Хватит крови...

werewolf0001 — 20.02.2018 Все на свете можно искупить,
кроме пролитой крови, как мы уже знаем.
Напиши, что все живы и здоровы.
Что летают ангелы над Дунаем,
Что дожди во Львове, что хватит крови...

Юрий Андрухович

https://antikor.com.ua/articles/blogs
Доброволец, командир минометного расчета, младший сержант ВСУ, ветеран АТО, прошедший самые горячие точки войны – Пески, Шахту Бутовку, Светлодарскую дугу.

Это все произошло с ней после Майдана. А тогда, во время самых горячих дней революции 2013-2014 годов, Лера Бурлакова была просто активистом и журналистом. Она принимала непосредственное участие в событиях и рассказывала о них людям. Своими воспоминаниями о Майдане Лера впервые поделилась с нашими читателями.

Начало Майдана как-то принято ассоциировать с Мустафой Найемом и его призывом в соцсетях 21 ноября 2013 года выходить под монумент Независимости. Как начинался Майдан для тебя?

В тот вечер на Майдане, по моим ощущениям, люди собирались как-то стихийно. И я когда приехала – увидела, в принципе, тех же людей, которые до этого ходили на все акции протеста и на все суды над активистами. В основном знакомые небезразличные лица – лица тех, кому «больше всех надо». Поэтому у меня не было ощущения, что происходит что-то необычное, что это начало чего-то бОльшего, и тем более что нас неожиданно собрал кто-то конкретный, и что он сейчас объяснит нам что делать. Обычная компания, обычный митинг, немного печальный, под дождем. Запомнилось почему-то отражение в лужах на асфальте флага ЕС, который светился на экране Дома профсоюзов. Как Роман Кулик, тогда просто хороший искренний парень-активист (сейчас – боевой офицер, ветеран АТО, серьезнейший человек. Мы все, наверное, очень повзрослели за эти годы.) прикрыл меня своим зонтом и сказал, что нельзя стоять под дождем: «Заболеешь – революцию пропустишь». Тогда это казалось шуткой.

А больше всего запомнился мальчик из Могилянки, который читал с импровизированного «броневичка» Андруховича:

«…Все на світі можна підняти з руїни,
крім живої крові, як ми вже знаєм.
Напиши, чи всі живі та здорові.
Чи літають ангели над Дунаєм,
чи дощі у Львові, чи досить крові…»

Часто вспоминала эти строчки потом, когда до крови дело уже действительно дошло... Написала постик про этого мальчика в своем Фейсбучике уже после первых смертей на Майдане. Теперь его можно найти на мемориале Небесной Сотни в Ивано-Франковске. Очень, кстати, крутой мемориал – живой какой-то, что ли. Там просто силуэты людей и строки, строки, строки – записи разных людей о Майдане в соцсетях.

Ты жила и до Майдана активной общественно-политической жизнью. Как считаешь, какие события последних лет привели к протестной ситуации?

Да все… Тут можно часами описывать то, что происходило в судах, в милиции, в Верховной Раде. Потом со дна просто постучали – и это стало уже последней каплей. Собственно, само «официальное» начало Майдана и его причину – не подписание договора с ЕС – последней каплей считать и нельзя, последней каплей был разгон студентов.

Что изменилось после разгона Майдана 30 ноября? Пришло ли понимание, что это все серьезно?

Ночь, когда студентов разогнали, собственно была первой ночью существования «Правого сектора». Не в том виде, в котором он потом сформировался как организация. Это было просто достаточно стихийное объединение людей с правыми взглядами из разных организаций. Но уже был корявенький баннер «Правый сектор», были представители самых разных организаций и партий, которые потом не стали держаться вместе… И «Тризуб», и активисты «Свободы», и С14, и просто футбольные фанаты, и бог знает кто еще – мы в тот вечер собрались у фонтана на Майдане. И волей-неволей оказались рядом. Потому что со сцены в сто первый раз звучало, что «провокаторам в балаклавах» на площади не место, что это мирная акция, кто-то бухтел, что «Смерть ворогам» заряжать неполиткорректно и так далее…

Тут надо понимать, что у людей, стоявших у фонтана, был за плечами огромный опыт участия в акциях и мы все понимали, чем это закончится. И что да, нужно быть в балаклавах – потому что потом будут суды. И что да, нужно как-то обороняться. И что нас будут пытаться разогнать жестко, что будет «Беркут», что будут разбитые головы. Потому что так было всегда. Потому что это уже было классикой. Мы уже прошли и Гостинный двор, и разгон Врадиевского майдана, и все что угодно. Провокаторы в балаклавах? ОК. Мне, честно говоря, было как-то тошно от всего этого, от этих тупых ванильных речей со сцены, от того, что никому из наших не дали слово - и я в конце концов просто поехала домой. Уже выходила из метро, когда мне сказали, что начался разгон студентов. На меня это вообще не произвело впечатления. Повторюсь: активистами это все было пройдено уже десятки раз, в этом не было ничего необычного, ничего нестандартного, ничего удивительного.

