плотном чернильном мраке, и ты торопишься вернуться, почти бежишь всякий раз с вытянутыми вперед руками, боясь, что за те несколько минут, пока тебя не было, и этот маленький дом, в существовании которого только что не было никаких сомнений, и все, кто находился внутри, уже исчезли, пропали без следа, и сколько бы ты ни сделала теперь шагов, под твоими ладонями всегда будет только непрозрачная пустота.

Сережа говорит, что это нормально – то, что здесь всё время темно. Он говорит – так и должно быть, потому что близко полярный круг, только до него ведь целых четыреста километров, до этого полярного круга, я смотрела на карте, это единственная книга, которая у меня здесь есть – Атлас автомобильных дорог, у меня масса времени, и я могла бы сидеть над ней часами и считать, есть множество способов это сделать – можно отмечать расстояние пальцем, расческой, пытаться определить на глаз – я проделала всё это столько раз, что расстояние отсюда до полярного круга известно мне безошибочно - четыреста километров, только я не знаю, далеко это или близко, и никто из нас не знает, когда в этих краях начинается весна – мы не догадались задать этот вопрос в то время, пока у нас ещё была такая возможность, а сейчас уже поздно – спрашивать некого. Очень может быть, именно поэтому мне так важно знать, какое сегодня число – чтобы помнить о том, что рано или поздно, может быть, в апреле, а может быть, позже - но в мае, в мае точно – эта чертова зима закончится. Четвертое февраля, упрямо говорю я, открыв глаза, прямо в раздраженное молчание. Еще четыре месяца – и будет лето.

Только еды у нас осталось на месяц, не больше.

Она закончилась как-то вдруг, неожиданно – потому ли, что ее действительно было слишком мало для одиннадцати человек, а может быть, и потому ещё, что никому из нас не пришло в голову всерьёз начать следить за тем, чтобы растянуть припасы; то, что еды недостаточно, знали все, и никто, казалось, не позволял себе каких-нибудь легкомысленных внеурочных перекусов - но всё равно это было бы очень странно, возьмись вдруг кто угодно, кто-то один, решать – сколько каждый из нас может позволить себе съесть за день, это ведь была наша общая еда, и невозможно было определить теперь, кому именно принадлежала эта коробка с рыбными консервами, этот мешок сахара или пачка макарон. Все эти картонки, мешки и пакеты, которых, как казалось вначале, было так много, мы просто свалили в кучу в одном месте; не было даже никакого специального порядка, никакой договоренности о том, кто именно будет сегодня готовить – мы просто делали это, то один, то другой, было же очевидно, что как минимум два раза в день нам всем нужно съесть что-нибудь горячее, и дети, дети всегда были голодны – без сладостей, без фруктов они очень быстро прекратили капризничать и выбирать, и оба – и мальчик, и девочка - ели теперь быстро и много, словно какой-то инстинкт, который еще не успели расслышать взрослые, подсказывал им эту необходимость.

Первой мы прикончили картошку. Она занимала больше всего места, и последние несколько недель вела себя как-то странно – начала морщиться и зеленеть, прорастая жирными белыми корешками, похожими на мучных червей. К началу февраля у нас остался один неполный мешок – и, признаться, есть ее сейчас было уже страшновато; кто-то – кажется, Марина – предложил оставить ее до весны и попробовать посадить, но было ясно, что картошка эта до весны не доживет, не говоря уже о том, что никто из нас не представлял себе, как именно к этому подступиться – тем более, что устраивать грядки здесь, на острове, всё равно не получилось бы – остров был слишком мал и, к тому же, весь завален гигантскими, неподъемными валунами. Серые, рыжие и черные глыбы торчали даже из-под снега, прислоняясь к искривленным стволам растущих между ними сосен; вросшие в землю или лежащие друг на друге, они были похожи на чьи-то исполинские игрушки, беспорядочно разбросанные и забытые своим хозяином. Не было их только в одном месте – там, где стоял дом, упиравшийся серыми кривыми мостками прямо в мутный белесый лед, покрывавший замерзшее озеро. Это хорошо, Анька, говорил мне Сережа, эти камни – лучшая защита, настоящий крепостной вал, высокий и неприступный, ни одна сволочь не сможет пробраться сюда незамеченной, мы увидим любого, кто попытается навестить нас – пешком ли по льду, на лодке ли – на остров можно высадиться только в одном месте, прямо возле дома, у нас под носом. Здесь все равно ни черта бы не выросло, говорил он, даже если бы их не было, этих камней, лето короткое, ночи холодные – это же тундра, ну какие тут огороды, до весны продержимся – а там утки прилетят, и будет мясо, много мяса, а потом пойдут грибы, здесь такие белые – прямо вдоль дороги растут, их и искать не надо – нагнулся и сразу ведро, и брусника – знаешь, сколько тут брусники, целые поляны, как будто ее нарочно сажали, ты такого не видела никогда.

Он очень старался, Серёжа, старался каждый день доказать всем нам, что мы приехали сюда не напрасно – в первую же неделю он надставил полурассыпавшийся дымоход, чтобы печь перестала, наконец, дымить; потом он долго и тщательно конопатил щели, сквозь которые в этот летний, хлипкий скворечник неумолимо просачивался снаружи мороз, и пытался даже очистить его от массы разнородного, ненужного, унылого барахла, оставленного десятками безымянных рыбаков и туристов, останавливавшихся здесь когда-то – и не смог, конечно, потому что сам этот дом, весь целиком, со своими облезлыми стенами, провисшим потолком и мутными подслеповатыми окошками состоял из этого барахла, был из него составлен. Но он старался. Я думаю, он хотел, чтобы мы поняли, насколько верным, единственно возможным было его решение – уехать именно сюда, в это неуютное, безлюдное место, чтобы кто-нибудь из нас сказал ему – ты был прав, ты спас нам жизнь, или хотя бы просто помог ему делать вид, что всё хорошо, что уже нестрашно, что мы справимся, только никто из нас не смог помочь ему тогда – даже я, у нас просто не хватило сил. Мы были слишком измучены дорогой, двенадцатью днями торопливого бегства, до краев наполненными неуверенностью и страхом, и вместо облегчения сразу после приезда, буквально на следующий день после того, как вещи из машин были переправлены сюда, на остров, мы все по какой-то неясной причине разом провалились в глухую, безнадежную апатию. То, что окружало нас здесь - три светлых часа в сутки, в течение которых солнце даже не поднимается над горизонтом, вездесущий, всюду проникающий холод, маленький грязный дом – давило немилосердно, и невозможно было не задаваться вопросом – неужели это всё, разве за этим мы бежали, разве можно это выдержать – день за днём, одинаковые, пустые, бессмысленные.

Он пытался выглядеть уверенно, но с каждым днем это давалось ему всё труднее – особенно после того, как мы поняли, что остались одни, хотя, казалось бы, всё случившееся на том берегу и было лучшим подтверждением его правоты, только вот чувство одиночества, навалившееся на нас теперь, когда исчез этот маленький и условный, но всё таки буфер между нашим маленьким островом и остальным миром, оказалось слишком сильным даже для него, потому что с этого дня никаких запасных вариантов для нас уже не осталось, и мы действительно были теперь сами по себе.

Я думаю, ему было сложнее, чем нам – потому что пока мы пытались примириться с окружающей нас безнадежностью, прерываясь только на еду, сон и вялые переругивания друг с другом, именно он весь декабрь провел на озере, пытаясь научиться ловить под толстым, как асфальт, льдом сонную, редкую рыбу, и к моменту, когда стало ясно, что оставшихся у нас консервов, муки, макарон и сахара хватит в лучшем случае недели на три, уже знал определенно, что в эти зимние, темные месяцы озеро нас не прокормит. Поначалу с ним ходил только Мишка – каждый день, сразу после завтрака они наполняли термос горячим чаем, укутывали лица до самых глаз и отправлялись проверять поставленные накануне сети. Потом, в январе, к ним присоединились и остальные – но количество рыбы, которую они приносили домой, от этого почти не увеличилось. Сетей было всего две – та, которую захватил с собой Андрей, и еще одна, найденная в дачном поселке под Череповцом, и потеря любой из них оказалась бы для нас невосполнимой; чтобы добраться до воды, полуметровый лёд нужно было рубить тяжелыми топорами, а потом осторожно погружать сети в ледяную, вязкую воду – у наших недавних соседей существовала уйма разнообразных приспособлений, не дававших сетям утонуть или примерзнуть ко льду, и Сережа, к счастью, успел подсмотреть, как они ими пользовались – но, очевидно, помимо этих нехитрых, в общем-то, фокусов было что-то еще, что-то, чему он не успел научиться, потому что рыбы в наших сетях никогда не бывало много, и в основном она была мелкая и тощая, с острыми как бритвы плавниками, резавшими пальцы в кровь, и порезы эти заживали очень медленно.

А может быть, он понимал с самого начала, что еды нам не хватит – я не знаю точно. За эти несколько месяцев мне, как ни странно, ни разу не удалось поговорить с ним как следует – несмотря на то, что каждую ночь мы ложились в одну постель, и всё остальное время, за исключением трех-четырех светлых часов, которые он проводил на озере, он был здесь, рядом – просто мы никогда теперь не оставались одни, это было невозможно в крошечной двухкомнатной конуре, плотно заставленной старыми железными кроватями, как какой-нибудь заброшенный детский лагерь из дешевого фильма ужасов, и ни в одном ее углу не нашлось бы места, в котором этого разговора не услышал бы кто-то еще, а я с удивлением обнаружила, что совершенно не умею разговаривать с ним при свидетелях. Их было слишком много – всех остальных, мешавших мне, и они по какой-то причине занимали теперь всё его время – бывало, я часами просто пыталась поймать его взгляд, и у меня даже это получалось не всегда. В каком-то смысле это было даже хуже тех двенадцати дней, которые мы провели в дороге, в разных машинах – потому что тогда хотя бы во время коротких, торопливых стоянок я могла подойти к нему и обхватить руками, и мне было плевать на то, что они смотрят, потому что вокруг было слишком страшно. Теперь тоже было страшно – но сегодняшний страх был уже другим, тягучим и вязким, будничным, и больше не давал мне такой свободы.

Мне кажется, в первый раз за эти месяцы я сумела поговорить с Сережей именно в тот день, когда стало ясно, что еды до весны не хватит – вернувшись с двумя консервными банками и упаковкой гречки, Наташа сказала вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь:
- Вы не поверите, но я только что открыла последнюю коробку с тушенкой, - и неуверенно улыбнулась, как будто это была шутка, не самая удачная, но всё же шутка, и все мы, разумеется, бросились туда, где были сложены наши запасы продовольствия, и вместо обеда в этот день мы сидели на полу и пересчитывали банки и пакеты, пытаясь подсчитать дневную норму, и даже, кажется, решили ограничиться в этот день одной банкой тушенки вместо двух – но как бы мы ни считали, нас было одиннадцать человек – включая детей, которые ели теперь, как взрослые, и это означало, что самое позднее через месяц у нас не останется ничего.

Я проснулась посреди ночи – как просыпалась до этого сотню раз, не было ночи, чтобы я не проснулась по крайней мере однажды, потому что это невозможно – научиться спать в одежде, укрываясь спальным мешком, в маленькой комнате, в которой, кроме тебя, лежит еще пять человек – казарма, больничная палата, что угодно – только не спальня. Как всегда, было душно – я откинула ощетинившийся колючей молнией угол спальника и попыталась повернуться на бок – проклятая железная сетка кровати жалобно и громко скрипнула и разбудила меня окончательно. Сережи рядом не было. Несколько минут я лежала в темноте, слушая, как легко постукивает неплотно прикрытая входная дверь и посвистывает морозный воздух, врывающийся снаружи; затем я встала и нашарила куртку, переброшенную через спинку кровати – лежащий возле печки Пёс шевельнулся, когда я перешагивала через него, но не поднялся – и, привычно пригнувшись, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, вышла на улицу.

Он сидел почти возле самой двери, упираясь спиной о стену – и я скорее угадала его присутствие, чем увидела его; протянув руку, я коснулась его плеча и осторожно опустилась рядом с ним на дощатый помост, опоясывающий дом. В лицо мне неожиданно пахнуло горьковатым дымом, и тогда я спросила с завистью:
- Где ты взял сигареты?
Он сделал ещё одну затяжку, осветившую на мгновение его лицо – усталое и осунувшееся, с кругами под глазами, заросшее непривычной, мягкой вьющейся щетиной, они все теперь перестали бриться и понемногу начали зарастать бородами, а потом повернулся ко мне и ответил, тихо и виновато:
- Это чай, - и прежде, чем я успела рассмеяться – мы курили чай в восьмом классе, дома у Ленки, потому что не нашли сигарет в месте, где их обычно прятала Ленкина красивая рассеянная мама, у нас тогда получилась огромная, нескладная, то и дело разворачивающаяся самокрутка, и после первой же попытки стало ясно, что курить это невозможно – он протянул мне плотный бумажный столбик и спросил:
- Будешь?

Курить это по-прежнему было нельзя: рот немедленно наполнила оглушительная горечь горящих чайных листьев с какой-то посторонней примесью – кажется, типографской краски; я закашлялась и вернула ему самокрутку.
- Это ужасно, - сказала я.
- Я знаю, - отозвался он, - больше не буду. Чая тоже осталось совсем чуть-чуть, и лучше, если мы его всё-таки выпьем, - но, говоря это, еще раз поднёс к губам свою самодельную сигарету. Мы сидели молча несколько минут, с головой укрытые непроницаемой тьмой и тишиной, нарушаемой разве что еле слышным потрескиванием догорающего чая в самокрутке, и я думала – вот, наконец, мы остались одни, только вместо того, чтобы разговаривать, произносить какие-то слова, задавать вопросы, я просто молча сижу рядом, и готова просидеть вот так сколько угодно, до тех пор, пока холод не загонит нас обратно. Он вдруг повернул ко мне лицо – я скорее почувствовала это, чем увидела – и сказал глухо:
- Нам нужно сходить на тот берег.
- Нельзя, - сказала я быстро. – Ты же знаешь – нельзя.

Он ответил не сразу – какое-то время он молча потрошил остатки самокрутки, рассыпая себе под ноги ее тлеющую, резко пахнущую начинку.
- У нас нет другого выхода, - сказал он, наконец. – Рыбаки из нас дерьмовые, и на одной только рыбе мы не протянем. На такую ораву нужно по ведру в день – ты же видела, сколько мы приносим, ничего не выйдет. У них там было полно всего – еда, оружие, теплые вещи – ты только представь себе.
- Ну не только же рыба? – начала я неуверенно, - мы же можем охотиться, разве нет? У нас есть ружья, и полно патронов, вы ведь даже не пробовали?..
- Сейчас зима, Аня. - сказал он терпеливо, - Я знаю, как охотиться на уток – но сейчас уток нет, до апреля здесь не будет вообще никакой птицы. Мы ни черта не умеем, малыш – и глупо надеяться, что мы возьмем хотя бы зайца, особенно без собаки, без настоящей охотничьей собаки, эта дворовая образина не в счет, мы можем ходить по лесу часами, мёрзнуть, тратить силы, и не найти вообще никого – ты пойми, это не детская книжка про Следопыта, это настоящий лес, его надо знать, а я в жизни не был здесь зимой. Нам пришлось бы уходить далеко, километров на десять, пешком – отец не дойдёт, а эти идиоты ничего не понимают, ты бы видела их в лесу – топают, трещат ветками, я дал им ружья, так они по шишкам стрелять начали, по шишкам, твою мать, как будто это корпоратив на свежем воздухе, как будто тут на каждом углу продаются патроны, они и правда верят, похоже, что мы здесь только до весны, что потом нам будет куда вернуться, - он взмахнул рукой и с отвращением выбросил догоревшую самокрутку далеко в снег.

- Мы ещё не голодаем, - сказала я безнадежно, уже не для того, чтобы спорить с ним, а просто чтобы дать ему возможность, наконец, произнести всё это вслух – то, о чем он думал всё это время, может быть, с самого начала, наблюдая за тем, как тают наши запасы еды, выжидая момент, когда мы тоже поймём, что до весны нам не дотянуть и согласимся, наконец, с тем, чтобы сделать эту жуткую вылазку на тот берег, которой мы так боялись, так отчаянно не хотели, и тогда он повернулся, больно сжал мне плечо и заговорил яростным, сердитым шепотом:
- Мы начнём. Очень скоро – начнём. Ты не знаешь, что это такое, никто из нас не знает, мы не умеем голодать, нам придется урезать порции – вдвое, втрое – но через несколько недель все равно останется только рыба, и её будет мало, её не хватит на всех. Надо будет выбирать – кто именно будет есть, дети или те, кто должен проверять эти чертовы сети, это три-четыре километра каждый день по морозу, и надо рубить лёд, а потом какая-нибудь из этих сетей примёрзнет или порвётся, или её утащат какие-нибудь грёбаные выдры, или просто несколько дней подряд нам не попадётся вообще ничего – и всё, понимаешь, и всё. Даже если мы съедим эту твою бестолковую собаку – всё равно. У нас начнут шататься зубы, Аня, и мы будем всё время спать. И когда, наконец, прилетят первые утки, ни у кого из нас уже не хватит сил скакать за ними по лесу. Нам непременно надо дотянуть до уток – и поэтому мы должны пойти на тот берег, их было тридцать с лишним человек, и еды там наверняка осталось до черта, нам просто ничего другого не остаётся – разве что стрелять ворон.

Он замолчал, тяжело дыша и всё так же больно сжимая моё плечо, а я смотрела на него, стараясь разглядеть в темноте выражение его лица, и не видела, и сказала только:
- Ты не можешь решить это один, - и тогда он отпустил меня.
- Я должен, - сказал он куда-то себе под ноги. – Я устал вечно всех уговаривать. Смотреть, чтобы все припасы не сожрали в один день. Чтобы не палили на каждый шорох в кустах и не расстреляли за неделю все патроны. Устал следить за озером и убеждать их, что нельзя всем одновременно ложиться спать. Что кому-то надо всегда оставаться с женщинами в доме – потому что они уверены, что никто не придёт, что больше некому приходить – а это неправда. Мне надоело ждать, пока вы все включите, наконец, мозги, и поэтому я не буду больше никого слушать. Даже если они все будут против, если никто не согласится – я схожу один. Завтра и схожу. Надо просто закутать как следует лицо и не смотреть. Там всё вымерзло давно и наверняка уже не опасно, а они.. они, наверное, просто похожи на спящих, и ещё какое-то время будут похожи – до весны точно. Мы обязательно должны сделать это до весны – пока еще можно туда зайти, потому что как только станет тепло, всё это просто придётся сжечь – целиком, вместе с едой и со всем прочим барахлом.

Я протянула руку в темноту и дотронулась до его щеки – она была сухая и горячая, словно вокруг не было ни ветра, ни мороза.
- У нас есть еще время, - сказала я. – Обещай мне, что не пойдешь туда один. Может быть, что-нибудь изменится. Мы урежем порции, мы будем есть один раз в день, и может, нам удастся растянуть их больше, чем на пару недель. Может быть, проснется эта чертова рыба. Или вам попадется лось. В конце концов, давай стрелять ворон. Нам нельзя на тот берег. Стоит нам только зайти внутрь, вдохнуть однажды, прикоснуться к чему-нибудь.. я не знаю, как это работает, но я уверена, что этого делать нельзя, по крайней мере, до тех пор, пока нас совсем не прижмёт.
Он молчал и не оборачивался ко мне, я его не убедила, подумала я, не убедила, потому что сама не верю в то, что говорю, надо сказать что-то ещё, чтобы он согласился подождать, потому что сейчас с ним никто больше не пойдет – никто из спящих сейчас за нашей спиной в маленьком тесном доме не согласится зайти туда, ворошить застывшие на холоде вещи, отводя глаза, стараясь не смотреть на тех, кто лежит там – ни за что не согласится до тех пор, пока мы в самом деле не начнём голодать.
- Давай подождём, - сказала я, – недолго, несколько недель, пожалуйста, подождём. И тогда, даже если все они будут против, я пойду с тобой.

Сохранено