Глава XLVII. Оловянный гром и чечевичная сделка

(17 мая 2010 года. Перевал Дятлова)

Лес дышал. Не сосновой смолой или прелью — а памятью. Стволы, обугленные и скрюченные, как кости исполинских мертвецов, шевелились в полумраке. На их коре проступали лица: Маргарита видела своего ребенка; Мастер махал платочком; а Дон Кихот, у костра, смотрел на берёзу, которая плакала глазами Дульсинеи Тобосской. Голос из древесных щелиных шептал: «Зачем бросил? Ты мог спасти...» Это был лес Эша — он выворачивал души наизнанку, играя на струнах вины.

— Они лишь тени, сеньор! — крикнул Мастер, но Дон Кихот не слышал. Он резал мясо. Труп Дульсинеи лежал на камне, а рыцарь с методичностью мясника отделял бедро от таза. Его латы блестели в огне, отражая нелепую сцену: рядом, под рваным тентом, Сталин и Хрущёв играли в шахматы фигурами из льда.

— Первородство — не брежневская кукуруза, Иосиф! — стучал костяшками Хрущев. — Продал Эдом чечевицу — и что? Империя развалилась!
— А ты, Никита, как Пятаков, — подлогом Карибский кризис провернул! — шипел Сталин, передвигая ледяного ферзя. — Первородство — это право сильного. Продал бы и я... за правильную похлебку.
Они замерли, уставившись на котёл, где варилась та самая чечевица — густая, кроваво-красная.

— Позовите арбитра! — вдруг гаркнул Хрущев. — Костю Тиканадзе! Он в "Мимино" правду рубил с плеча!

Из-за скалы вышел Костя — в летной форме, с усами, как у Гагарина. Он нес оленьи рога, обмотанные колючей проволокой.

— Правда — не чечевица, — провозгласил он, тыча рогами в котел. — Ее не сварить. Вы оба — как те дураки на перевале: спор о первородстве, когда за вами мертвые ходят!
Он указал на лес. За Сталиным маячил Пржевальский с верёвкой на шее; за Хрущевым — Гагарин с пробитым шлёмом.

Внезапно небо разорвал гром. Но грохотало не сверху — из кармана ГойВриЭля Йохахановича, существа в барнаульском телогрее и лакированных туфлях. Он вытащил грозу — маленькую, сверкающую, как шар для пинг-понга — и запустил в котёл.

— Документация! — просипел он, тыча Мастеру в лицо папку с печатями. — Разрешение на грозу прилагается. Штраф за несанкционированную теофанию — три бессмертные души или эквивалент в чечевице.

Маргарита вскочила:
— Оставьте его! Мы уже заплатили за любовь вечностью в чертогах!
— Бюджетный год тяжелый, — вздохнул ГойВриЭль. — Воланду надо новую ригу на дачу. Ваши чувства — статья расходов.

Дон Кихот поднял нож, облитый кровью Дульсинеи.
— Прекратите! — закричал он. — Вы спорите о чечевице, пока идеалы погибают на моём камне! Я любил Дульсинею — и съем ее, чтобы она стала частью моей борьбы! Так велит рыцарский кодекс!

— Бред, — пробормотал Мастер. — Ты просто сошел с ума от одиночества, как всё мы.

Костя Тиканадзе подошел к котлу. Достал горсть чечевицы.

— Вот ваше первородство! Жрите! А я полетал бы лучше...

Он надел шлём, рога загудели ветром — и он взлетел, разрезая марево леса, уносясь в свинцовое небо Урала.

— Что теперь? — спросила Маргарита, глядя, как ГойВриЭль складывает грозу в портфель.
— Теперь — бухгалтерия, — ответил он. — Ваша душа, сеньора, оценена в... триста граммов чечевицы. По курсу вечности.

Дон Кихот ревел у костра, жуя мясо возлюбленной. Сталин и Хрущев дрались за котел, обливаясь похлебкой. А лес смеялся голосами мёртвых — ведь боль и вина вечны, как чечевица в котле мироздания.

И только ветер — тот самый, что выл в "Blustery Day" у Кристофера Робина — подхватил яичко Фаберже, выпавшее из кармана ГойВриЭля. Оно улетело к горам, где девять теней перевала Дятлова манили путников в белую тьму.

Ведь завтра — снова восходит солнце. И снова не для нас.