Двадцать один, двадцать два, двадцать три

radulova — 18.04.2021 “Помните, в прошлом году нам сказали, что руки из-за вируса надо мыть 20 секунд и под это придумать какой-то счетчик времени на 20 секунд, песенку, например, какую-нибудь, музыкальную фразу. И я тут вспомнил, как меня когда-то научили, как измерить точно 3 секунды. Ну и написал про это историю.

ДВАДЦАТЬ ОДИН, ДВАДЦАТЬ ДВА, ДВАДЦАТЬ ТРИ...
Я учился в десятом классе и сидел за своим письменным столом, сделанным, как у Хемингуэя, из крышки рояля, когда в комнату вошли мама и мой отчим Эммануил Исаакович.
- Чем ты занят? - спросила мама.
А я писал какое-то очередное величайшее стихотворение девушке, которая меня не любила.
- Готовлюсь к экзамену по истории, - ответил я.

- Ты что серьезно собираешься на исторический? - спросил Эммануил Исаакович, как будто узнал об этом только сейчас, - Ты что, не понимаешь, что тебя в Университет не примут просто даже по "пятому пункту"? Не говоря уже о блате, которого у нас нет. И потом, быть историком в Советском Союзе, врать всю жизнь... Где ты собираешься работать? В школе? В этом змеюшнике? В бабском коллективе?
- Ну и что мне делать?
- Инженер, - сказал Эммануил Исаакович, - в нашей стране без куска хлеба никогда не останется.
Я даже помню, как это было. Я сижу, он стоит передо мной. Лысый, у него небольшой животик. Волосы курчавятся по краю головы, брови густые нависли над роговыми очками. И он произносит это вот про инженера с весом. С пафосом.
- Инженер в нашей стране без куска хлеба никогда не останется.
Я вспоминал эту фразу в начале 90-х, когда все известные мне инженеры перешли работать в торговлю или в охранники.
В инженеры, так в инженеры. Я сидел и думал, в какой бы мне пойти технический ВУЗ, чтобы подороже запродать свою недешевую жизнь.
Однажды воскресным утром, я сел на кровати, опустил ноги на пол, и вдруг у меня защемило сердце. Защемило такой тоской, такой безнадегой. Пришла мысль. Сейчас никто из моих детей не понимает, почему именно эта мысль, но мы-то тогда понимали.
Эта мысль была такая:
- Я никогда не буду космонавтом.
Нет, это не стеб. Это на полном серьезе.
- Я никогда не буду космонавтом.
Жизнь, едва начинающаяся моя жизнь уходила из под ног.
Я неловкий. Я неспортивный. Меня никогда не возьмут в космонавты.
Не то чтобы я мечтал до или после стать космонавтом. Но сама суть. Тебе шестнадцать лет. Все пути перед тобой открыты. Все еще зависит от тебя. Но космонавтом тебе не быть. Космос, понимаете… Космос…
За несколько лет до этого я еще понял, что никогда не буду женщиной. Ну, тогда это еще считалось невозможным - из мужчин в женщины. Но меня это не расстроило, я не хотел быть женщиной совершенно. Я был влюблен в девочку, хотя и безответно совершенно, но мне нравилось быть в нее влюбленным. И я наоборот подумал тогда, как же хорошо, что я не женщина. Иначе как бы я мог ее любить?
А с космонавтом - другая совсем история. Не буду космонавтом, значит, в космос я не полечу. Что-то прекрасное, какая-то возможность уходит из моей едва начинающейся жизни навсегда. Космос…
И я загрустил. И я полез в справочник Ленинградских ВУЗов в поисках вот этого вот, куда бы себя запродать. И обнаружил там Академию Гражданской Авиации. Там готовили авиадиспетчеров. Но с навыками управления самолетами. Это было то, что надо. Не космонавтом, так летчиком. Не космос, так небо. Я буду летать.
То есть вообще-то, я хотел стать Великим Русским Поэтом. Только в такой формулировке. В принципе, я понимал, что я уже он и есть - Великий Русский Поэт. Но надо было кем-то работать. Поэт, я думал - не профессия. Это звание и признание. Нужна специальность. И я решил - в авиадиспетчеры, чтобы заодно научиться управлять самолетом. Небо.
Небо же где-то рядом с космомом…
Там были свои еще практические плюсы. Авиадиспетчерам полагалась бесплатная форма, а мы жили бедно, и одевался я все свое детство просто ужасно. И еще раз в год полагался бесплатный авиабилет для поездки в отпуск, на всю семью. А я после папиной смерти ни разу нигде не был, опять же денег не было ни на какой отпуск.
Академия называлась сокращенно АГА, и вот я засобирался в АГА. За обычные предметы я не волновался, у меня с физикой и математикой все было в порядке. Но нужно было пройти медкомиссию.
Я, конечно, сел, прочитал методичку и сразу же из нее понял, что медкомиссию я не пройду. У меня было и есть врожденное заболевание – нистагм глаз - это дрожание зрачков. Когда устаю, глаза слегка как бы бегают. Это почти незаметно. И никак не мешает жить. А с возрастом вообще почти прошло. Но в методичке четко было написано, нистагм - противопоказание для того, чтобы управлять с земли самолетами. Ну, а я понадеялся, что проскочит.
В самом конце июня, еще перед экзаменами в другие институты, я поехал в Пулково, в Авиагородок на медкомиссию. Окулист был последним, и я спокойно проходил остальных специалистов. Перед этим я посмотрел на себя в зеркало, и дома перед уходом, и тут в гардеробе. Зрачки совершенно не дрожали. Какой еще нистагм?
Как и все мальчишки, раздетый до трусов, я переходил из кабинета в кабинет. Все шло хорошо. Никаких противопоказаний. Совершенно здоров. В самом конце коридора, перед окулистом был тренажер для проверки вестибулярного аппарата. А в детстве меня вообще-то укачивало на всяких качелях-каруселях. Но это же было в детстве. Я зашел. Не очень любезная молодая женщина говорит мне:
- Садитесь, - и показывает на такую круглую карусель.
Я сажусь, она меня пристегивает и дает инструкцию.
- Все достаточно просто. Вы должны с закрытыми глазами на вращающейся карусели совершать такие движения. В течение трех секунд Вы должны сидеть прямо. Следующие три секунды, наклоняться вперед. Потом три секунды находиться в согнутом положении. И потом три секунды разгибаться. И снова в том же порядке, пока центрифуга не остановится. Понятно?
Я кивнул.
- Для того, чтобы, - она продолжила, - Вы четко могли отсчитывать три секунды, существуют специальные слова. Вот они: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три». Вы должны говорить эти слова спокойно, не торопясь. И как раз за это время будут проходить три секунды. То есть. Двадцать один, двадцать два, двадцать три – Вы сидите прямо. Двадцать один, двадцать два, двадцать три – Вы наклоняетесь. Двадцать один, двадцать два, двадцать три – Вы сидите согнувшись. И еще двадцать один, двадцать два, двадцать три – вы разгибаетесь. Понятно?
Я снова кивнул.
Она проверила еще раз, как я пристегнут, велела закрыть глаза и нажала на кнопку. Центрифуга медленно поехала.
- Начинайте отсчет.
Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Я сидел прямо. Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Я стал наклоняться. Центрифуга вращалась все быстрее. Двадцать один, двадцать два, двадцать три…
И тогда я почувствовал, что вот он уже – космос. Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Меня отрывает от кресла. Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Меня поднимает вверх. Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Куда-то над землей, над миром. Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Меня несет, уносит. И я сейчас… Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Обязательно обо что-нибудь расшибусь. Двадцать один, двадцать два, двадцать три. В лепешку. На смерть.
И я, не прекращая считать и наклоняться, вцепился во что только мог, чтобы не вылететь, вцепился мертво, и летел, нет, я конечно же летел, но теперь только вместе с центрифугой, летел над миром… Небо… Космос… Я лечу…
