Дмитрий Быков (интервью) // "День за днём", 16 мая 2010 года

ru_bykov — 16.05.2010
Три с половиной процента славы

– Вы говорите, что к каким-то поворотам сюжета приходите иногда помимо воли, неожиданно, и что если бы это было возможно, вы не писали бы некоторые свои романы. Значит, вы ощущаете сочинительство как нечто, что идет не от вас?

– В стихах – да, так и есть. В прозе – никогда, проза делается из себя. Пелевин сказал как-то, что самое лучшее – это когда ты перечитываешь свой фрагмент как не свой, когда ты его не узнаешь. У меня такое чувство бывает крайне редко, в прозе я почти всегда знаю, что хочу сказать. Стихи от меня зависят меньше. Их берешь откуда-то, а прозу делаешь, к сожалению. Поэтому после стихов чувствуешь себя хорошо и как-то, я бы сказал, обогащенно, а после прозы – опустошенно. Наступает долгая послеродовая депрессия. Надо срочно что-нибудь съесть или выпить...

– Стихи для вас – не терапия?

– Скорее, общеукрепляющая гимнастика. Радостная такая, вроде спа или фитнеса. После стихов ощущаешь бодрость. Ты себя подключаешь к какой-то энергии, где-то там витающей, и она тебя наполняет. А проза – долгое, мучительное, унизительное лечение застарелой болезни. Я очень рад, если у кого-то это иначе.

– О своих книгах вы говорите, что это фантастика. Между тем вы не считаетесь фантастом...

– Считаюсь. У меня три премии братьев Стругацких.

– Это да, но для любителя фантастики вы всё равно не в одном ряду, например, с Андреем Лазарчуком или Михаилом Успенским.

– Потому что фэндом рассматривает как фантастов только людей из фэндома. У них там живо обсуждается вопрос, можно ли брать в фантасты, допустим, Ольгу Славникову. Или меня. Или – если, скажем, фантаст Леонид Каганов напечатается в серьезном издании, можно ли этот акт считать изменой родине или надо все-таки Леню простить... Это вопрос гетто. Но фантастика давно стала мейнстримом, так что никакой драмы тут нет. Фантастом является тот, кого считает фантастом Сергей Лукьяненко. Помните, как Павел I говорил: дворянин в России – тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю... Ну или Борис Стругацкий. Он мне как-то сказал: «Дима, вы наш». Все претензии к Борису Стругацкому!

– Говоря об отношениях России и Запада, вы сказали, что чем меньше на Западе знают о России, тем лучше. Вы лично – фигура публичная. Вам не мешает то, что читатели о вас много знают?

– Публичная – да, но никто ничего обо мне не знает. Знают, что есть такой. Я не скрываюсь, просто мои проза и стихи так написаны, что попадают в очень определенный сегмент. Я четко знаю, что могу приехать в Нью-Йорк, в Лондон, в Китай, даже, по последнему опыту, в Перу, и будет у меня там творческий вечер, и после него подойдут ко мне одни и те же люди – частично русские, частично местные, которые во мне как-то угадают своего, – и в результате мы уйдем с официальных мероприятий и пойдем в какое-нибудь маргинальное место бухать, и будем бухать, читая друг другу стихи, как всегда, до трех ночи, а в три часа разойдемся – никогда раньше и никогда позже. Это всё повторялось и на парижской книжной ярмарке, и на франкфуртской, и сейчас, я надеюсь, повторится в жопе мира – я собираюсь поехать в Аргентину и устроить там то же самое... Очень узкий, конкретный, странный сегмент. Очень ярко выраженный. У нас с этими людьми примерно один возраст, одинаковый бэкграунд и общий вкус. Даже пьем мы с ними примерно одно и то же. Остальные знают о моем существовании, а понимают меня вот эти три с половиной процента. И дай Бог им здоровья, и пусть всё так и будет дальше.

Гений и высокомерие – вещи несовместные

– Однако сегментов таких у вас великое множество. Быков пишет стихи, романы, биографии, публицистику, ведет радиопередачи, телепередачи, преподает в школе...

