Единственный

Если бы этот текст писался не для читателей издания, далекого от поэзии, а для себя - он, конечно, был бы лучше. Меньше объяснений и очевидностей. Больше цитат. Еще больше личных впечатлений.
И все же. С днем рождения, Иосиф Александрович.

«Он – не первый. Он, к сожалению, единственный…», – так однажды сказал о Бродском Сергей Довлатов. И чем больше проходит времени, тем яснее становится: в этой короткой фразе - истина. После смерти поэта начинается история, и история все расставляет на свои места.
Когда смотришь на фотографии юного Бродского – худого, рыжего, с острым взором, трудно поверить в то, что в этом мальчике умещается целая вселенная. Это много лет спустя перед фотографами, прищурившись, появится Жозеф с сигаретой в руках, в классическом смокинге, а тогда, в Петербурге шестидесятых, друзья называли его Оськой. В оськиной компании поэтами были если не все, то многие, но «одним из» он оставался недолго. Окружению, состоящему из людей образованных, с хорошим литературным вкусом, очень скоро стало понятно, какого масштаба талант перед ними - даже в стихах, написанным восемнадцатилетним Бродским, чувствуется этот «божественный глагол».
Наверное, то, что школу поэт бросил после седьмого класса, можно считать закономерностью: вряд ли образовательная система могла дать ему больше, чем геологические экспедиции, работа на маяке и чтение философской и художественной литературы - непрерывное, хаотичное, почти круглосуточное чтение. Вскоре Бродский начал заниматься переводами с английского и польского – и делал это более чем успешно, однако официальной работы у поэта не было, а интеллектуальный труд почему-то трудом не считался… В 1963 году в газете «Вечерний Ленинград» появилась статья «Окололитературный трутень», призывающая наказать Бродского за тунеядство. Авторы статьи (имен которых сейчас, разумеется, никто не помнит) именовали поэта «недоучкой», «пигмеем, самоуверенно карабкающимся на Парнас», говорили о том, что «мировоззрение его ущербно»» и требовали изгнать поэта из Ленинграда, чтобы «неповадно было мутить воду». Это казалось бы невероятно смешным, если бы на самом деле не было столь чудовищным и не привело к суду, первому сердечному приступу в камере, нескольким психиатрическим лечебницам и ссылке. Суд над Бродским - действо столь абсурдное, что в реальность его даже не верится. Но существуют записи процесса, и, кажется, достаточно привести один только фрагмент допроса – комментарии становятся излишними.
Судья: А кто признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому? Чтобы быть поэтом?
Бродский: …Я не думал, что это даётся образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это… (растерянно)… от Бога…
Судья: А что вы сделали полезного для родины?
Бродский: Я писал стихи. Я верю, то, что я написал, сослужит людям службу и не только сейчас, но и будущим поколениям.
Судья: Но ведь есть люди, которые работают на заводе и пишут стихи. Что вам мешало так поступать?
Бродский: Но ведь люди не похожи друг на друга. Даже цветом волос, выражением лица...
«Бродский не выполняет обязанностей советского человека по производству материальных ценностей… Из справки Комиссии по работе с молодыми писателями видно, что Бродский не является поэтом. Его осудили читатели газеты «Вечерний Ленинград»…» - это цитаты уже из приговора. Ссылка. На пять лет.
Эти годы поэт не только не вычеркивал из жизни, не драматизировал, но и порой называл самым счастливым временем в жизни: и дело не только в том, что тогда были написаны прекрасные стихи, просто он не терпел жалости, не желал быть «униженным и оскорбленным».
Анна Ахматова, в круг которой входил еще совсем юный поэт, тогда сказала свое знаменитое: «Какую биографию делают нашему рыжему!» А сам Бродский, спустя несколько лет, заметил:
Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
«Делающие биографию» поэта, выбрав его для травли, продемонстрировали незаурядную интуицию, определили лучшего безошибочно. Формальных поводов для ареста не было: в стихах Бродского не содержалось даже намека на недовольство системой, страной, временем. Он был вне систем вообще. Любых систем, разве что кроме Солнечной. Именно это положение «вне» или «над» пугало. Слишком много свободы, независимости, цельности. Слишком много пространства для личности, а это «не положено».
Если признавать (а сомневаться в этом не приходится), что поэтический дар дается человеку Богом, необходимо признать и то, что каждому достается своя вселенная. Разных масштабов, разных температур. Вселенная Бродского всегда определялась знаком бесконечности – и в этом она ему полностью идентична.
Поэзия Бродского – это исключительность взгляда и завораживающая музыка, энергетика ритма. То маршевого, то повествовательного, то гипнотически заклинательного. В его стихах нет ничего сладкоголосого, сентиментального, зато много сдержанности в чувствах («С тех пор, как ты навсегда уехала, похолодало и чай несладок»), точных формулировок («Мозг – точно айсберг с потекшим контуром») и потрясающих своей глубиной умозаключений. В них много надмирного, того, что принято называть метафизическим, но в то же время они очень мирские, а созданные миры – вещные: «…напитки, секундные стрелки, воробьиные кофты и грязь по числу щелочей, пуританские нравы, белье и в руках скрипачей деревянные грелки».
Развитие мысли поэта всегда неожиданно, так самая невысказанная, самая горькая любовь облекается порой в обидное и хлесткое:
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Это стихотворение обращено к Марине Басмановой – главной любви Бродского, женщине, которая не дает интервью и практически не имеет фотографий. Кажется, по его стихам можно узнать о ней больше, чем по официальной биографии. Спокойное, ледяное молчание музы раздражает многих, но нельзя не признать того, что мировая поэзия, определенно, перед ней в долгу: инициалы М.Б. предваряют лучшие стихи поэта. Упомянутый же текст через несколько строф продолжается фразой «Ибо время столкнувшись с памятью узнает о своем бесправии» - так частная история рождает максиму, аксиому, становится мировой закономерностью. Любая конкретика у Бродского оборачивается метафорой или архетипом, простой сюжет становится рассказом о судьбе человека, жизни и смерти, мире как необъятном целом.
Бродский – столь разный, что среди его читателей есть влюбленные в ранние стихи и ненавидящие поздние, те, кто готов принять только некоторые из этих поэтических ликов, но истинная любовь подразумевает осознание развития как должного: меняется мир, меняется человек – меняются стихи. Усложняются, становятся более витиеватыми, ритм не всегда улавливается с первого прочтения, но если однажды почувствовать, слиться с ним – уже не отпускает.
Юношеские стихи Бродского – это скорее ритм, продиктованный сердцем, сновидение: «…мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима, синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы…». Поздние тексты - уже взгляд в некое окно (пожалуй, метафизическое), прорубленное разумом: «Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней мелких бликов тусклый зрачок казня За стремленье запомнить пейзаж, способный обойтись без меня.»
Без него обошелся Ленинград. После окончания ссылки поэту недвусмысленно намекнули, что Родина в нем не нуждается. «Не гожусь ей в сыновья, а уж рад бы…» - сказал Бродский в одном из стихотворений той поры. И уехал. Чтобы больше никогда не вернуться.
Бродский удивительно свободен от времени и места – свободен, пожалуй, более, чем любой другой поэт двадцатого века, но все-таки он – это непременно дух Петербурга, поэт неразрывно связан с этим городом-театральной декорацией. Оттого и звучат написанные им «Стансы городу» предельно отчаянно:
Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду.
между выцветших линий
на асфальт упаду.
Говоря о Бродском, нельзя не говорить и о тех местах, что окружали его всю юность и будто слились с ним. Парадный город с его изысканной архитектурой – мальчик-франт. Петербург «закулисный» - окраины, разбитые окна, мистические арки, странные подворотни. Холодный, сдержанный город, который всегда снисходительно смотрит на человека. С этим городом нельзя совпасть навсегда, можно только истово желать совпасть, и совпадать даже вне, как удавалось поэту. Его весенняя сырость, его небо без солнца почти круглый год, и многочисленные мосты, и архитектура, и отражения, и вообще вода как символ течения времени, перерождения, изменчивости, многочисленных прожитых жизней – все это нашло отражение в лирике Бродского («В такой архитектуре есть что-то безнадежное…»)
Любое ощущение утраты, любое предчувствие предательства, любое осознание, даже несущее боль, в стихах Бродского прекрасно. Прекрасно не только потому, что совершенно по форме. Прекрасно, ибо исчерпывающе содержательно.
Точка невозврата, отчуждение и многочисленные виды разлук – расставание с любимой женщиной, со страной, с городом, с близким другом, с собой прежним, с поэтическим путем – извечные мотивы его лирики. И каждый раз поэт повторяет: «Смотри в окно и думай понемногу: Во всем твоя, одна твоя вина, и хорошо. Спасибо. Слава Богу».
Собственное сорокалетие Бродский «отметил» текстом с такими строками:
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Ключевым ли источником его переживаний был отрыв от страны, от родного языка? Нет. Марина Цветаева, обожаемая поэтом, когда-то написала «Тоску по Родине», заметив: «Мне совершенно все равно, где совершенно одинокой быть…» Бродский был одиноким абсолютно. Страна и среда – вещи вторичные. Абсолют непреодолим. «Коротко говоря, человек, создавший мир в себе и носящий его, рано или поздно становится инородным телом в той среде, где он обитает. И на него начинают действовать физические законы: сжатия, вытеснения, уничтожения», - говорил он сам.
Нью-Йорк открыл для Бродского новый мир, там он, не окончивший, даже средней школы стал преподавателем лучших университетов, продолжил писать на английском языке (сборник этих его эссе был признан лучшей книгой года в США) и, получив главную премию мира, стал живым классиком, культовой фигурой для мировой поэзии. Нобелевская лекция Бродского – это, кажется, отдельный совершенный текст, сборник афоризмов, которым в поэтической области нет равных. В финале своего выступления он говорил о том, что человек, находящийся в зависимости от языка – как от наркотиков или алкоголя, и называется поэтом.
«Поэзия – это высшая форма существования языка» - утверждал Бродский. А его любимым словом по-прежнему было уменьшительное «стишата» - именно так поэт именовал свои тексты, не любил слово «творчество» и не считал нужным произносить длинное «стихотворение», звонил заокеанским друзьям и бормотал в трубку: «Я тут стишок написал…» Гении, они такие. Могут себе позволить.
Он вообще многое себе позволял: не бросал курить, несмотря на запреты врачей, забывал съездить к своему кардиологу, говорил, что жизнь слишком коротка для того, чтобы бездарно тратить дни («…И всего полчаса впереди…») Бродскому было 55, когда очередная его максима подтвердилась. Он похоронен на самом красивом кладбище мира, в любимой Венеции.
А в 1972 году, покидая страну, которая не жалела сил для ударов, но была любимой, оставляя свою «северную» Венецию Иосиф Бродский написал письмо… «Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык - вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. (…) Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас.
Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге. (…) Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится».
В этом письме Иосиф Бродский обращался к правителю своей страны – и говорил без излишней гордости, без злой иронии, без просительных интонаций, на равных. Только вот адресат оказался другим…. Вечность. С которой он тоже на равных.