Карусель медленно остановилась. Я открыл глаза.
Не очень любезная женщина покачала головой и сказала:
- Вы не прошли.
- Как не прошел? Я же качался. Я же все делал, как положено.
- Нет, Вы ничего не делали, - сказала она, - Вы свернулись тут клубочком, вцепились в поручни и просто просидели весь тест, не выполнив ни одного наклона. Вы не годны.
- Нет-нет, - засуетился я, - Дайте мне еще раз попробовать, ведь меня же не стошнило, по крайней мере, - мне казалось, что уже то, что меня не стошнило, само по себе является мерилом моей годности.
- А Вас могло стошнить? – покачала она головой, - Вы не прошли.
- Но дайте мне еще раз попробовать. Просто мне показалось…
- А Вам еще что-то казалось? – подняла она брови.
- Нет-нет, ничего мне не казалось, - заторопился я. - Просто я понял, как нужно это упражнение делать и теперь у меня точно получится.
- Ну, хорошо.
Я сел на центрифугу, она пристегнула меня.
- Все помните?
Я кивнул.
Что я сделал за секунду до того, как она снова запустила карусель? Я сказал себе:
- Никакого космоса нет. И никакого неба нет. Никуда ты не улетишь. Ты пристегнут. Тебе все это только кажется. Просто делай наклоны и не трусь.
Она нажала на кнопку, центрифуга поехала.
Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Прямо. Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Наклон. Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Согнувшись. Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Разгибаемся.
Нет-нет, я по-прежнему летел в космос, меня отрывало и уносило. Но я не верил в этот космос. И я не верил в это небо. Космоса не было. Была комната, нелюбезная женщина-доктор, которая была против меня, против моего настоящего будущего космоса и настоящего будущего неба., была еще центрифуга, и я, привязанный к ней.
Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Прямо. Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Наклон…
Когда центрифуга остановилась, я открыл глаза. Она смотрела на меня с интересом:
- Я первый раз такое вижу. Вы сделали все наклоны. Ни разу не ошиблись. Но у Вас точно проблема с вестибулярным аппаратом, я же это видела.
- Хотите, повторю? – спросил я, уже совершенно уверенный в себе.
- Да нет, Вы прошли тест, идите к окулисту.
Я перешел в другой кабинет.
На двери было написано:
«Софья Моисеевна Хейфец»
- Садитесь.
Я сел. Пожилая сухощавая еврейка в белом халате. Седые курчавые волосы, очки на переносице.
- Забежинский Илья Аронович?
Она смотрела на меня заботливым материнским взглядом. Смотрела мне прямо в глаза.
- Кажется, Академия у меня в кармане, - подумал я, - пожилые еврейские женщины ко мне всегда были неравнодушны.
Она смотрела на меня так же, с легкой улыбкой на руках. Лицо ее было доброе, взгляд был добрый, морщинки вокруг глаз были добрые.
- А Вы, Илья Аронович, конечно же, не знали, что у Вас нистагм?
- Как? Не понял последнего слова, - сказал я.
- Нистагм. Дрожание зрачков. Это отвод. Это противопоказание, - она достала методичку, которую я и сам раз сто уже изучил вдоль и поперек, - Видите? Нистагм – противопоказание для работы авиадиспетчером. Дальше смотреть Ваши прекрасные глаза смысла нет.
- Но… Софья Моисеевна… - припомнил я табличку на дверях, - Может быть как-то…
- Послушайте, - она положила свою сухую морщинистую руку поверх моей, - Ну, смотрите, Вы хороший интеллигентный мальчик. Зачем Вам быть авиадиспетчером? Эти стрессы. Эти риски. Эта ответственность. Идите в инженеры. Что, нам в стране уже не нужны инженеры?
- Но…
- У Вас нистагм, - мягко сказала она и протянула мне карточку.
Я оделся. Взял документы. Вышел на улицу. Пошел на остановку. Стоял. Ждал автобуса.
Двадцать один, двадцать два, двадцать три… Никакого космоса не существовало”.

Илья Забежинский

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив