Другая Америка

fenrus_02 — 21.12.2011 Другая Америка

Рабовладельческий Юг накануне Гражданской войны – штрихи к портрету общества

Гражданская война в США – один из тех поворотных моментов в американской истории, которые неизменно вызывают интерес не только у самих американцев, но и у широкой публики далеко за пределами Соединенных Штатов. Это вполне объяснимо – ведь по общему признанию именно события 1861-1865 гг. во многом сформировали лицо США как страны, которой суждено было стать одним из важнейших игроков на мировой арене и в дальнейшем оказывать мощное влияние на облик всего мира. Гражданская война вызывает интерес и у отечественного читателя, неизбалованного обилием серьезной литературы по данному вопросу, и прямо скажем, в большинстве своем не слишком хорошо знакомого с историей Нового Света в целом.

С самого начала развития темы американской Гражданской войны в мировой историографии – и особенно в популярной литературе – стала заметна любопытная тенденция. Пожалуй, наибольший интерес и у историков, и у широкой публики вызывала проигравшая сторона в этом конфликте – южане-сепаратисты и созданное ими недолговечное государство – КША, Конфедеративные Штаты Америки. Вокруг южан – их армии, их лидеров, их культуры и образа жизни – сложился своеобразный героико-романтический миф, который со временем стал, наверное, одним из наиболее живучих и ярких мифов американской истории.

Но парадокс исторических мифов заключается в том, что они, с одной стороны, привлекают повышенное внимание публики к какому-либо явлению, но с другой – нередко прячут его истинные очертания за фасадом из штампованных, мгновенно узнаваемых образов. В случае с южанами и их государством эти образы берутся из нескольких основных источников – во-первых, из военной пропаганды обеих сторон (понятное дело, с одной стороны очернительной, с другой – бравурно-героической, и в обоих случаях – одинаково далекой от истины), во-вторых, из воспоминаний участников событий и созданной на их основе героико-биографической литературы. Иными словами, эти образы описывают не то, что собой представляли КША на самом деле, а скорее то, какими их представляли себе люди – либо современники, либо ближайшие потомки, те и другие – не слишком заинтересованные в объективности. В результате очень мало кто из наших современников, интересующихся данной темой, представляет себе, на что было действительно похоже южное государство и южное общество. В обсуждениях нередко можно услышать мнения о том, например, что «если бы Юг победил, сейчас Америка, скорее всего, была бы тихой консервативной страной». Настолько укоренилась в сознании людей идея о противостоянии «динамичного индустриального Севера» и «консервативного аграрного Юга»! Исторический миф убивает историю.

Итак, что же на самом деле представлял собой американский Юг накануне и во время Гражданской войны, т.е. тогда, когда его идентичность была наиболее ярко выражена – и даже болезненно обострена? Каков был на самом деле характер и дух этого общества, к чему оно стремилось, как оно хотело строить свою жизнь? Попробуем разобраться.

Неэффективный Юг? Политика под маской экономики

Все из нас, кто изучал экономическую теорию (хотя бы в рамках ознакомительного курса), или, по крайней мере, внимательно читал школьный учебник истории, наверняка помнят железный тезис о непроизводительности рабского труда в сравнении с трудом лично свободного вольнонаемного рабочего. Этот тезис настолько укоренился в сознании экономистов, что в большинстве случаев принимается как аксиома – которая, как известно, доказательств не требует. Между тем, если приложить его к истории – будь то история античности или рабовладельческой экономики Нового Времени – он ставит куда больше вопросов, чем разрешает. Чтобы понять экономику американского Юга, нам необходимо разобраться, откуда этот тезис взялся и насколько он соответствует истине.

Первым идею об экономической неэффективности рабства сформулировал в 1843 г. Кассиус Клэй, известный американский политик того времени, активный аболиционист (впоследствии – посол президента Линкольна в России). Его тезисы впервые были опубликованы в газете «Нью-Йорк Трибьюн», а затем перепечатаны отдельным памфлетом. Вкратце они сводятся к следующему: рабы менее квалифицированы, менее энергичны и не заинтересованы в результатах своего труда, в сравнении со свободными рабочими, поэтому производительность их труда вдвое ниже; рабы не только меньше производят, но на практике и больше потребляют, чем свободные, поэтому их труд дороже; рабство способствует деградации белого трудоспособного населения (не рабовладельцев), поскольку снижает престиж физического труда; рабовладельцев же оно превращает в класс паразитов и тунеядцев. По мысли Клэя, все это приводит к снижению темпов экономического роста, поскольку отвлекает большой объем капитала в неэффективные и непроизводительные инвестиции (покупку и содержание рабов), сдерживает развитие промышленности и препятствует формированию класса квалифицированных рабочих.

Клэй не утруждал себя доказательством этих тезисов. Он был политиком, а не экономистом, и писал все это с конкретными пропагандистскими целями, по сути – как набор лозунгов. Тем не менее, противники рабства оценили потенциал его идей. Одно дело – апеллировать к религиозно-этическим идеалам, пытаясь устыдить рабовладельцев. Занятие крайне неблагодарное, как уже показала практика. Совсем другое дело – объяснить им, что рабство им же невыгодно и что, цепляясь упорно за этот «особый институт», Юг обкрадывает сам себя!

Но чтобы такого рода пропаганда была действительно эффективной, идеи Клэя все-таки надо было подкрепить доказательствами. Эту задачу поставили перед собой два других деятеля аболиционистского движения США – Хинтон Хэлпер и Фредерик Олмстед. Собственно, все экономисты и историки, которые в дальнейшем развивали тезис об экономической неэффективности рабства, основывались целиком и полностью на книгах Хэлпера и Олмстеда. Только у них содержится информация «из первых рук» - они исследовали феномен рабства на Юге лично и непосредственно, в самый период его расцвета. Все позднейшие авторы, писавшие после Гражданской войны, такой возможности были лишены, поэтому всецело полагались на фактические данные, приведенные Хэлпером и Олмстедом, лишь интерпретируя их по-своему.

К сожалению, ни Хэлпер, ни Олмстед также не были экономистами. Более того, они даже не имели высшего образования, компенсируя его отсутствие фактом личного знакомства с предметом исследования (Хэлпер сам был южанином, он родился в Северной Каролине в семье бедного белого фермера; Олмстед же в качестве журналиста совершил несколько обширных поездок по южным штатам). Это не могло не сказаться на качестве проведенного ими анализа. Крупнейший современный специалист по экономической истории американского рабства, лауреат Нобелевской премии в области экономики, профессор Чикагского университета Роберт Фогель подробно разобрал аргументацию Хэлпера и Олмстеда в своих трудах – и буквально не оставил от нее камня на камне.

Хинтон Хэлпер издал свою книгу «Надвигающийся кризис Юга» в 1857 г. В 1859 г. она активно использовалась Республиканской партией в ходе президентской кампании, завершившейся победой А. Линкольна (было бесплатно роздано более 100 тыс. экземпляров). Чтобы доказать пагубность влияния рабства на южную экономику, Хэлпер сравнил экономическую ситуацию в различных северных и южных штатах в 1790 г. и затем – в 1850 г. Строго говоря, почти никаких числовых показателей за 1790 г. у него не было (кроме численности населения), поэтому он просто провозгласил как аксиому, что южные штаты в тот момент значительно опережали северные по своему экономическому развитию, а также – что Юг вообще изначально имел преимущества перед Севером по плодородию почв и обилию природных ресурсов и полезных ископаемых. Но на самом деле, это не так – Юг изначально безнадежно уступал Северу по количеству полезных ископаемых (основные месторождения железа находились в Пенсильвании, Миннесоте и Висконсине, свинца – в Иллинойсе, угля – в Пенсильвании же). Реки Юга – полноводные и удобные для навигации – были куда хуже приспособлены для нужд зарождавшейся промышленности (широко использовавшей энергию водяного колеса и падающей воды), чем более узкие, быстрые и бурные реки Севера. Земли на Юге тоже в среднем уступали по плодородию северным, будучи более песчаными и менее насыщенными полезными для роста растений минералами. К этому необходимо добавить существенно менее здоровый климат. Собственно, это Север изначально имел серьезную «фору» перед Югом в вопросах экономического развития, а не наоборот.

Данные Хэлпера по ситуации на 1850 г. на поверку оказываются столь же некорректны. Только здесь место банальной плохой информированности заняли безграмотные – или очень тенденциозные – расчеты. Так, доказывая ничтожность и глубокий упадок южной экономики, Хэлпер утверждает, что в 1850 г. стоимость одного только сена, производимого северными штатами, превышала суммарную стоимость всех основных сельскохозяйственных культур Юга – хлопка, табака, риса, сена, конопли и сахара. Но это откровенная неправда. Как показывают расчеты Фогеля, его оценка стоимости северного урожая сена была завышена практически в полтора раза, а стоимости южного хлопка – наоборот, почти настолько же занижена (на самом деле, суммарная стоимость всей сельскохозяйственной продукции Севера и Юга в 1850 г. была примерно равной – с небольшим преимуществом Юга). Хэлпер не был знаком с техникой подсчета показателей национального дохода, уже тогда применявшейся ведущими экономистами, в результате во многих случаях суммировал данные, которые не могли быть суммированы, по два и по три раза учитывая один и тот же показатель, и получая на выходе полную бессмыслицу. Пытаясь оценить стоимость северного и южного экспорта (и естественно, приходя к выводу об огромном – в разы! – превышении первого над вторым), Хэлпер «забывает» учесть южные товары, экспортируемые через северные порты, и что еще более удивительно – вообще игнорирует существование самого главного и наиболее загруженного из южных портов – Нового Орлеана. Между тем, один только южный хлопок (без учета всех прочих экспортируемых Югом культур) составлял около 50% всего американского экспорта – что и побудило сенатора Джеймса Хэммонда произнести историческую, облетевшую весь мир фразу: «Хлопок – король».

Автор второго «краеугольного» труда по экономической критике рабства, Фредерик Олмстед, в 1852-1854 гг. в качестве внештатного корреспондента газеты «Нью-Йорк Таймс» совершил ряд поездок по южным штатам. Он останавливался на плантациях, общался с их хозяевами, встречался с мелкими фермерами, с горожанами. Из-под его пера вышло в общей сложности около 75 статей и заметок обо всех аспектах жизни на Юге, которые затем легли в основу четырех книг. Последняя и наиболее влиятельная из них, «Королевство хлопка», вышла вскоре после начала Гражданской войны. В Олмстеде успешно уживались добросовестный и довольно беспристрастный репортер, который с равным интересом и вниманием сообщал как о негативных, так и о позитивных сторонах жизни южного общества, и убежденный аболиционист, который из всего калейдоскопа им же самим сообщенных фактов последовательно старался выделить и подчеркнуть именно те, которые соответствовали его собственным убеждениям. Так, когда он пытался сравнить производительность труда раба и свободного человека, мнения интервьюируемых им южан разделились примерно поровну, о чем он честно сообщает. Тем не менее, Олмстед приходит к вполне однозначному выводу, что для выполнения любой работы чернокожих рабов требовалось примерно в два раза больше, чем свободных рабочих-северян. Причина? Олмстед лично бывал на плантациях, и хоть и не общался сам с рабами, но мог издалека наблюдать за их нерасторопным и не слишком-то впечатляющим трудом. Они изрядно напоминали ему сонных мух. Из того, что многие из его собеседников все же отстаивали мнение, что черный раб работает лучше белого рабочего, Олмстед сделал неутешительный вывод – значит, труд белых южан был еще менее производителен. Увы, по всей видимости, рабство уже бесповоротно развратило и испортило этих людей, лишив их уважения к физическому труду, убив трудовую этику, сделав их ленивыми и безответственными.

Однако на поверку все оказывается не так просто. Проанализировав график путешествий Олмстеда, Фогель без труда продемонстрировал, что большая часть его пребывания на плантациях пришлась на период после окончания уборки урожая – но до начала следующего сезона активных сельхозработ. Таким образом, Олмстед сам почти что не видел рабский труд в действии – в самые напряженные и трудоемкие периоды аграрного календаря. Своими глазами он мог наблюдать в основном домашних рабов – комнатную прислугу. Вся остальная информация о жизни и труде рабов почерпнута им на 90% из третьих рук.

Как и Хэлпер, Олмстед решил подкрепить свои наблюдения рядом экономических расчетов. К сожалению, применяемая им методика на поверку оказывается столь же спорной, как и у его коллеги. Так, желая выяснить реальную производительность рабского труда, Олмстед попросту взял и разделил показатель общего объема производства хлопка на Юге на… общую численность рабов в соответствующих штатах, известную ему по данным переписи населения 1850 года! Таким незатейливым способом он пришел к выводу, что средний показатель производительности труда составляет всего лишь 1,3 мешка хлопка на человека…

Корреспондент «Нью-Йорк Таймс» благополучно забыл (или предпочел не вспоминать) о том, что далеко не все рабское население Юга было занято в сельском хозяйстве; что из тех, кто был занят, далеко не все работали именно на хлопковых плантациях (ведь помимо хлопка, напомним, Юг активно экспортировал табак, рис, сахар, коноплю); и что из тех, кто там работал, далеко не все были заняты именно производством хлопка – ведь даже специализированная хлопковая плантация, как правило, сама обеспечивала себя, например, большей частью пропитания.

Как видим, экономическая аргументация как Хэлпера, так и Олмстеда на поверку чрезвычайно слаба. В чем же причина того, что два явно неглупых и одаренных человека, имеющих возможность ознакомиться с ситуацией на месте, приходят к столь нелепым выводам, и столь упорно за них держатся? Все очень просто. Оба они уже заранее знают ответ, и по сути лишь подгоняют под него условия задачи. А секрет их уверенности в том, что они очень свято и незыблемо, без всяких доказательств, знают одну вещь. А именно – что африканец никогда не сможет конкурировать на равных с белым рабочим. И даже если они видят доказательства обратного – значит, что-то не так именно с этим конкретным белым рабочим. Потому что предположить, что чернокожий раб может быть более умелым, трудолюбивым, смекалистым и дисциплинированным – немыслимо!

Дело в том, что оба автора – как и их вдохновитель Кассиус Клэй – как и вообще большинство американских аболиционистов XIX века – неисправимые, убежденные расисты. Их труды пересыпаны соответствующими сентенциями: «Бог создал их [африканцев – А.П.] исключительно для солнца и бананов» (Клэй); «каждая черта негра, сколь угодно значительная или мелкая, внутренняя или внешняя, физическая, умственная или моральная, проигрывает в сравнении его с белым, примерно в таком же соотношении, как тьма проигрывает в сравнении со светом, или зло проигрывает в сравнении с добром» (Хэлпер). Если они и жалели рабов – то свысока, с изрядной долей высокомерного снисхождения. Если и проповедовали их освобождение – то по большей части ради блага своих белых соплеменников, поскольку рабство, по их мнению, способствовало нарушению чистоты крови и моральному разложению белого общества. В чем-то они были большими расистами, чем южане-рабовладельцы – те, по крайней мере, не чурались жить с чернокожими бок о бок. Большинство северных аболиционистов предлагало отправить освобожденных рабов назад в Африку – даже тех из них, кто родился в Америке уже не в первом поколении… Признать, что рабство на Юге может быть экономически выгодным, для этих людей означало признать, что африканец в чем-то может превосходить белого европейца. А эта мысль наполняла их почти суеверным ужасом, заставляя сопротивляться признанию даже очевидных фактов отчаянно, буквально всеми фибрами души.

Мы видим, что такой привычный и хрестоматийный тезис об экономической неэффективности рабства на поверку оказывается основанным исключительно на политико-идеологическом фундаменте – причем весьма сомнительном и иррациональном. Он не имеет ровно никакого отношения к серьезной экономике. Отбросим же его окончательно. Но что же тогда на самом деле говорит нам серьезная наука экономика о южном обществе, укладе его жизни и тенденциях развития?

Рабовладельческий капитализм

Начиная с 1968 г. группа американских экономистов во главе с Робертом Фогелем, используя клиометрическую методику (основанную на применении современных инструментов экономической статистики и математического анализа к массиву исторической информации) и привлекая ранее мало использованные источники (большое количество неохваченных до тех пор исследователями документов из государственных и частных архивов), работала над построением комплексной экономической модели, описывающей функционирование экономик Севера и Юга США по состоянию на 1860 г., т.е. непосредственно накануне Гражданской войны. Эти работы, которые с самого начала стали давать крайне неожиданные результаты (нередко вызывавшие ожесточенную полемику в американском обществе и прессе), в 1993 г. увенчались получением Нобелевской премии в области экономики. Выводы Фогеля и его коллег в основе своей ни разу не были опровергнуты или поколеблены кем-либо из их оппонентов, несмотря на многочисленные попытки. На настоящий момент споры среди экономистов ведутся, по сути, лишь о частных моментах интерпретации собранных доказательств, не влияющих серьезно на общую картину. К сожалению, однако, результаты этих исследований лишь очень медленно и осторожно просачиваются в популярную историографию – в основном, из-за их революционности.

Основные выводы Фогеля и его группы сводятся к следующему.

По состоянию на 1860 год сельское хозяйство Юга в целом было примерно на 35% более эффективно, чем северное. На практике это означает, что среднестатистическое южное аграрное хозяйство, использующее определенное количество ресурсов (рабочей силы, земли и капитала) производило примерно на 35% больше продукции, чем среднестатистическое северное хозяйство, использующее такое же количество тех же ресурсов. Причем при более подробном рассмотрении выясняется, что более эффективны были как южные плантации, использовавшие рабский труд, так и южные фермы, на которых работали исключительно свободные люди (но преимущество первых было существенно выше – в среднем 40% против 9% у свободных ферм). Кроме того, южное сельское хозяйство активно использовало эффект экономии масштаба, и эффект этот усиливался с увеличением размеров хозяйства, поэтому реальная эффективность наиболее крупных рабовладельческих хозяйств была еще выше. Географические факторы также играли свою роль – эффективность сельского хозяйства в западных штатах Юга (так называемый «Новый Юг» - Алабама, Миссисипи, Луизиана, Арканзас) была выше, чем в старых штатах Восточного побережья. Крупные рабовладельческие хозяйства западных штатов, таким образом, демонстрируют абсолютный максимум эффективности среди всех сельскохозяйственных производств своей эпохи, по крайней мере, в пределах Североамериканского континента (по оценке Фогеля, на 53% - в полтора раза! - эффективнее северного фермерского хозяйства).

В чем же заключалось конкурентное преимущество южных плантаций, обеспечивавшее им такое превосходство? Ответ парадоксален. В передовом капиталистическом способе организации труда. На плантациях широко и успешно применялись те же самые принципы, которые лягут затем в основу классического конвейерного производства. Весь производственный процесс разбивался на серию простых операций. Работа выполнялась бригадой с четкой специализацией, каждый рабочий в которой имел свою узко поставленную задачу, не требовавшую от него никаких высокопрофессиональных навыков, кроме механической сноровки, быстроты и точности. Так, бригада, занимавшаяся посевом хлопка, состояла из пяти категорий работников, следовавших друг за другом в четкой конвейерной последовательности: первые вскапывали землю, вторые разрыхляли комья, третьи выкапывали лунки под семена, четвертые сажали семена, пятые закапывали лунки. Весь процесс проходил в очень высоком темпе, который поддерживался надсмотрщиком (англ. driver, что в данном контексте можно перевести как «погонщик»), который воздействовал не только силой и угрозами в адрес отстающих, но и моральным понуждением, подбадриванием, апеллируя к примеру лидеров, и т.д. Чаще всего, надсмотрщик был таким же рабом. В более сложных случаях, когда в процессе было задействовано несколько последовательно сменявших друг друга бригад, каждая со своей внутренней специализацией (например, во время прополки), каждая следующая бригада подгоняла и давила на предыдущую, не давая ей простаивать или замедлять работу – в дополнение к постоянному давлению внутри самой бригады и со стороны надсмотрщиков. Зачастую поощрялось соревнование между различными бригадами, в котором победители могли получить некий приз – возможно, день отдыха, или даже небольшую сумму денег на карманные расходы. Это добавляло элемент борьбы за некий позитивный результат, что только усиливало давление. По сути, весь производственный процесс разворачивался в атмосфере постоянного жесткого прессинга, где каждый человек превращался в автомат, выполняющий максимально четко и в максимально высоком темпе порученные ему простые операции. Это уже не был сельскохозяйственный труд в том смысле, в каком им занимались свободные фермеры, будь то на Севере или на Юге. Это было полноценное промышленное производство.

Кстати, именно эта особенность рабского труда в южной экономической модели позволяла успешно применять его и в промышленности. Ведь большинство производственных процессов в индустрии не требовало какой-то особенно высокой квалификации персонала – они точно так же разбивались на простые и однотипные операции, ничем принципиально не отличающиеся по уровню необходимых навыков от рыхления земли или выкапывания лунок. Высокая квалификация требовалась лишь от единичных мастеров или «старших» рабочих – и, разумеется, от инженеров и прочих технических специалистов, которые в любом случае были свободными людьми. Результатом является тот факт, что к 1860 году большая часть промышленных предприятий на Юге использовали ту или иную комбинацию свободного и рабского труда (например, на заводе Тредегар Айрон Воркс в Ричмонде, штат Вирджиния, крупнейшем южном металлургическом производстве, рабы составляли примерно половину всей задействованной рабочей силы). Были и предприятия, целиком полагавшиеся на рабский труд. При этом интересно, что спрос на рабский и свободный труд в промышленности эластично колебался, демонстрируя прямую зависимость от конъюнктуры цен – если цены на рабов вырастали в сравнении с уровнем средней заработной платы, повышался спрос на свободных рабочих; если они опускались ниже, снова возрастал спрос на рабов и доля их в промышленном производстве. Среди прочего, это демонстрирует, что с точки зрения промышленников свободный и рабский труд были взаимозаменяемы.

Однако в сельском хозяйстве преимущества рабского труда были очевидны. Если промышленные рабочие середины XIX века были привычны к тяжелым, стрессовым условиям труда и жесткой полувоенной дисциплине, то свободный белый фермер – каким бы трудолюбивым и ответственным он ни был – не собирался жить на казарменном положении. Не был он приспособлен и к тому плотному коллективизму, который лежал в основе всей жизни раба на плантации – и был одним из залогов эффективности его труда. Когда Фредерик Олмстед спросил одного из своих собеседников-плантаторов, чей труд, по его мнению, эффективнее – свободного рабочего или раба, тот, ни секунды не раздумывая, ответил: «Конечно, раба. Я не смогу погонять белого рабочего». Как мы уже видели, под словом «погонять» (to drive) имелось в виду не только и не столько физическое насилие, сколько целый комплекс мер морального и физического прессинга вкупе с особой психологией коллективизма, которые позволяли задать очень высокий и эффективный темп работы.

Была и еще одна причина, которая делала использование рабского труда на плантациях еще более выгодным – крайне высокая степень вовлеченности рабского населения плантации в рабочий процесс. По оценкам экономистов, в середине XIX века из общей численности населения Нью-Йорка, принадлежавшего к рабочему классу, реально была занята в рабочем процессе примерно одна треть. Остальные две трети в каждый момент времени были нетрудоспособны по тем или иным причинам – совсем маленькие дети, старики, нетрудоспособные женщины, больные, увечные и т.д. Среди рабов на плантации пропорция была обратной – две трети так или иначе занято на работах, лишь одна треть нетрудоспособна. Поскольку раб находился в распоряжении хозяина круглые сутки, а любая плантация, помимо основного источника дохода (например, выращивания хлопка), имела еще несколько «вспомогательных» видов деятельности (например, производство продуктов питания для внутреннего потребления – а иногда и на продажу), очень мало кто из рабов оставался совсем «не при деле» на сколько-нибудь продолжительное время. Физически слабые или увечные могли быть заняты на менее тяжелых (но тоже необходимых и доходных) работах. Старики и больные могли плести корзины или чинить инструмент. Пожилые женщины могли смотреть за маленькими детьми (высвобождая тем самым обоих родителей для работы в поле) или выхаживать больных (чтобы они скорее вернулись «в строй»).

Все вместе перечисленные факторы как раз и делали крупное рабовладельческое хозяйство подлинным флагманом и локомотивом экономики, а самих рабов – одним из наиболее прибыльных объектов для капиталовложений. Инвестиции на Юге текли столь активно в плантационное сельское хозяйство не потому, что южные джентльмены были неразумными хозяевами, как это пытались представить Хэлпер и Олмстед, а как раз потому, что они очень хорошо умели считать свои деньги. Разумеется, как всегда и везде, были разные хозяева. Были плантации, с трудом сводившие концы с концами из-за скверного менеджмента, были и «хрестоматийные» плантаторы-бездельники, проводившие все свое время в городских увеселениях и кутежах, почти не появляясь в своем поместье. Но насколько мы можем судить, такая ситуация была скорее нетипичной. Свидетельство тому – огромный массив литературы, издававшейся на довоенном Юге и посвященной грамотному ведению хозяйства, управлению плантацией, новейшим сельскохозяйственным методам и технологиям. Эти книги писались плантаторами для плантаторов. Подход к сельскому хозяйству был совершенно капиталистическим по своей сути – земля и рабы рассматривались как объект инвестиций, а обработка ее – как производственный процесс, который должен быть организован оптимальным способом для получения наибольшей прибыли. Если мы хотим представить себе среднестатистического южного плантатора предвоенной эпохи, нам надо вообразить себе скорее не праздного прожигателя жизни, а трезвого, серьезного, добросовестного и весьма прагматичного предпринимателя.

Насколько прагматичного и трезвого, мы можем оценить, взглянув на динамику экономического развития Юга в эпоху хлопкового бума (1840-1860 гг.), когда бурное развитие текстильной промышленности (в первую очередь, в Великобритании) породило невиданный ранее спрос на продукцию южных плантаций. Это было время, когда хлопок действительно был королем, и плантатор – если он был настроен исключительно на праздный паразитический образ жизни – вполне мог позволить себе «почивать на лаврах», просто снимая сливки с рекордных урожаев и тратя баснословные сверхприбыли на предметы роскоши и «сладкую жизнь». Если бы основная масса южной элиты придерживалась именно такой жизненной философии, какую приписывает ей традиционный взгляд на предысторию Гражданской войны, Юг к 1860 году – после полных 20 лет безраздельного царствования «короля Хлопка»! – должен был бы представлять собой типичный полуколониальный сырьевой придаток. Так ли это было? И куда на самом деле пошли доходы от хлопкового бума?

Правда заключается в том, что именно в это время Юг пережил период бурной индустриализации. Общая протяженность железных дорог в южных штатах только за 10 лет с 1850 по 1860 гг. выросла вчетверо. Для сравнения, на Севере за то же самое время – лишь втрое. Да, на 1860 г. Юг по-прежнему уступал Северу по размерам своей железнодорожной сети (она составляла примерно 35% от общенациональной), но экономическое значение этого отставания на деле ниже, чем кажется – дело в том, что Юг имел куда больше судоходных и удобных для транспортировки водных артерий, чем Север, поэтому в отдельных регионах потребность в новых железных дорогах была не столь высокой. Что гораздо важнее, железнодорожное строительство осуществлялось в основном на южные же деньги – доля северного и иностранного капитала была очень небольшой. На южные же деньги строились промышленные предприятия – в первую очередь, ткацкие мануфактуры. За те же самые 10 лет объем производства текстиля на Юге вырос на 44%, и продолжал расти. Юг предпринял осознанную и целенаправленную попытку подняться на следующую ступень в технологической цепочке – его не устраивала роль сырьевого придатка. К 1860 г. он уже занимал шестое место в мире по производству текстиля – отставая, конечно, от лидеров, но превосходя в этом отношении такие страны, как Пруссия, Австрия и Россия, и ведь надо учесть, что промышленность эта создавалась буквально с нуля и в очень сжатые сроки.

В этот же период активизируется развитие и тяжелой индустрии – хотя, говоря о ней, надо всегда иметь в виду тот факт, что Юг в силу чисто географических причин (в частности, отсутствия на его территории обширных залежей полезных ископаемых) изначально находился в куда менее выгодном положении с точки зрения развития тяжелой промышленности, чем Север. Как бы южане ни старались, у них не было шансов сравняться с Севером, например, по показателям выплавки железа – просто потому, что залежей железа у них было куда меньше, чем, к примеру, в маленькой Бельгии. Но они предпринимали усилия – и небезуспешные, особенно имея в виду ограниченность их ресурсов. Тот же самый завод Тредегар Айрон Воркс в Ричмонде к началу Гражданской войны стал четвертым крупнейшим производителем железа в США. Активно и успешно развивалось судостроение – в первую очередь, в Новом Орлеане.

Вот во что на самом деле вылились сверхприбыли от хлопкового бума – не столько в шелковое белье и хрустальные канделябры из Европы, сколько в рельсовую сталь и дымящие трубы заводов. Традиционный, устоявшийся в популярном сознании образ Юга рисует статичное, гипер-консервативное общество, экономически бедное, отсталое, чуждое понятиям развития и инноваций, где доминирует архаичная, едва ли не феодальная по своему духу элита. Но картина, которую мы обнаруживаем при ближайшем рассмотрении, совершенно иная.

Во-первых, южное общество предстает вполне успешным, и в целом, благополучным. Если оценивать национальное богатство по показателю национального дохода на душу населения, мы увидим, что Юг в 1860 г. занимал четвертое место в мире – после Австралии, Севера США и Великобритании, далеко опережая в этом отношении Францию, Пруссию и Австрию. Во-вторых, южное общество оказывается весьма динамичным – тот же самый показатель дохода на душу населения в период с 1840 по 1860 гг. на Юге рос на 30% быстрее, чем на Севере, что, в совокупности с темпами роста железнодорожной сети и промышленности, создает впечатление резкого рывка в экономическом развитии. Да, Юг по-прежнему отставал от Севера. Но дело в том, что сравнение с Севером не вполне корректно само по себе, т.к. Север с самого начала своего развития находился в необычайно благоприятных условиях, и к середине XIX века представлял собой подлинного экономического левиафана, с которым трудно было тягаться любой, даже самой развитой державе. Если сравнить Юг (взятый отдельно от Севера, как если бы он был независим) с европейскими государствами того времени, его положение предстает в правильной перспективе – как положение вполне развитой, богатой страны, переживающей период бурного роста и достойной занять место в первом десятке – если не в первой пятерке – игроков на мировой арене. Как минимум – на уровне Франции, и уж точно – куда выше Пруссии и Австрии, которые, между прочим, считались великими державами! Собственно, такая страна как Италия, например, достигла показателей по доходу на душу населения, сравнимых с южными на 1860 г., лишь к 1930-м годам!

Как гласит классическая экономическая теория Смита-Рикардо, у каждой страны есть свои «сравнительные преимущества» в экономике, использование которых позволяет ей достичь наибольшего успеха. Задача – правильно определить их. Американский Юг в первой половине XIX века, без сомнения, определил их правильно – в его случае, они лежали в области сельского хозяйства – и последовательно использовал их наиболее эффективным способом, доступным экономике того времени – путем развития крупного плантационного хозяйства. Но процветание, достигнутое таким образом, не ослепило южную элиту и не заслонило от нее необходимость идти в ногу со временем и уделять внимание модернизации экономики. Собственно, те изменения, которые происходили на Юге в десятилетие перед Гражданской войной, наглядно демонстрируют, что южные джентльмены отнюдь не были замшелыми ретроградами, пытающимися жить в системе координат столетней давности. По-своему, они были не меньшими капиталистами, чем промышленники и банкиры Севера, и если источники их богатства были иными, методы, подходы, деловая хватка и энергия сделали бы честь любому северному предпринимателю. Собственно, при употреблении изрядно заезженного штампа «акула капитализма» применительно к 1860 году мы с равным правом и одинаковым успехом можем представить себе и фабриканта из Бостона, и плантатора из Миссисипи.

В этом – глубинная общность и сходство южан с их собратьями и врагами с Севера. Несмотря на все внешние различия своих фасадов, северное и южное общество были пропитаны насквозь одинаковым духом активности, динамизма, предприимчивости, экспансии, даже агрессии. Оба были насквозь капиталистическими обществами. Оба были убеждены в превосходстве своей системы ценностей и своего образа жизни. Да, Юг был в чем-то «другой» Америкой. Но все же он был Америкой – плоть от плоти и кровь от крови того же организма, который породил и современную Америку, какой мы ее знаем. А Гражданская война в США была действительно гражданской войной в самом полном и самом страшном смысле этого слова – не «столкновением разных цивилизаций», не «борьбой нового со старым», а жестокой и кровавой бойней между родными братьями – возможно, даже братьями-близнецами.

Сохранено