Удивительно было то, что уже на следующий день выяснилось, что это зацепило такое количество людей, которым раньше все было безразлично. Наверное, во-первых, действительно уже накипело у всех людей, не только у всегда активных. Во-вторых, может, их задело то, что под раздачу попали не какие-то «радикалы», «маргиналы», непонятные люди, которые почему-то вечно где-то против чего-то митингуют (хотя на самом деле все эти «маргиналы» всегда были такими же обычными людьми, в том числе и студентами, просто самыми активными), а уж точно самые простые молодые ребята, которые просто хотели «кружевные трусики и в ЕС», и никого ни на что не провоцировали даже банальной готовностью к самозащите. Это было очень неожиданно и очень круто, на самом деле. Внезапно начинаешь снова верить в людей. Хоть и ненадолго – в моем случае этой веры хватило аж до февраля 14-го года.

1 декабря. Ты снимаешь фоторепортаж на Банковой. Под Аппаратом Президента начинаются первые столкновения. Было ли понимание чего-то нереального и страшного?

Замес, сам по себе, был еще детским - Майдан потом показал, что бывает и не такое. Но не было страха, было ощущение единения людей. У меня под ногами тогда разорвалась светошумовая граната и ее осколки вошли в ногу. Я сначала не заметила, почувствовала только, что глушануло. А потом друг увидел, что у меня под кедами расползается лужа крови, и потащил меня в скорую. Вот скорая больше всего и запомнилась, честно говоря, все эмоции и впечатления оттуда.
Там был парень по имени Андрей, Андрей Бабин, мы в итоге лежали потом в соседних палатах в больнице. У него ноги были посечены осколками намного сильнее, чем у меня. Ему постоянно звонила мама, хорошо было слышно, что она ему говорит. Он ей описывает ситуацию, говорит не волноваться, но мама не успокаивается. И спрашивает: «Синку, синку, тобі дуже болить?!». А Бабин смеется и отвечает строго так: «Мамо! Мені за Україну болить!». Он, кстати, после Майдана тоже пошел добровольцем на фронт.

Были моменты совсем не милые и не смешные. Когда «Беркут» начал тупо месить людей, а скорая все еще не выехала. В этой полностью забитой людьми машине мы сидели больше часа, при том, что в машине легких трехсотых не оставляли. Кто мог хотя бы сам ходить, где не было явных травм головы, сильного кровотечения – им просто оказывали первую помощь, бинтовали как могли и отпускали. Ну и когда «Беркут» уже вышел из-за спин «бедных мальчиков» из внутренних войск и началась эта каша – врач скорой помощи, в которой мы сидели, увидел, что женщину лет 35-40 бьют головой об его машину. Он открыл дверь, заорал «Беркуту»: «Да что ж вы, суки, делаете?». И втащил женщину внутрь, в забитую скорую. А она начала вырываться обратно: «Там мой ребенок…»

В этот день был шанс взять АП?

Нет, реальных шансов не было. Стояла стена ВВ-шников. Люди не были на самом деле готовы ни давить их трактором, ни наносить им какие-то серьезные увечья, ни убивать. На тот момент это еще было где-то за гранью нашей реальности. Просто народ периодически пытается то прорваться, то припугнуть, то «уговорить». И все это продолжается невыносимо долго. Потому что понятно, что и люди разозленные не отойдут (и никакой Петр Порошенко их не сможет отвести, разве что кирпичом по голове получит), и ВВ не сдвинется под таким детским все-таки натиском. Но кому-то нужно было вот это вялое противостояние, вот эта картинка – мол, смотрите, как они обижали служивых детей, обижали-обижали-обижали, и только потом на людей попер «Беркут».



По поводу детей, кстати. С нашей стороны они и правда были. Только со мной в скорой находились три несовершеннолетних пацана пострадавших, которых наша курсировавшая в ту ночь по всему центру полная раненых машина, отвезла в итоге в детскую больницу. Те же студенты с Майдана, которых только-только разгоняли, и которые уже поняли, что они не готовы быть жертвами – что да, они если нужно оденут балаклавы, да, если нужно они будут драться и наступать, а не просто ложиться на землю и закрывать голову руками… Очень хорошие малыши.

Как врачи в больнице к вам отнеслись?

Врач, который мне делал операцию, доставал осколки из ноги, спросил: «И зачем это все? Чтобы Кличко стал президентом?». И был где-то как-то недалек от истины. Но по-другому тоже было нельзя. Мне кажется, даже если Майдан в итоге мало что изменил в правительстве нашей страны, то он точно очень многое изменил в обществе, в головах людей. Все это было нам совершенно необходимо. Персонал больницы, медсестры, очень забавно причитали – мол, смотрите, войны нет, а у нас дети раненые! Что ж такое!

Я хотела после того, как зашили ногу, сразу выписываться и ехать на Майдан. Но врачу удалось меня напугать – мол, смотри, так и без ноги можно остаться. Объяснил, что пока даже ходить нельзя – хотя, конечно, могу выписаться на свой страх и риск, подписав бумажку, что к врачам претензий не имею. Я решила остаться хотя бы до следующего дня. Утром поковыляла курить, дошла, покурила, и поняла, что меня адски тошнит, что на ногу я не могу наступить, что реально даже не знаю, как вернуться в палату, долго сидела и просто дышала. И поняла, что на Майдане от меня пока толку ноль. В итоге где-то недельку пролежала в больнице.

Ты много времени провела на Груше. Что осталось в памяти из тех дней?

Во дни боев на Грушевского ко мне подошел на Бессарабке бомж, попросил сигарету. Я ему дала пару сигарет, он поблагодарил, отошел. Через пару минут подходит снова и сует мне какой-то пакет – мол, а это вам. Я в ступоре махаю головой, мол, спасибо, что вы, мне ничего не надо. И тут понимаю, что в пакете – стеклянные бутылки, которые он собирал, и которые мог бы просто сдать…

Груша вообще была каким-то нереальным параллельным миром для столицы. Как сейчас, допустим, Донбасс и Киев. Идешь по городу, где люди сидят в кафе, где женщины меряют платья в магазинах, где дети играют, огни ночного города отражаются в лужах, музычка играет, такси ездят, жизнь идет своим чередом. Сворачиваешь куда надо. И попадаешь тупо в ад, где на земле лежит черный снег, где огонь горит, набат вот этот постоянный, кровь, бинты. Надпись на заборе библиотеки: «Наші Крути тут». Она до сих пор есть и я ее очень люблю… невероятно емко и точно.

Первые гибели стали сильным потрясением?

Они не воспринимались серьезно. Мной по крайней мере. То есть, ты знаешь, что произошло, но не думаешь об этом лишний раз, не накручиваешь себя и других. Возможно, подсознание это как-то блокирует – как на войне, когда под адовейшим обстрелом в блиндажике, перекрытым чуть ли не хворостом вместо нормальных бревен, все шутят и смеются. Это как будто такой негласный договор: не разводить бесполезную панику, не усугублять ситуацию, ни за что не показывать страх, не делать хуже. Потому что вариантов у тебя все равно нет. Ты никуда отсюда не денешься, все есть как есть. И если уже умирать, так с музыкой, грубо говоря. С улыбкой и с каким-то превосходством и презрением к смерти. Ну, и с осознанием того, что держит тебя тут не то, что ты просто физически никуда отсюда телепортироваться не можешь, а куда более серьезные причины. Те же, что и на Майдане, где всегда можно было развернуться, пройти 200 метров, сесть в метро и уехать. Это можно было сделать всегда. Хотя бы в ночь с 18 на 19 февраля, когда из динамиков машин МВД рефреном звучало: «Шановні жінки та діти. Просимо вас залишити Майдан Незалежності, на якому буде проводитися антитерористична операція». По кругу. Сотни раз.

Какие моменты стали для тебя знаковыми и переломными?

Для меня переломной стала как раз ночь в феврале после «Мирного наступу». «Ночь с 18-го на 21-ое», как тогда кто-то ляпнул. Это было очень точным описанием. Весь Майдан с огоньками телефонов, с флагами, с песнями, с шутками, прибаутками, с кучей депутатов, куда-то пропал. На тот момент, думаю, уже каждый увидел смерть, рассмотрел ее отлично – 18-го были погибшие, и немало, до сих пор не найдены пропавшие без вести в тот день. Каждый понял, что, в принципе, дальше лучше не будет. И в итоге на Майдане осталась какая-то смешная достаточно, по сравнению с былой роскошью, кучка людей. И впервые это была не Січ, не единство, а какая-та жуткая пронзительная обреченность и пустота.

Я не могу ручаться за всех, но у тех, кто был рядом со мной и с кем мы говорили, это уже точно было осознанным выбором: остаться и погибнуть. Потому что ну вот лично ты по-другому просто не можешь. То есть просто не сможешь с этим жить дальше, если уедешь сейчас домой.

Вот этот момент в голове, когда ты сам сознательно решаешь, что «да, смерть» - очень прикольный. И его не опишешь лучше, чем это уже сделал Шкляр: «Ми завжди готові до неї, до смерті, ми перемогли страх ще на Майдані, коли пішли на кулі з дерев’яними щитами, коли поруч падали мертві друзі, а ми йшли і йшли до останнього, а потім кожен, хто вижив, сказав собі: "Мене вже немає, я вбитий, але Бог ще відвів мені час для війни, тому не треба нічого боятися — коли я впаду, то повернуся туди, звідки прийшов. От і все".

Тебя не было на Майдане в то самое его страшное утро расстрела…

Около 4-5 утра, светало, друзья впихнули меня в машину и отправили домой отсыпаться. Я на тот момент не спала двое-трое суток, и ощущения были очень забавные. Во-первых, я умудрилась не узнать одного из лучших друзей. Стоя напротив, смотрела сквозь него и взволнованно вопрошала «Где Потребко?!». Во-вторых, я в буквальном смысле слова падала с ног, спотыкалась и так далее. Короче, мне сказали, что за пару часов ничего не изменится и отправили спать.



За пару часов изменилось все. Тогда часто говорили, что «мы проснулись в другой стране», регулярно повторяли. Но тогда мы реально проснулись в другой стране, и для меня лично это было дно, я понимала – это был пик. Это были наши Круты, за которые мы сначала приняли Грушевского. А я в это время тупо спала дома, и ничего не могла сделать. Если честно, была жуткая депрессия – не знаю, как бы я с этим жила дальше, если бы не началась война.

Почему не названы и не найдены виновные. Почему суды бесконечны и ни к чему не приводят?

Показать силовым структурам, что выполняя приказ они могут рано или поздно ответить за выполнение этого приказа (даже если для этого понадобится аж целая революция и смена власти) – очень плохая идея. Не для людей, конечно. Но для любого правительства, которое вместо безотказных цепных псов в итоге получит людей в форме, вынужденных анализировать свои действия, задавать вопросы, ставить приказы под сомнение и так далее. Мне кажется, дело в этом. А так – все ОК. И мы чудесно знаем, что многие люди из той системы влились органично в эту, функция у них тут та же.

Дал ли нам Майдан лидеров? Видела ли ты их там?

Для меня лично Майдан не стал местом рождения нового Бандеры. Я бы даже сказала, что у Майдана не было лидеров. Лидер – это тот, кто может не только вести за собой, но и отводить людей, вынуждать их отступить. Кто мог что-то поделать с движем под АП 1 декабря или, тем более, с движем на Грушевского? Кто повел за собой или наоборот остановил Небесную Сотню?

Но на Майдане начало формироваться наше общество. Общество, в котором носить футболку с тризубом – это уже не подозрительный страшный нацизм, например, как и говорить о том, что россияне – наши враги (и уже не первое столетие). Пока не все так, как хотелось бы, но это уже сдвиги.

Возможен ли новый Майдан и какой он будет?

Я хочу верить, что если опять до этого дойдет и людей опять доведут – огромную роль сыграет количество ветеранов в стране. Не будет уже вот этой «позиции жертвы», бурчания про провокаторов в балаклавах, стенаний что «брат на брата не здійме руку» в адрес «Беркута». Будут реальные бои. И не мальчиков с деревянными щитами против спецназа, а людей, прошедших реальную войну, против спецназа. И я бы поставила на опыт, самоотверженность и энтузиазм первых. Но это реально будет мясо. Если по-хорошему – оно нам, конечно, не надо.

Я недавно говорила с побратимом, который очень скучает за «активной фазой» войны, 14-15 годами, спросила, хотел бы он опять того же. Он говорит: «Для себя – да, для страны – нет». Вот у меня тут та же позиция, если честно. Реванша хочется (потому что когда происходят такие вещи как недавний суд над Трухановым – это ИХ реванш), но, возможно, где-то как-то лучше перетерпеть и закрыть глаза, подождать, понадеяться – потому что иначе будет сущий ад. Но возможно других вариантов и не окажется.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив