И. Е. Шевченко-Красногорский. От Каспия до Ам​**арьи. 1. Узун-Ада. По

Узун-Ада. Действительность оказалась, однако, хуже всяких ожиданий. Поистине удручающее впечатление изгладилось лишь потом, когда, при проезде необозримыми песками, по которым пролегла Закаспийская железная дорога, я воочию убедился, что Узун-Ада — только преддверие настоящей пустыни.

Совершенно оправдывая свое название — Узун-Ада в переводе с персидского значит «длинный остров» — этот узкий и по форме неуклюжий остров растянулся верст на десять. Подобно остальным каспийским островам, явившимся на свет вследствие обмеления моря, он представляет собою сплошную песчаную массу. Накаливаемый жгучим солнцем, бледно-желтый песок рельефно выступает на прозрачно-зеленоватом фоне Каспия. Направо и налево торчат громадные песчаные холмы, а между ними, на ровной площадке, приютилось сотни две деревянных некрашеных домиков и сараев, перед которыми, вдоль берега, идет длинный ряд пристаней с далеко уходящими в море мостками.

Около двенадцати лет назад этот остров, почти никому дотоле не ведомый, сделался исходным пунктом Закаспийской железной дороги. Ради этого он был превращен в полуостров, узким перешейком соединяющийся с материком. До того времени начальною станциею служила Михайловская, в 26 верстах отсюда. Расположенная на берегу тесной и совсем мелководной бухты, она не могла удовлетворить своему назначению, и потому ей предпочли просторную, редко, и то лишь на короткое время, замерзающую Узун-Адинскую бухту, тоже не оправдавшую возлагавшихся на нее надежд: она прогрессивно мелела, так что тяжело нагруженные суда не в состоянии были пользоваться ею. Только в июне 1895 года, вслед за сильным землетрясением, дно бухты сразу осело на полтора аршина.

С проведением сюда железной дороги началось заселение нового полуострова. Администрация Закаспийской области бесплатно отвела пароходным и транспортным конторам береговые участки для устройства агентств и товарных складов. Тогда же стали возникать лавки, трактиры, харчевни, кабаки и тому подобные заведения, общее число которых равняется теперь половине всех вместе взятых жилых строений в здешнем порте. Потом выстроили маленькую церковь и наконец завели одноклассное начальное училище для мальчиков и девочек. В результате получился поселок, заключающий в себе до 2.000 жителей.

Первое по численности, место между ними занимают служащие на железной дороге и в таможне, пароходные и транспортные агенты и приказчики и разные торговцы, по преимуществу армяне. Многие из них проживают в Узун-Ада вместе со своими семьями. Второе место принадлежит грузовым рабочим, почти исключительно персианам, голи перекатной в полном смысле слова. Обыкновенно крайне смирные, забитые, эти грузчики-персюки совершенно преображаются во время своего осеннего траурного — в память убиения Хусейна — праздника «мохаррем», когда они с дикими завываниями толпами ходят по всему полуострову, до крови истязуя себя в религиозном экстазе. Ныне, впрочем, уже воспрещено публичное совершение этих самоистязаний.

Как по наружному облику поселка, так еще более по складу жизни его обитателей, нужно признать его одним из самых оригинальных. Прежде всего, в нем совсем нет оседлого населения в том значении, какое мы привыкли придавать этому термину. Нечего и упоминать про грузовых рабочих, остающихся и в Узун-Ада таким же, как и в других каспийских портах, бездомным, бродячим людом, вечно кочующим в поисках нищенского заработка; но если «это уже так самим Богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят», то, казалось бы, остальные жители порта, пребывающие в нем несколько лет подряд, должны были бы осесть более или менее прочно. Между тем никто не пускает здесь никаких корней. Вольной волею сюда никого не заманят; те же, кого судьба вынуждает селиться в Узун-Ада, смотрят на это как на временную печальную необходимость, как на своего рода ссылку, из которой всякому хочется скорее вырваться. Поэтому-то большинство устраивается налегке, по-лагерному, и, не обзаводясь сколько-нибудь капитальным хозяйством, обставляет себя только самым насущным, чтобы без лишних затруднений можно было удалиться отсюда при первой же оказии.

Такое неприязненное отношение к поселку, вызываемое донельзя плохими условиями жизни в нем, само, в свою очередь, порождает полнейшее безучастие населения к делу улучшения этих условий. И раньше мало кто верил в долговечность порта, а теперь, когда окончание работ по устройству железнодорожной ветви на Красноводск уже не за горами, все сознают близкую неизбежность обращения Узун-Ада в «первобытное состояние» Самарканд три раза в неделю, в те именно дни, когда приходят кавказские и астраханские почтовые пароходы. Ежедневные же товаро-пассажирские поезда движутся с такою невероятною медленностью, что пользоваться ими можно только при самой неотложной крайности, и то лишь на малых расстояниях. Чтобы судить о скорости их движения, достаточно сказать, что на пробег почтовым поездом 1.344 верст между Узун-Ада и Самаркандом требуется, со включением времени станционных остановок, 60 часов. Это составляет меньше 22½ верст в час, — головокружительная быстрота, вполне принаровленная к нашей излюбленной пословице насчет тихой езды. За неимением лучшего, почтовый поезд удобнее еще тем, что в нем имеется особый буфетный вагон, где во время пути можно получать холодную и горячую пищу и разные напитки.

Носильщик-персюк (извозчиков в Узун-Ада, конечно, нет) взвалил к себе на спину мой багаж и полубегом донес его до станции, одноэтажного, совсем не презентабельного деревянного здания. По всей линии постройки каменные, так что в этом отношении узун-адинская станция представляет единственное исключение. Для жилья железнодорожных служащих поставлено здесь несколько домиков, перед одним из которых на земле, привезенной из ближайшего оазиса, разведено нечто вроде крохотного садика. Постоянною щедрою поливкою кое-как поддерживается чахлое прозябание насаждений, не столько радующих, сколько смущающих взоры резким контрастом с окружающей мертвою природою.

На станции, являющейся, в часы отправления и прибытия почтовых поездов, суррогатом клуба, было тесно и шумно. Собравшиеся узун-адинцы попивали скверное астраханское пиво, которое, во избежание скорой порчи от жары, до приторности сдабривается глицерином; делились местными общественными новостями; громко толковали о своих собственных делах и не упускали случая попутно ругнуть Узун-Ада. При этом вспомнили какого-то одинокого чиновника: не выдержав здешней обстановки, бедняга сошел с ума и в ужасе кричал: «Узун-Ада, кругом вода!»

— И впрямь поганое место, — говорит подавно приехавший сюда пароходный агент, — второй день молока ребенку достать не могу. Тесть пишет: «Корову купи», а того не знает, что тут и травинки днем с огнем не сыщешь… песок, что ли, скотина жевать станет!

Все сочувственно смеются. Действительно, к Узун-Ада как нельзя более применимо начало некрасовской «Думы»: «Сторона наша убогая, выгнать некуда коровушку!» Домашней скотины никто и не держит в поселке; даже верблюд поколел бы здесь с голода. Шутники говорят, однако, что отсутствие в Узун-Ада древесной растительности, кроме культивируемой в железнодорожном садике, имеет одну хорошую сторону: отучает население от привычки наказывать детей розгами.

Неожиданно встретив знакомого, подобно мне направлявшегося в Мерв, я поместился в одном с ним вагоне. На здешней дороге только два класса — второй и третий. Для бухарцев же и прочих туземцев-магометан прицепляют отдельный вагон, где правоверные, не общаясь с «гяурами», могут сидеть в своей обычной позе, с поджатыми под себя ногами. Сравнительно небольшие, все белой окраски, закаспийские вагоны, по крайней мере второклассные, были бы, пожалуй, довольно удобны, если бы не досаждали пассажирам возмутительною тряскою.

По расписанию следовало отправить поезд в семь часов вчера; но минут сорок поджидали кого-то — так что мы выехали только в исходе восьмого, когда уже наступали короткие южные сумерки.

Направо прерывисто синели воды Михайловского залива; налево быстро развернулась холмистая пустыня, точно в бурю застывшее песчаное море, волны которого замерли в виде бледно-желтых бугров. В общей массе все они, от аршинных карликов до десятисаженных великанов, так поразительно похожи друг на друга, что сперва не замечаешь никакого различия между ними. Лишь потом, когда глаз уже успеет несколько свыкнуться с этою безнадежно-тоскливою картиною, начинаешь понемногу улавливать особенности очертаний каждого бугра. Один высится, как огромный могильный курган с закругленною верхушкою; другой, узкий и длинный, по бокам косо срезанный, тянется словно огородная гряда; третий, с пологим подъемом, завершающимся крутым скатом, неуклюже расползается в ширину, — всякий сформирован по-своему, всякий «Федот, да не тот». В страшном беспорядке наваленные по обе стороны пути, они местами почти соприкасаются с рельсами. В полусвете кажется, будто они бегут прямо на полотно; так и ждешь, что не остывший еще песок сейчас преградит нам дорогу, и мы принуждены будем заночевать среди этих угрюмых стражей пустыни. На самом деле они безопасны. Внезапных песчаных заносов, иной раз по суткам задерживающих поезд где-нибудь между Мервом и Бухарою, здесь не случается. Вследствие близости Каспия и, потому, большой влажности воздуха, крупнозернистые пески западной части Закаспийской области лишены способности быстрого передвижения. В этом одно из важных отличий их от восточных «барханов», постоянно перегоняемых ветрами с места на место. Кстати сказать, здешние песчаные холмы в устах пришлого населения также получили имя барханов, хотя собственно этот титул применяется туземцами лишь к так называемым «материковым дюнам», песчаным наносам, в созидании которых повинен исключительно Эол. О них речь еще впереди. Приморские же дюны, между которыми мы едем теперь, своим происхождением обязаны главным образом Нептуну. Море, неустанно разрушая высокие берега, постепенно намывает песок на берега низменные. По мере того, как он высыхает, ветер, взметая мелкие песчинки, перекатывает крупные, пока они не встретят на пути своем какого-нибудь препятствия — камня, растения или неровности самой почвы, где они задерживаются и мало-помалу скучиваются. Одинаковые последствия достигаются и в том случае, когда песок пригоняется к сырому солончаку или просто к какой-либо луже, не успевшей просочиться или испариться после ливня; впитывая в себя влагу и делаясь поэтому более устойчивыми, песчинки наслаиваются и образуют преграду для последующих наносов. В итоге то тут, то там вырастают дюны, размеры и формы которых зависят от того, с какою силой и откуда дуют созидающие их ветры. В здешней округе преобладают ветры северо-западные, сообразно чему и дюны, несмотря на кажущуюся безалаберность, располагаются преимущественно в направлении к юго-востоку: сюда именно обращены их обрывистые заветренные склоны.

Благодаря тихому нынешнему вечеру, они спокойно дремлют. Нигде не видно характерного дымка, поднимающегося на их пушистых верхушках во время вихря, когда и сами они начинают переговариваться между собою шуршащими звуками от взаимного трения песчаных зерен. Производимого движением поезда колебания воздуха все же достаточно для обильного появления тончайшей пыли. Хорошо знакомый с дорогою спутник мой закрыл окна в вагоне, едва мы выехали из Узун-Ада; тем не менее пыль назойливо вторгается к нам. Окрашивая в гороховый цвет кожаные темно-коричневые сиденья, она лезет в нос и в рот и буквально хрустит у нас на зубах; я попробовал стереть ее; но не прошло и получаса, как она вновь улеглась таким толстым слоем, что на нем можно было выводить глубокие узоры. Каково же бывает здесь, когда разбушуются ветры! Между тем в этой голой пустыне, лишенной всяких признаков растительности, изо дня в день живут в крохотных глинобитных караулках железнодорожные сторожа и рабочие, обязанные сметать с рельсов песчаные налеты…

Сплошные пески тянутся без малого на 70 верст, хотя крупные дюны скоро пропадают, постепенно сменяясь все уменьшающимися буграми. Они широко раскинулись направо от дороги, тогда как слева их теснят в отдалении сопутствующие нам Большие Балханы. Каменистые, с обнаженными крутыми скатами, горы эти в полумраке выглядят очень грандиозными; в действительности они не так велики; лишь наивысшая из них достигает 800 саженей. Потом опять с обеих сторон просторно стелются пески, пересекаемые Узбоем, одним из старых, давно высохших русл Амударьи. Дальше, с юга, выдвигается другой, столь же дикий, как и первый, только вдвое ниже, известково-песчанистый хребет — Малые Балханы. Мы переваливаем через его северные отроги, но в сгустившейся тьме на этот раз не различаем ни суровых контуров его, ни ровной песчаной степи, скудно одетой жесткими травами и тощими кустарниками, способными прозябать даже на этой, по-видимому, совершенно бесплодной почве.

Еще две станции, и, во втором часу ночи, поезд на несколько минут останавливается в Казанджике, лежащем у подножия Кюрень-дага, который небольшим интервалом отделяется от Малых Балханов и, подобно им, справа обрамляет рельсовый путь. От Каспия это первая станция, где, благодаря горным родникам, не только не нуждаются в привозной воде, но еще снабжают ею узун-адинцев и всех живущих на шести промежуточных станциях. Присутствие пресной воды дало возможность устроить здесь хлопковую плантацию и даже развести древесный питомник.

Казанджик считается начальным пунктом Ахал-Текинского оазиса, длинной и узкой, не шире 30 верст, плодородной полосы между горами с одной и Каракумом с другой стороны. Каракумом — в переводе это означает: черный зыбучий песок — зовется громадная, равная почти половине Закаспийской области, площадь песков вперемежку с солончаками и глинистыми пространствами. Пески эти частью бледно-, частью красновато-желтого цвета; эпитет же «черный» присвоен им, кажется, лишь в том смысле, в каком и у нас говорится, например, о «черных днях», о «черных невзгодах» и т. д. Точно так же не вполне соответствует действительности и эпитет «зыбучий»: в Каракуме встречаются и неподвижные, уже плотно слежавшиеся пески, более или менее закрепленные растительностью. В общем Каракум все-таки пустыня, орошаемая только редко выпадающими дождями. В подпочвенной влаге нет недостатка; но в вырываемых кочевниками колодцах вода обыкновенно солоноватая, а не то и прямо горько-соленая, как в море. Давным-давно когда-то здесь и было море. Вся Арало-Каспийская низменность служила тогда дном обширного бассейна, заключавшего в себе, кроме Каспия и Арала, Черное море вместе с Азовским. Много воды утекло с тех пор — после промыва Босфора она ушла в Средиземное море; много ее испарилось, и об отдаленном прошлом могут напомнить ныне лишь мертвые свидетели — разные морские ракушки, доселе находимые в грунте под песчаным покровом.

Не ограничиваясь ролью спутника, Каракум местами врывается в оазис и таким образом превращает его в 300-верстную вереницу обособленных плодородных участков. По ним и проходит железная дорога параллельно Кюрень-дагу, отделяющему русские владения от Персии.

Насколько Каракум может назваться злым недругом, настолько же горы эти по справедливости нужно признать добрым другом оазиса, если не кормильцем его, то, во всяком случае, поильцем. Как ни благодатна его почва, великолепный желтозем, или лесс, но без воды и она обречена на совершенное бесплодие. Между тем здесь нет ни рек, ни пресных озер, а дожди бывают лишь позднею осенью да зимою. Понятно поэтому, какое важное значение имеют воды, сбегающие по северным склонам Кюрень- и Копет-дагов, когда снег на них начинает таять. Без горных вод не только земледелие, но и никакая оседлость не были бы возможны в оазисе.

Много этой драгоценной влаги пропадает, однако, даром, просачиваясь чрез различные сланцы, из которых по преимуществу состоят горные склоны. Эти последние к тому же слишком круты, так что вода скатывается с них чуть не вертикально и, скапливаясь внизу, может орошать только тесные районы. Потоков же, которые сравнительно далеко проникают в оазис, крайне мало и они отстоят друг от друга на десятки верст. Вот почему местное население всегда старалось ютиться поближе к горам. Вместе с тем оно вынуждено было заботиться и о возможно лучшей утилизации горных вод. С этою целью сыздавна устраивались водохранилища, проводились оросительные канавы — арыки, сооружались своеобразные подземные акведуки — кяризы и проч. Особенно интересно устройство кяризов. От подошвы горы, по направлению к данному участку, выкапывался, на расстоянии 10—15 саженей один от другого, ряд колодцев, под землею соединенных между собою узкою галереею; задача заключалась в том, чтобы вода, этим способом защищенная от жгучих солнечных лучей, не испарялась напрасно по длинному пути к месту назначения и, стекая по наклонной галерее, могла в конце концов выходить на поверхность, чтобы наполнять арыки.

Около двухсот лет тому назад оазис находился во власти персов и пользовался хорошим искусственным орошением, пока не нахлынуло сюда вытесненное из Мангишлака калмыками туркменское племя текинцев. Их появление повлекло за собою самый вредные последствия для ирригации. Сделанное персами было или совсем разрушено полчищами диких кочевников, или настолько запущено ими, что потом, когда часть этих новых хозяев края обратилась к земледелию, она уже не могла вполне воспользоваться плодами трудов своих предшественников. У текинцев нет ни материальных средств, ни гидротехнических знаний, даже чисто эмпирических, какими располагали персы; поэтому оросительные работы их малопроизводительны и масса животворящей влаги попусту теряется, поглощаясь песками и солончаками. Только за последние годы, с увеличением необходимости расширения площади посевов, началась, не без участия и давления со стороны русской администрации, более энергичная и более успешная по результатам ирригационная деятельность. Стали усиленнее реставрировать заброшенные и проводить новые кяризы и арыки, устраивать хаусы — водоемы, расчищать родники, — словом, старательнее добывать воду и целесообразнее пользоваться ею.

Тем не менее до полного орошения оазиса еще очень далеко. Да пока и нельзя наверное сказать, хватит ли горных вод, хотя бы и при рациональной постановке дела, на орошение всех плодородных участков, остающихся теперь вне обработки. Во всяком случае, возможность этого в значительной степени будет зависеть от прекращения хищнического истребления лесов на Копет-даге. Северные склоны его и без того уже не богаты флорою, но и ей не дают пощады, вырубая деревья, главным образом, на топливо. Между тем в здешнем крае, больше чем где-либо, растительность и ирригация неразрывно связаны между собою: одна без другой совершенно немыслима.

На протяжении первых 70 верст от Казанджика, т. е. до Кизил-Арвата, плодородные участки попадаются сравнительно редко; притом все они небольших размеров. Лишь немногие из них обрабатываются; остальные, орошаемые исключительно дождями, служат пастбищем для туркменских стад, пока палящее солнце не выжжет траву и не заставит скотоводов перекочевать поближе к горам и в самые горы: там, при более низкой температуре воздуха и большей влажности почвы, подножный корм сохраняется дольше и лучше. Теперь, в последних числах мая, когда эта перекочевка уже совершилась, покинутые пастбища представляют собою чрезвычайно унылое зрелище. На мутно-желтом фоне их не видно ничего, кроме темно-бурых пучков сгоревших трав, горькая доля которых не коснулась только горькой полыни: она, по-прежнему серо-зеленая, еще не поддается жгучему зною.

(Продолжение следует)

Описания населенных мест (Закаспийская область):
https://rus-turk.livejournal.com/544343.html