Ефремов Анатолий Иванович. Специалист по сопромату. Фрунзе 1

jlm_taurus — 20.11.2024 ...Вспомнил канувшего в неизвестность Дябарика, который должен был быть всегда в «готовности», значит и я должен быть всегда готов, но только не так, как это было приказано пионерам: «Будь готов!- Всегда готов!» И понял я, что не следует терять математическую практику, русскую грамматику и физику, да плюс немецкий язык-ключевые дисциплины вступительных экзаменов в технический ВУЗ. Что-то вроде невидимой шахматной комбинации созрело в моей голове. Среди школьных документов моего среднего брата, который заканчивал свою воинскую службу нести, я обнаружил его табель за девятый класс, набитый «тройками» и с единственными «четвёркой» по физкультуре и «пятёркой» за «примерное поведение». Табель был выдан в 1952 году, и я сразу же решил привлечь моего старшего брата к нехитрой для него операции-исправить последнюю цифру 2 на цифру 6.

https://proza.ru/2012/03/09/366
В низенькой комнатушке брата слегка раскачивалась подвешенная к потолочной балке детская «люлька», в которой ворочался и попискивал туго спелёнутый мой первый племянник. «Нет ничего легче», тут же согласился мой, отзывчивый на любую помощь, братишка, и искусно выполненная им операция сделала меня туповатым девятиклассником с моей родной фамилией, но другим именем. Годом позже, мне пришлось ещё раз стать моим средним братом, а мой старший брат вскоре стал обладателем Аттестата Зрелости, но об этом будет рассказано не сейчас. Почти этот же приём был использован и много лет спустя, когда я, будучи аспирантом Московского Инженерно-Строительного Института (МИСИ), внедрил моего бездомного друга, тоже аспиранта Центрального Научно-Исследовательского Института Технологии Машиностроения (ЦНИИТМаш), в аспирантское общежитие МИСИ, временно сделав его обладателем моей фамилии и имени. Как не вспомнишь мудрое бабушкино: «С волками жить, по-волчьи выть».

Тупого фальшивого девятиклассника и реального чертёжника этого самого «ехал грека» немедленно, и с большим удовольствием, приняли в десятый класс ВШРМ, то есть Вечерней Школы Рабочей Молодёжи, и я снова стал школьником, аккуратно появляясь почти на всех вечерних уроках, часто пропуская лишь непрофильные химию, историю, географию, и другие. «Учиться» было трудно, потому что надо было быть всегда настороже, чтобы не обнаружить свои накопленные знания и соответствовать «троечному» табелю, а учебники и домашние задания были мне уже хорошо знакомы, и я просто увеличивал количество решаемых дома задач, которые остались за бортом программы прошлого года, особое внимание уделяя задачам «повышенной трудности», которые были помечены «звёздочкой». То, что я представлял на контроль учителям, пестрело массой заранее рассчитанных ошибок, которые гарантировали твёрдую «тройку». Очень огорчал отрыв от моей волейбольной команды и отсутствие тренировок, да и команда эта уже рассыпалась, очистив место для другой возрастной группы.

...факел в моей душе, зажжённый тобой в нашей школе, были моей последней надеждой, надеждой зацепиться за ускользающую в безвестность судьбу, за возможность быть с тобой в этой судьбе, а не исчезнуть в водовороте дней-ведь я уже прошёл предварительную медицинскую комиссию в преддверии осеннего, обязательного для всех восемнадцатилетних граждан мужского пола, призыва в ряды нашей славной армии, и передо мной реально стояла перспектива протопать долгой трёхлетней дорогой солдатской службы, дорогой двух моих старших братьев. Я заранее знал, что наша полудетская дружба не вынесет такого испытания, и с жёсткой настойчивостью ворошил свои учебники, вчитываясь в задачи повышенной трудности, отмеченные «звёздочкой». Надежда-надежда, ты умираешь последней.

...С «тройки» на «четвёрку» сдал я небрежно все «выпускные» экзамены в моей ВШРМ и в самом начале лета получил Аттестат Зрелости на имя моего среднего брата, который уже вернулся с «действительной» военной службы. Я не знал, что делать с этим документом, но мой старший братишка, хоть и никогда не сидел за шахматной доской, быстро составил нужную ему комбинацию, и вместо имени среднего брата из четырёх букв в Аттестате появилось искусно, «комар носа не подточит», вписанное, и тоже из четырёх букв, имя моего старшего брата. С этим «документом» мой, ловкий с детских лет, брат тут же подал заявление о приёме в Карагандинскую Школу Милиции, куда был немедленно зачислен с предписанием приступить к учёбе с 1 сентября 1957 года.

Но чудеса этого года не закончились-ещё весной правительство нашей страны, или спохватившись, или вспомнив пример легендарного народного героя Василия Ивановича Чапаева, который в гневе требовал хоть одного мужика «вывести в доктора», приняло постановление о внеконкурсном приёме во все ВУЗы страны демобилизованных из армии воинов, а также гражданских лиц, имеющих стаж работы не менее 24 месяцев. Единственное условие этого приёма состояло в удовлетворительной сдаче вступительных экзаменов, иными словами, даже сплошные «трояки» в экзаменационном листе гарантировали этому «привилегированному» контингенту лиц место в студенческих аудиториях. Ситуация обострялась тем, что внезапно, видимо, чтобы не испортить выполнение «пятилетнего плана» по числу израсходованных золотых и серебряных медалей, на везучих нынешних выпускников средних школ обрушился двойной поток этих медалей, и школы вынуждены были «вытягивать» всех, мало-мальски достойных получить эту медаль. Занавес опустился, надо было готовиться к осеннему призыву в армию, но «рука судьбы...», хотя я уже об этом говорил.

Аккуратная и энергичная администраторша русской драмы Зелёная без колебаний выдала справку, в которой значилось, что я проработал в театре электриком-осветителем целых 16 месяцев, начиная с осени 1954 по лето 1956 года. К этой справке была приложена трудовая книжка из моего «ехал грека», где мой рабочий стаж исчислялся в полных 10 месяцев. Все эти бумаги, включая мой почти «золотой» прошлогодний Аттестат Зрелости и заявление с просьбой допустить меня к вступительным экзаменам во Фрунзенский политехнический институт на механико-технологический факультет по специальности «Эксплуатация автомобильного транспорта», были направлены в Приёмную Комиссию этого института.

И грянули приёмные! Огромная толпа абитуриентов, чем-то похожая на забытые утренние толпы желающих прорваться в Центральную баню, клубилась у входа в здание Политеха, но доступ туда был открыт только тем, кто явился на сегодняшний экзамен. Первый письменный по математике, составленный изощреннейшим преподавателем высшей математики института Печерским, был чудовищной трудности. Честный Печерский, по всей вероятности, с задатками «диссидента», не был согласен со своим правительством и давал хоть какой-то шанс обычным абитуриентам конкурировать с «привилегированными», отсекая последних верной «двойкой» на первом же вступительном экзамене. Я в ярости толкался среди неимоверных многоэтажных логарифмических и тригонометрических уравнений, а вот хитроумную алгебраическую задачу решил сразу, и, как мне думалось, «с блеском», сопроводив её неотразимыми двумя вариантами решений. Что я наплёл в уравнениях, я так и не мог проанализировать до конца, но какие-то сомнительные решения всё-таки получил.

17 августа 1957 года я стоял перед списком принятых на первый курс Политеха, и, наверное, в десятый раз, не веря своим глазам, читал: «Принят, принят, принят...

И необыкновенный год продолжался. Непрошедшие по конкурсу в Политех бросились штурмовать городские техникумы, и неожиданная нешахматная комбинация моего комбинатора старшего братишки закончилась тем, что я снова стал моим средним братом, недавно вернувшимся после законной воинской службы-ловко отклеенная фотография с его экзаменационного листа была также ловко заменена моей с кусочком «липовой» печати, оттиснутой на уголковом белом поле. Надев солдатскую гимнастёрку моего братца, я стал похож на юного «дембеля», именно так я был изображён на своей «липовой» фотографии. Смешные для меня три вступительных экзамена, и все на «отлично», в политехникум связи были завершены обратной комбинацией, заменившей мою фотографию на фотографию с законной уголковой печатью моего «демобилизованного» братишки-троечника. Через пару дней мы в семейном кругу за праздничным столом поздравляли сразу трёх братьев, ставших студентами.

...вывесили учебное расписание на первый семестр. Рядом со знакомыми по школе физикой, химией, иностранным языком и физкультурой стояли высшая математика, начертательная геометрия, теоретическая механика, машиностроительное черчение и учебные мастерские, а один день в неделю закрывала «Военная подготовка»-все студенты ВУЗов страны должны были освоить в стенах института одну их военных специальностей, и выпускной, пятый курс, заканчивался обязательным экзаменом и двухмесячным лагерным «сбором» в одной из кадровых воинских частей. Наш институт был приписан к знаменитой Панфиловской дивизии, и после пятого курса и сдачи экзамена по «военке» с последующим «сбором» в летнем лагере одного из полков дивизии, все выпускники получали офицерское звание «лейтенант» и направлялись «в запас». Трёхлетняя солдатская тропа сразу отодвинулась и тут же была забыта.

В первый мой студенческий день занятий нам объявили, что через неделю все курсы, с первого по третий включительно, выезжают на юг, в Ошскую область, на хлопковые поля восточной части Ферганской долины, которые принесли в этом году невиданный урожай. Я с интересом рассматривал своих сокурсников. По нашей специальности была сформирована всего одна учебная группа А-1-57 из 25-ти человек, все мужского пола, среди которых было шесть «медалистов» этого года, и все они были практически почти моего возраста. Ни одного выпускника этого года среди нас не было, если не считать «медалистов». Остальную часть составляли демобилизованные воины и «производственники» с необходимыми 24-мя месяцами трудового стажа. К последним принадлежал и я, хотя почти все они, за исключением трёх, включая меня, юнцов, были значительно старше нас, лет по 30, а то и больше. Если отбросить нынешних «медалистов», четырёх «воинов» и трёх «производственников»-юнцов, то великовозрастных «производственников» оказывалось 12 человек.

Национальный состав поражал своей пестротой: киргизов-12, русских-5, татар-2, украинцев-2, евреев-1, узбеков-1, немцев-1, казахов-1. Из двенадцати киргизов только один был «медалист», а остальные, как оказалось, были учителями математики и физики сельских школ, обладателями физматовских дипломов областных пединститутов Пржевальска, Таласа, Оша и Нарына. Среди них нашлись даже один бывший директор такой школы и один завуч. Знакомиться нам пришлось уже в поезде, настоящем, не «пятьсот-весёлом», который давно уже «приказал долго жить». Двухсуточная поездка «на хлопок» по железной дороге вокруг отрогов тяньшанских гор и вдоль Памиро-Алая, как нельзя лучше, помогла узнать, кто есть кто. Самой значительной личностью оказался наш староста, худощавый подтянутый украинец, ветеран Великой Отечественной войны, начавший эту войну летом 1943 года девятнадцатилетним лейтенантом на Курской дуге и закончивший её в Берлине в чине капитана. Староста группы не выбирался «тайным» голосованием студентов, а назначался деканом в специальном приказе по факультету.

Мы быстро сдружились, хотя киргизская часть, не избегая дружелюбного общения, всё-таки как-то держалась особняком. Единственный узбек Саид прекрасно говорил по-русски, пересыпая свою речь русскими пословицами и поговорками. Он был лет на пять старше меня, и не знаю как, но я почувствовал в нем родственную душу, и не ошибся-его отец Керимбай работал «конюхом» в нашем оперном театре, ухаживая за двумя лошадьми, которые выезжали на оперную сцену в финальном акте оперы «Князь Игорь», а также были непременными участниками национальной оперы «Ай Чурек», так, что детство своё мой новый друг провёл за кулисами этого театра. Иногда внезапно, без всякого повода, он запевал: «Сердце красавиц, склонно к измене», или, стоя у вагонного окна и патетически отбросив в сторону руку, выдавал: «Ни сна, ни отдыха измученной душе», а в заключительном княжеском пассаже «О, дайте, дайте мне свободу» «свободу» заменял «поллитрой». Наши киргизские коллеги сразу замолкали, внимательно переглядывались и, обращаясь к знатоку оперной классики, уважительно называли его «байке».

Хлопкосеющий колхоз имени Ленина находился совсем рядом, километрах в трёх от областного центра, куда эшелон прибыл утром. Наша встреча была хорошо организована ошскими властями, с традиционным митингом, знамёнами и речами областных боссов и наших преподавателей, закреплённых за каждой учебной группой. Эти преподаватели были нашими «кураторами». Сразу после митинга нас на грузовиках «перебросили» на «хирманы»-полевые станы каждой хлопковой бригады. «Хирман» представлял собой длинный глинобитный сарай с продолговатыми окошками почти под потолком, с земляным, плотно утрамбованным, глиняным полом и широкими скрипучими воротами.

Сарай стоял на вершине пологого холма на просторной и тоже утрамбованной площадке, чем-то напоминавшей нашу пожарную тренировочную площадку, только та была засыпана песком, а эта полностью совпадала с покрытием сарайного пола. В сарае нам предстояло ночевать прямо на земляном полу, застланном толстым слоем сухого сена и покрытом грубой брезентовой накидкой, а весь световой день мы должны были работать «в поле», которое начиналось сразу же за хирманной площадкой и необозримыми белоснежными волнами уходило за горизонт, то слегка поднимаясь на пологие холмы, то спускаясь с них. Вылинявший на солнце плакат с вопросительно-строгим «Сен бюгюн канча пахта теремсиз?» («Сколько ты сегодня собрал хлопка?») сразу давал понять, куда мы попали.

Поле пересекала железнодорожная насыпь с уложенными по гребню рельсами и регулярно чередующимися высокими столбами, и поле было разделено на неравные регулярные участки, обрамлённые рядами деревьев. На одном из столбов, шагающих вдоль насыпи, был подвешен «громкоговоритель», откуда с утра до вечера гремели звучные, призывные узбекские песни в сопровождении национальных музыкальных инструментов, и только иногда, опять же, практически, всегда на узбекском языке, сообщались новости о количестве собранного за сутки хлопка всеми хлопкосеющими колхозами области, особо подчёркивая, кто из них сегодня на первом месте в «социалистическом» соревновании за обладание областным «переходящим красным знаменем». Было такое ощущение, что мы не в Киргизии, а в Узбекистане, и мы догадывались, что в хлопковом хозяйстве заняты одни узбеки. Не здесь ли прятались корни межэтнических кровавых столкновений, которые начались в конце века после развала великого Советского Союза?

Традиционные краткие ежедневные «Последние известия» из далёкой столицы Москвы передавались всегда по утрам. Далеко окрест можно было различить редкие постройки, совершенно похожие на наш «хирман»-это были владения других бригад и, как вскоре выяснилось, наших конкурентов в борьбе за колхозное «переходящее красное знамя», завоевание которого заканчивалось для членов бригады не только правительственными наградами, но и кое-какими материальными благами. Мы, конечно, членами бригады не были, и рассчитывать на эти блага не могли. На хирмане имелась кухня и «весовая» для взвешивания дневной хлопковой добычи, обе под лёгким навесом, а внизу, у подножия холма, притулилось аккуратное общественное отхожее место.

Покатились наши будни. С утра, позавтракав горячим чаем с вкусными, отличной выпечки, азиатскими лепёшками и изюмом, мы отправлялись на сбор хлопка. Наш куратор, молодой киргиз, вчерашний выпускник физмата Университета и теперешний преподаватель высшей математики Политеха, и наш староста, значительно старше своего куратора, один раз в десять дней сопровождали бригадира-узбека, который показывал границы десятидневного надела, который следовало начинать убирать с утра. Десятидневка была установлена и для выдачи нам нашего десятидневного заработка, который зависел от количества собранного за этот период хлопка. Выдача заработанного ни разу не задерживалась за всё наше долгое, в течение почти трёх месяцев, пребывание на «хирмане». «Зарплатный», одиннадцатый день считался «выходным», и мы могли «пешочком» сходить в близкий город, посетить почти безлюдную, неизвестно почему, баньку, кинотеатр, побродить по красочному восточному рынку или забраться на «Сулейман-гору», которая возвышалась в самом центре города.

За все долгие месяцы нашей хлопковой эпопеи у нас случились только два «внеплановых» дня отдыха, праздник «Великого Октября» 7 ноября, и день 5 октября, когда утренние «Последние известия» из Москвы торжественным голосом сообщили об огромной победе советского народа-выходе на околоземную орбиту первого в мире искусственного спутника земли. Услышав неповторимые гордые звуки «бииип-бииип», мы дружно бросили начатую работу, и во главе с нашим лихим старостой, провожаемые недоумёнными взглядами киргизских однокашников, весёлой толпой, с криками «ура», бросились на «хирман», где, к нашему удивлению, уже курился дымок под навесом кухни, и двое ловких молоденьких узбеков разделывали баранью тушку, извлечённую из продуктовой «заначки», готовя праздничный плов.

Мгновенно сформированный «десант» из добровольцев тут же отправился за праздничной «поддержкой» на «центральную» усадьбу нашего колхоза, или колхозный посёлок, где было почтовое отделение и небольшие магазинчики, «промтоварный» и «продовольственный», причём основными клиентами последнего были именно мы, закупая десятидневный запас сигарет, рыбных консервов и вино-водочных изделий, поражавших своим разнообразием и абсолютной бездефицитностью.

До поздней ночи сидели мы в окружении пустых бутылок под тёплым звёздным небом, хотя киргизская диаспора уже давно убралась в наш сарай на ночлег. Где-то там, в фантастической звёздной дали, летел наш «бииип-бииип». Катастрофически обрусевший Саид самозабвенно затянул «Клён ты мой опавший, клён заледенелый», а шустренький и никогда неунывающий наш «татарчонок», демобилизованный из «военморфлота» этой весной «старшина первой статьи», будоражил нас своими любимыми песенками. После одной из них: «Лишь только вечер в Стамбуле наступает-все турки пьяные в повалочку лежат. Али Баба чуреками рыгает, и по-турецки пьяные кричат: «Али Баба, смотри какая баба, она танцует, флиртует, смеётся и поёт» наш куратор, внезапно обидевшись, тоже удалился-его имя было Алибакун, и, видимо, он посчитал оскорбительным для себя некоторое звуковое совпадение Али Бабы с его именем.

Рабочие будни походили друг на друга, как близнецы-братья. Солнце ещё не показывалось на горизонте, а наш «куратор» уже скрипел воротами «хирмана», заглядывал в полумрак нашей «спальни», и, как бы смущаясь, приглушённым, мягким голосом, объявлял: «Жолдоштор, балдар», что в переводе означает: «Товарищи, ребята». Едва ли любой начальственный окрик мог поднять нас, но эти слова и интонация срабатывали мгновенно, и мы дружно выбирались на «хирманную» площадку и цепочкой располагались вдоль небольшого арыка с необыкновенно холодной, почти ледяной прозрачной водой-это была наша «умывальная», которая так напоминала мне лагерные утра в пионерском лагере Баш Кара Суу. После утреннего чая наша команда отправлялась на отведённый участок и, выстроившись в длинную цепочку по кромке участка, принималась за работу.

У каждого из нас был пронумерованный полотняный мешок, прицепленный вверху к шее, а внизу к поясу, куда надо было складывать собранный хлопок. Хлопком этим были заполнены многочисленные «коробочки», торчащие в разные стороны хлопкового куста. Самым лучшим участком считался тот, где кусты эти были достаточно высокими, чтобы не передвигаться от куста к кусту, согнувшись пополам, но такие участки попадались нечасто, и поэтому согнутые наши спины «ползли» вдоль длинных, метров по двести, борозд от одного конца участка до другого. Два ряда хлопковых кустов по обе стороны этих борозд и должны были быть тщательно очищенными каждым сборщиком от белых комочков хлопка. Наполненный мешок сбрасывали в борозду и заменяли новым, «запасным», подвешенным сзади к поясу, а в конце этой борозды устанавливали какой-нибудь отличительный знак, чтобы найти вечером сброшенный в борозду мешок, и не было ни одного случая, чтобы этот мешок исчез или был обнаружен пустым.

Опытный наш бригадир снабдил каждого сборщика только двумя, включая «запасной», мешками, которые он называл «партуки», но длиннорукий «Балапан» внезапно попросил, чтобы ему выдали сразу пять таких «партуков». Нисколько не удивляясь, бригадир тут же выполнил его просьбу, начертив на трёх новых мешках фиолетовым «химическим» карандашом соответствующий им номер. Пройдя примерно половину дистанции от края до края участка, многие из нас валились в тёплую мягкую борозду, чтобы хоть как-то разогнуть онемевшую спину и передохнуть, но спина «Балапана» на длинных ногах в это время уже быстро двигалась нам навстречу, и худые руки его стремительно мелькали, мгновенно оставляя куст хлопка без единого белого пятна.

Обедали мы прямо в поле, в тени шелковичных деревьев, обрамляющих границы участков. Трава под деревьями была густо усыпана знакомыми с детства сладкими шелковичными плодами, напоминающими толстеньких коротких гусениц. Горячий «шорпо», привычные макароны «по-флотски» или редкий плов с неизменным горячим чаем и лепёшками привозила колхозная подвода с молоденьким узбеком-возницей, ни слова не понимающим по-русски, но всегда что-то оживлённо обсуждавшим с нашим оперным однокурсником-узбеком. Оказывается, доставщика обеда очень интересовал наш студенческий статус в советском обществе, особенно, наша законная отсрочка от призыва в армию, которого он опасался и который неизбежно должен был произойти следующей осенью. Наш однокашник говорил ему, что самая главная задача будущего воина-срочно освоить хотя бы элементарный русский язык, и возница-узбечонок согласно кивал в ответ, безнадёжно опуская голову и пряча глаза.

К обеду мало у кого из нас был один наполненный хлопком «партук», тогда как у «Балапана» их всегда было почти три. Вечером, в наступающих сумерках, мы возвращались на наш «хирман», нагруженные двумя полными мешками, а крутой «Балапан» сидел у кромки поля в окружении своих до отказа набитых хлопком мешков и, обращаясь почему-то только к нашим киргизским однокашникам, просил: «Братья во Христе! Помогите донести!». Всегда несколько человек охотно взваливали его дневной сбор на плечо, и мы длинной цепочкой вдоль кромки поля, а иногда и вдоль железнодорожного полотна, возвращались на «хирман», где наш бригадир при свете двух «керосиновых» ламп взвешивал дневную добычу и аккуратно записывал результат в узкий потрёпанный «журнал» с номером его бригады и номерами наших «партуков». К концу месяца, попривыкнув к процедуре хлопкового сбора, мы были тут же снабжены дополнительным третьим «партуком»-наш бригадир знал в этом деле толк. Только «Балапан» больше не просил увеличить его количество мешков, хотя участки с благоприятными высокими кустами хлопчатника стали попадаться всё чаще.

Заработанные трудовые денежки практически негде было тратить-редкие вылазки в город почти не сказывались на наших «карманах», ведь цены на фрукты и ягоды на городском рынке были до смешного низкими, почти символическими, а кинофильмы, уже давно виденные, сменялись всего раза три за всё наше время пребывания. Заглядывая в городской «универмаг», то есть универсальный магазин, я обнаружил там красивые кожаные туфли на «микропорке», толстой сплошной подошве. Такая обувь была очень редкой в нашем городе, и носили её исключительно немногочисленные городские «стиляги», щеголявшие зауженными внизу брюками и высоко взбитыми причёсками типа «кок». В то время я ещё не был знаком со ставшим много позже почти родным французским языком, но уже один вид этих причёсок сразу наводил на мысль о петушином гребне.

Шикарная пара «микропорок» светлокоричневого цвета очень быстро перекочевала в мой походный чемоданчик, а вскоре к ней присоединилась модная по тем временам тёплая, «под замшу», куртка производства рижской швейной фабрики. В нашем столичном городе такой «прикид» можно было «достать» только на «базе», и только по «блату», в открытой торговле такие товары не появлялись никогда. Часто, засыпая в спальном мешке на брезенте поверх соломенной подстилки на земляном полу нашего «хирманного» сарая, я ловил себя на том, что думаю, как я небрежно появлюсь в ЕЁ доме в этом экстравагантном «прикиде»-ведь так раньше я никогда не был одет, хотя от «прохорей», своей гордости, и узбекской тюбетейки отказался ещё в самом начале своего последнего в СШ№3 десятого класса.

Хлопковая страда между тем затягивалась-урожай этого года действительно был богатым, но «обработанные вручную» поля пустовали, и некоторые из них уже начали распахивать под урожай следующего года. Наша работа теперь заключалась в «зачистке» полей, подвергавшихся «машинной» обработке с помощью громоздких, неповоротливых и «свистящих» хлопкоуборочных комбайнов, после которых процентов двадцать «коробочек» оставались неочищенными из-за того, что некоторые из них не раскрылись во-время, но хлопок внутри них представлял определённую ценность, хотя и оценивался на сорт ниже. Эти коробочки ссохлись и были покрыты острыми колючками, так что вполне соответствовали названию «кусак», и нам с трудом приходилось отрывать их от стебля. Теперь, даже неутомимый «Балапан» тащился вместе с нами, возвратив свои ненужные «партуки» бригадиру.

Только в конце второй декады ноября, оставив холодные, пустые, наполовину перепаханные, хлопковые поля, с забинтованными от контактов с «кусаком» руками, мы погрузились вечером в поданный на вокзал состав, и в полутёмном полуоткрытом «купе» вагона, собравшись в тесный кружок дружной спаянной компанией, в которой не было только «Балапана» и ни одного киргизского однокашника, распечатали первую «Московскую особую» и «чокнулись» за счастливый отъезд, а из вагонного «репродуктора» полуслышно доносилось: «Не слышны в саду даже шорохи. Всё здесь замерло до утра». И так легко, и грустно было на сердце, и колёса перестукивали на рельсовых стыках, и рвалось это сердце вперёд, быстрей, туда, где скоро встретимся с ней...

А назавтра начались непростые, как в шахматах, «цейтнотные» дни. Нагоняя упущенное на хлопке время, наше учебное факультетское расписание было увеличено до ежедневных четырёх-пяти полуторачасовых «пар» вместо законных трёх, а «военку» передвинули на следующий год. Домой я возвращался в наступающих зимних сумерках, чтобы на другой день всё повторилось вновь, да и по воскресеньям было полно работы, особенно с этой начертательной геометрией, или «начерталкой», завалившей нас обязательными проектными «листами», которые требовалось выполнять в течение недели и представлять каждый новый понедельник. И на первом же физкультурном, по расписанию, занятии в нашем высоченном и просторном «актовом» зале, перепрофилированном в спортивный, ко мне подошёл плечистый, высокорослый, и слегка сутуловатый, что сразу обозначило волейболиста, преподаватель физкультуры, который сказал, что эти обязательные для всех занятия не для меня, а мне надлежит являться три раза в неделю на вечерние полуторачасовые тренировки нашей институтской волейбольной команды. Несмотря на чудовищный семестровый «цейтнот», я с трудом сдержал свою радость-вот она, желанная, трудная и полнокровная студенческая жизнь!

...По зимней, заснеженной и плотно утрамбованной дороге не спеша движется небольшой вездеходик ГАЗ-69. Экипаж вездеходика-пятеро студентов Политеха из группы А-1-57 и «инструктор», в задачу которого входит обучение студентов вождению автомобиля. Вездеходик оборудован двойной системой управления, так, что инструктор в любой момент всегда может вмешаться в непредвиденную дорожную ситуацию и «подстраховать» неопытного стажёра. Эти дорожные уроки проводятся каждую неделю в день, отведённый военной подготовке, и соответствуют не только будущей военной специализации выпускников, но и учебному плану выбранной «гражданской» инженерной специальности «эксплуатация автотранспорта». От таких занятий освобождён только наш лихой ветеран-староста, у которого уже давно имеются «права» на управление автомобилем, однако другие занятия на военной «спецкафедре» он иногда посещает, хотя уже имеет офицерский чин капитана.

Очень быстро мы обучились не только правилам дорожного движения, но и практическим навыкам управления автомобилем-переходу на верхние, скоростные «передачи» после приличного разбега, торможению, и переходу на нижние передачи с дополнительной «перегазовкой», поворотам, разворотам, движению с «задней» передачей. И вот, в традиционную зимнюю, в начале февраля, учебную сессию все стажёры, успешно сдав необходимый «госэкзамен», получают международные права «шофёра-профессионала» третьего, начального, водительского класса. Этими правами я пользовался сорок пять лет не только на советских, но и на алжирских дорогах и американских «хайвеях», и заменил их американской водительской лицензией штата Нью Мексико уже в следующем по счёту, XXI веке.

...Наступившим длительным каникулярным летом я, как молодой шофёр-профессионал, быстро нашёл себе сезонную работу водителя грузовичка ГАЗ-51 на местной обувной фабрике. Грузовичок использовался для подвоза «кожсырья» с дальнего, на «низах», склада у кожзавода, а также для вывоза с территории фабрики готовой продукции-упакованной в картонные коробки обуви. Количество вывозимых коробок тщательно контролировалось при загрузке и на выезде из ворот фабрики, где располагался контрольный пункт. Эту продукцию я должен был доставить в городские магазины, где коробки опять пересчитывались и количество их фиксировалось в «накладной»-документе, сопровождающем каждую партию отправленного с фабрики товара, но этим уже занимался «экспедитор» фабрики, ответственный за правильное выполнение магазинной «заявки» на обувь, подлежащую «реализации» через магазин.

В первый же мой рабочий день, который начинался в восемь часов утра, ко мне подошёл щупленький человечек в помятой «фетровой» шляпе, и радостно, как будто встретились давние друзья после долгой разлуки, пожал мне руку и коротко предложил мне запросто «срубить четвертак», то есть 250 рублей, за вывоз с территории фабрики пары «штук» хромовой кожи. «Штуки» эти будут надёжно упрятаны под водительским сиденьем, и ни одна «падла» не догадается «подшмонать» только что вышедшего на работу новичка. Я сразу же отказался, упирая на то, что водительское сидение-это моя территория, и в случае провала этой афёры вся вина падёт на меня и наказание никак не потянет на «четвертак», а выльется в верных пять лет «отсидки» за воровство. Пять лет «отсидки», по моим расчётам, с которыми я доверительно познакомил «фетровую» шляпу, должны потянуть на не менее чем пятьдесят тысяч рублей при моей зарплате 800 «рэ» в месяц. Половину этой суммы я должен получить сейчас, а со второй согласен подождать. Кроме того, ценные «штуки» в случае провала неминуемо попадут под конфискацию. «Шляпу» изумила названная мной сумма сделки и, выслушав этот трезвый расчёт, он молча удалился, забыв пожать на прощание руку.

Мне нравилась моя шофёрская работа. Грузовичок, хоть и видавший виды, исправно трудился, не причиняя особых неприятностей, если не считать «западание» в коробке передач при переключении с первой передачи на вторую, которая иногда проскакивала сразу на третью, но я быстро освоился с этим дефектом и просто увеличивал обороты двигателя, форсируя подачу рабочей смеси в цилиндры. «Экспедитор», сопровождавший груз, оказался недавним «дембелем», то есть демобилизованным после военной службы солдатом, который безуспешно пытался поступить в Политех как раз в то лето, когда поступал последний раз и я. Смеясь над собой, он рассказывал, как «пыхтел» на письменной математике только для того, чтобы увидеть «неуд» после своей фамилии. Я помалкивал, боясь хоть чем-то его обидеть, но он уже знал, что я студент этого Политеха.

Мой рабочий день заканчивался в пять часов вечера, после чего я отгонял свой грузовик в гараж на улице Карпинского, и однажды, возвращаясь на фабрику с «экспедитором» после доставки товара, мы увидели на обочине средних лет узбека, который, размахивая руками, явно просил меня остановиться. «Тормози, тормози! Видишь, клиент тебе подвернулся», сразу оценил ситуацию «экспедитор». На хорошем русском языке «клиент» просил помочь перевезти партию спелых арбузов с недалёкой загородной «бахчи» на Ала Арчинский рынок, предлагая более чем солидный «гонорар» за эту услугу. Опытный в таких делах «экспедитор», даже не спрашивая моего согласия, сразу обещал, что транспорт будет на этом самом месте после пяти часов вечера, а на мои вопросы только рассмеялся и сказал: « Ты что, миллионер? Эти ребята тебя никогда не обманут, и заработаешь всё честно, в свободное от работы время. А «халтуру» эту тебе дарю».

Точно в начале шестого часа я подогнал свой грузовик к тому самому месту, где меня уже поджидал «клиент». Свернув с Васильевского шоссе на просёлочную дорогу, мы вскоре оказались среди необозримых «бахчей», усеянных знаменитыми чуйскими арбузами. На бахче моего клиента спелые арбузы уже были собраны в пирамиды, и не успел я оглянуться, как несколько проворных смуглолицых «бахчевых» пареньков, ловко перебрасывая арбузы друг другу, переместили эту пирамиду в кузов грузовика. Их сноровистая работа очень походила на работу Антона Кандидова из фильма моего детства «Вратарь». Обратный рейс не обошёлся без приключения-на самом въезде в город наш грузовик остановил «гаишник», то есть сотрудник Государственной Автомобильной Инспекции (ГАИ), в задачу которой входил не только контроль за соблюдением правил дорожного движения, но и проверка законности маршрутов автотранспорта, указанных в специальном «путевом листе». Никакого «путевого листа» у меня не было, но мой «клиент», не выказывая никаких признаков беспокойства, пробормотав только «охотник на охоте», сразу выбрался из кабины и кратко пообщался с «гаишником», после чего мы спокойно продолжали свой путь, который закончился сооружением арбузной пирамиды уже на рынке, и пирамида эта быстро образовалась после слаженной работы ловких, уже «базарных» Антонов Кандидовых, опустошивших кузов грузовика.

В вечерних сумерках я припарковал свою машину в гараже, а в кармане у меня было целых триста рублей-почти месячный «оклад жалованья» калькировщика из «ехал грека». В течение моей летней сезонной работы такие операции с «клиентами» случались ещё раза три-четыре, так, что на третьем курсе Политеха я, с помощью нашей Бэлы, работавшей в то время на товарной «базе» геологоуправления, так изменил свой «прикид», что многие стали принимать меня за «стилягу», хотя довольно высокая моя причёска никак не походила на стиляжный «кок».

Сохранено