«Ее стихи — наполовину синицы». Затворница Эмили Дикинсон
bookmatejournal — 18.04.2022
В Издательстве Ивана Лимбаха выходит книга «Города на бумаге» канадской писательницы и переводчицы Доминик Фортье. Это пронзительный литературный портрет американской поэтессы XIX века Эмили Дикинсон. В рамках марафона «Книги остаются» публикуем фрагмент об «идеальной жизни» Дикинсон, которая никогда не была замужем, почти не покидала родной город Амхерст, а последние годы провела затворницей в своей комнате.
* * *
Сегодня, когда картинки и изображения разного рода сыплются на нас со всех сторон, превышая все мыслимые количества, странно думать, что от нее, одной из лучших поэтесс страны, осталась одна-единственная фотография, сделанная в шестнадцатилетнем возрасте. На этом знаменитом снимке она предстает худенькой и бледной, с длинной шеей, украшенной ленточкой темного бархата, с черными, широко расставленными глазами, выражающими сдержанное внимание, с легкой улыбкой на губах. На ней простое, присборенное на талии полосатое платье со светлым воротничком, в левой руке — подобие бутоньерки. Перед нею на столе книга, название которой прочитать невозможно. И нет других фотографий, где она была бы моложе, старше или стояла — а может, и были, но потерялись, порвались. У нее нет и никогда не будет ног.
Отныне и навсегда она останется только этим лицом. Вернее, даже не лицом, — этой маской.
Эмили Дикинсон — белый экран, чистая страница. А вдруг в конце жизни она захотела бы надеть голубое платье? Мы не можем говорить за нее.
* * *
Она слишком высокая, у нее слишком длинная шея, слишком худые ноги. Ей бы родиться огородным пугалом среди поля тыкв, и скворцы разлетались бы от нее в разные стороны. Так и стояла бы все томительное лето напролет, ежилась под струями дождя или смотрела, как под солнцем раздуваются оранжевые шары. А потом, когда настанет пора сбора урожая, ее бы тоже выдернули из земли и бросили в костер. Какое из нее получилось бы пламя — с ее-то сухими руками, худыми ногами, длинными волосами и сердцем, воспламеняющимся легко, как спичка.
* * *
Утром, едва пробудившись, Эмили обнаруживает на простыне красный цветок. Такое же пятно на ночной сорочке и хлопчатобумажных панталонах.
Мать находит ее на кухне, где, склонившись над чаном, Эмили исступленно трет простыню в мыльной воде.
— Что это ты делаешь, Боже правый! Сегодня же не понедельник!
— Я заболела, — сообщает Эмили равнодушным тоном. — У меня кровь. Я, наверное, скоро умру.
— Ах, это… — отвечает мать, и в ее голосе слышатся отвращение и какая-то неловкость. — Нет, ты не заболела. Ты стала женщиной. Такое со всеми нами случается.
Эмили перестает тереть простыню. Ах, вот как, все женщины болеют. Это многое объясняет — например, почему только мужчины становятся адвокатами, врачами, нотариусами и пасторами. Простыня плавает в чане, словно какое-то морское существо, медуза или распустившаяся в розовой воде актиния. Эмили больше не чувствует кончиков пальцев.
— Это бывает раз в месяц, — продолжает мать, — и длится несколько дней.
— Пускай, — думает Эмили, с удвоенной силой принимаясь тереть простыню. Пускай несколько дней в месяц я буду женщиной. А в остальное время стану писать.
* * *
В медной ванне пряди ее волос колышутся в воде как черные водоросли. Руки и ноги очень тонкие, похожие на длинных белых змей. Она медленно, миллиметр за миллиметром, погружает лицо в теплую воду, и вот оно уже покрыто прозрачным слоем, словно ледяной коркой. Глаза у нее открыты.
В свои сорок с лишним она стерильна, бесплодна, неплодоносна — так говорят о земле, на которой ничего не произрастает, о рыбах, которые не мечут икру, и всех тех, кто, не произведя никакой жизни, умрут, когда завершится их собственная жизнь, не переживут своей смерти. Barren от слова bare — голая, нагая; обвислые кармашки грудей с прожилками синих вен, дряблый живот, которому не довелось никого и ничего выносить, сберечь, сохранить; ноги и выпуклый лобок, не знавшие никаких ласк, кроме прикосновения простыней, когда она спит.
Бесплодная женщина оголена и лишена покрова, словно дерево зимой. Эмили не глупа. Ее стихи — это не дети. Самое большее они — снежные хлопья.
* * *
Ребенком она радовалась, положив цветы в книги, написанные другими. Теперь же, став взрослой, столкнулась с более сложными вещами: птицы и облака, начертанные на белой странице, все время грозятся взлететь, оставив вас наедине с собственным желанием.
* * *
Чего она ожидает, эта Эмили, в свои тридцать, сорок, пятьдесят лет? Любви? Бога? Синюю сойку? Читателя, который, наконец, прочтет ее стихи так, как она желала бы, чтобы они звучали? Или просто смерти, которую она отодвигает каждый день, написав еще несколько слов — хрупкие заклинания, вспыхивающие в темноте слабыми проблесками, словно светлячки.
«Мое дело окружность», — пишет Эмили. Она и в самом деле все время пытается удержать равновесие на краю — колодца или пропасти, между одним миром и другим, на кромке между стихотворением и чем-то невысказанным: яблоко в руке, нога в могиле.
* * *
Она не прячется, не живет в уединении. Она в самой сердцевине вещей, в глубине себя, предельно сосредоточена и равно внимательна к пчелам в саду и к обеим Медведицам — Большой и Малой — которые загораются на небе с наступлением темноты; она напряжена, как указатель на солнечных часах.
Это идеальная жизнь, идеально замкнутая на себе. Круглая и наполненная до краев, как яйцо. Каждый день — словно кольцо, завершенный цикл: он начинается с появления солнца над верхушкой деревьев, золотистой летом, медно-красной осенью, серебристой зимой и розоватой весной, и заканчивается с его исчезновением по ту сторону неба. Черная ночь — пробел. На следующий день — всё то же и никогда не то же самое.
И в этом изысканном повторении, в этом остановившемся времени ей удается — вспышками — уловить, о чем шепчет трава и шелестит ветер. Есть один лишь способ остановиться: вращаться в том же ритме, что Земля вокруг Солнца, и отдаться этому головокружению.
* * *
Продолжение материала ищите здесь
Ремонт кофемашин Saeco: советы по выбору сервисного центра 
Diane Von Furstenberg платье на сейчас! 
восемь-восемь и десять-пять 
Гамелия, Огненный куст 
Как поставить печать на документ. 
Главный военный прокурор Валерий Петров может быть освобожден от занимаемой 