– Это всё один и тот же сегмент. Даже мои телепередачи никогда не будут иметь рейтинг больше чем 3,5 процента. Как Вероника Долина однажды сказала: в мире есть столько любителей моей авторской песни, чтобы я не умерла с голоду. У меня тоже ровно такой сегмент, который позволяет не умереть с голоду. Забочусь ли я о его расширении? Нет! Я совершенно не хочу, чтобы условная черная икра – под которой я разумею, конечно, не себя, а мировую культуру, – стала достоянием миллионов. Нам больше достанется!

– Когда вы успеваете делать всё то, что успеваете?

– Да ничего я не успеваю. Выпускаю один роман в два года...

– Зато толстый и хороший роман.

– Да, толстый, хороший, но – раз в два года! И одну биографическую книгу раз в четыре года. И одно «Письмо счастья» в неделю. Это ничтожно мало. Любой производитель коммерческой прозы работает в десять раз больше меня. Я не знаю, на чьем фоне я могу выглядеть трудоголиком. Наверное, только на фоне России, где традиционно принято ничего не делать. Я очень ленивый человек.

– Тем не менее даже в Тарту вы, не отвлекаясь от фестиваля, написали очередное «Письмо счастья».

– Да, и еще две главы в роман, итого 60 страниц. Но из этих шестидесяти в романе останется двадцать. Когда пишешь, приходишь к какой-то мысли, а когда пришел, оказывается, что можно было куда проще. Но я написал две главы, да. А что еще делать с утра? Проснулся – дождь. Сел, написал. Что я мог еще делать?

– Спать. Сколько вы спите?

– Шесть часов, как и все нормальные люди. В Москве, может, я поехал бы на сегвее кататься. Но в Тарту же нет сегвея...

– И все-таки временами кажется, что Быков – буквально везде. Куда ни пойдешь – стихи, проза, журналистика, – всюду наткнешься на Быкова.

– Не-а. На Путина – да. На Быкова – нет.

– Можно ли быть отличным писателем, но плохим человеком?

– Знаете, я такого не видел. Может быть, бывает. Для меня критерий плохого человека – это высокомерие, а оно с литературой не сочетается никак. Если человек закомплексован в порядке самозащиты, это видно. А тот, кто искренне считает всех остальных дерьмом, не может писать хорошей прозы – он не видит мира. Кушнер писал: «Трагическое миросозерцание тем плохо, что оно высокомерно». Высокомерие в литературе не прощается. Так что я не видел пока плохого человека, который был бы талантлив. В России есть некоторое количество очень плохих людей, и когда они начинают писать, я с ужасом жду: вдруг это будет талантливо и мне придется пересматривать свое к ним отношение? Открываешь книгу, читаешь, закрываешь... Успокаиваешься.

– Если мы заговорили о высокомерии – не могу не вспомнить эпизод, о котором много писали в Интернете в свое время: вы сидели в кинотеатре, ели чипсы, у вас зазвонил телефон, соседи сделали вам замечание, а вы им ответили, если верить этим людям, довольно хамски.

– Эти люди начали с того, что нахамили мне и женщине, с которой я там был. Это уже лишает их какого-либо права делать мне какие-либо замечания. Понимаете, в России есть своего рода этика консюмеризма, этика потребления. Эти люди считают, что у них обязан быть идеально комфортный кинотеатр для просмотра, идеальный магазин для закупок... Они так брезгливо по сторонам смотрят, как будто они в Лондоне выросли. Хотя какая разница, где, да? И вот они ходят и презрительно смотрят: достаточно ли хорошо этот товар упакован, чтобы я удостоил его своим потреблением? Мне это всё непонятно. Если человек сидит в кино и получает важный звонок, мне совершенно неважно, мешает он мне смотреть фильм или нет. Кино – вещь демократическая. Но для таких людей любое посягательство на их потребление – это нечто чудовищное. А уж сама мысль о том, что хорошо бы что-то еще производить, вообще для них невыносима. Они для этого придумали себе post-industrialworld, постиндустриальный мир, в котором вместо ценностей производства есть ценности потребления и пиара: почему я должен потребить то, а не это?.. Возникает вопрос: кто будет производить? Очевидно, третий мир, которому не посчастливилось родиться в Китае. А я уже в начале 1990-х понял, что никакого постиндустриального мира нет и не будет никогда. Впоследствии Пелевин в «Македонской критике французской мысли» очень убедительно этот мир разоблачил.

«Чувствую себя немножко крысоловом»

– К слову: вы согласны с Пелевиным, когда он в «Generation “П”» цитирует Роберта Пирсига: мир состоит...

– ...из нефти?

– Нет, из моральных ценностей.

– А вот это верно. Как Борис Гребенщиков сказал: «Иногда мне случается спорить с женой – главным образом о толковании священных текстов». Когда я женился, я понял, что так и есть. О чем еще можно спорить, кроме толкования священных текстов? Всё упирается в это. Другое дело, что Пелевин расшифровал «лавэ» как liberalvalues, «либеральные ценности», и с этим я согласиться не могу. Но это очень остроумно.

– Испытываете ли вы пиетет перед любимыми писателями? Я знаю, что одна из ваших любимых книг – «Анна Каренина», и у вас же есть стихотворение про графа Толстого: «Толстой пахал. Он шел по борозде, а думал в это время о...»

– Есть, да, но это ведь любовное стихотворение, восторженное. Это стихотворение о невероятной сексуальной мощи графа, что всегда есть признак великого таланта... Проблема в том, что как писателя графа знают очень мало. Все знают набор из песни Охрименко: «В имении, в Ясной Поляне, / Жил Лев Николаич Толстой, / Он рыбу и мясо не кушал, / Ходил постоянно босой. / Жена его, Софья Андревна, / напротив, любила поесть, / Босая она не ходила, / Любила дворянскую честь». Вот всё, что мы о нем знаем. «Подайте же мне на питанье, / Я сын незаконный его...» А как гениально построена «Анна Каренина», как своды сведены в замок, какие там потрясающие лейтмотивы и точные символы, какие грубые, но невероятно сильные физиологические описания в «Войне и мире», – об этом знают единицы. В школе, где я преподаю, я пытаюсь детям это внушить. Другое дело, что я чувствую себя немножко крысоловом, который сманивает детей из современной жизни, где всё делается вполруки. Но мне кажется, что лучше быть здесь и сейчас талантливым одиночкой, нежели любимым всеми лузером и лохом.

– Если говорить о русской литературе зарубежья, ну или бывших колоний империи, – вы чего-то ждете от этой литературы? Или же она по определению отдалена от метрополии и вторична?

– Ну почему. Написала же Мариам Петросян свой блестящий «Дом, в котором...» – хотя это абсолютно советское произведение, растущее из Владислава Крапивина... Я думаю, что-то будет. Это не вопрос советского или постсоветского пространства. Это вопрос, в какой степени человека достанет жизнь, насколько она его припечет. Если в какой-либо стране возникнет идеальный сплав условий, который нужен для большой литературы, а именно: очень высокая культура под очень сильным давлением, – хорошо. Но так бывает редко. Сильное давление есть везде в Средней Азии, но культуры там мало, и даже после Киргизии вряд ли появится гений, который напишет правду о Бишкеке. Ему нечем это написать, у него нет бэкграунда. Айтматов был единственный, царствие ему небесное... И очень мала вероятность, что в Эстонии, где есть культурный бэкграунд, возникнет такой силы давление. Если где-то на Украине возникнет сочетание блатного, быдляцкого диктата сверху и сильной культуры внизу – да, тогда мы можем получить гениальную литературу.

– Если бы вам нужно было оставить себе только один род занятий – быть или поэтом, или писателем, или публицистом, – что бы вы выбрали?

– Слушайте, ну вот сложились бы обстоятельства так, что мне пришлось бы выбирать большой, указательный или средний... Тут уж на кого бог пошлет. Стихи же нельзя перестать писать. Правильно? Так не бывает!?
.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив