Для исправления Иоаннова надлежало сгореть Москве!

       Так написал в свое время наш "Геродот" и "последний летописец" Карамзин, и эти слова можно взять в качестве эпиграфа к этому и следующему постам, продолжающим итосрию великого московского пожара 1547 г.
      В предыдущей части мы остановились на том, какк 3 июня рухнул большой колокол в Кремле, и иван поспешил в столицу, оставив избитых и униженных псковских челобитчиков. Вслед за этим событием в столице в первых числах июня случился еще один пожар и в довершение всех бед 21 июня, во второй половине дня («во 12 чяс дня», около 2-х часов) «загореся храм Воздвижение честнаго креста за Неглинною на Арбацкои улице на Острове» (другой книжник добавлял к этому, что "загореся за городом на посаде, на Острову., в монастыре церковь от свечи" - вот вам и сгорела Москва от копеечной свечки!).
       Новый пожар «на третьем часу нощи преста» (после 9-ти часов вечера), однако этих нескольких часов хватило, чтобы огненная буря («и бысть буря велика, и потече огнь якоже молния, и пожар силен», а тут еще и великая сушь) сожгла практически всю Москву. «Прежде убо сих времен памятные книзи временныи пишут, таков пожар не бывал на Москве, как и Москва стала именоватися», – устрашенный увиденным, записал русский книжник. И было от чего содрогнуться – новгородский летописец сообщал, что в столице сгорело дворов «белых и черных» 25 тысяч, а еще 250 церквей и погибло в пламени и в дыму 2700 москвичей (разброс данных о числе погибших в пожаре – от 1700 в «Летописце начала царства» до 3700 в «Хронографе» редакции 1512 г.). Большая часть столицы обратилась в дымящееся пепелище, по которому бродили несчастные погорельцы (и многие из которых – уже не в первый раз), пытаясь спасти то, что еще можно было спасти. «Не видети иного ничего же, но токмо дым и земля и трупия мертвых многолежаще», – подытожил впечатления от случившегося неизвестный русский книжник.





       Причина невиданного бедствия, обрушившегося на столицу Русского государства, для московского книжника была вполне очевидна – «Божиим гневом сие бысть огненое пламя» и «сие бысть грех ради наших в наказание нам от бога послася, за умножение наших согрешении не пощади бог толико множество святых церквеи и образов святых своих». Новгородский же книжник конкретизировал, за что именно Господь наслал неслыханные прежде пожар на Москву. «Божиим гневом и наказанием за оумножение грехов наших, – писал он, – наипаче же в царствующем граде Москве оумножившися неправде, и по всеи Росии, от велмож, насилствующих к всему миру и неправо судящих, но по мзде, и дани тяжкие, и за неисправление правыа веры пред Богом всего православного христианства». А случилось все это потому, полагал летописец, что бояре и прочие властели «в бестрашии живущее» по той причине, что царь и великий князь Иван Васильевич «оун суще», и без государевой грозы вельможи пустились во все тяжкие.
       Аналогичные мотивы звучали и в повести «О великом и сугубом пожаре и о милостивом защищении, иже на воздусе заступлением Пречистые Богородицы». Ее автор также отмечал, что после смерти Василия III и Елены Глинской «бояре и велможи вси видяще самодержьца наследника царствию юна суща, и яко благополучно и самовластно себе время видяще, и изволиша собрати собе множество имения», а самое главное, они, «вместо, еже любити правду и любовь, в ненависть уклонишася, и кождо их различных санов желающе, и ничто же получаху, но обаче на мало время. И нача в них быти самолюбие, и неправда, и желание на восхищение чужаго имения». «И от похищения чюжаго имения домы их исполнишася, – заключил книжник, – сокровища их направеднаго богатества умножишася». В общем, когда Иван Грозный в письме Курбскому обвинял бояр во всякого рода злодействах и лихоимстве, то, выходит, он лишь отражал общую точку зрения, которая сформировалась к исходу «боярского правления» в среде русских книжников. Действительно, стоит сравнить основные идеи из писаний русских интеллектуалов сер. XVI в. с данной Иваном картины нравов правящей элиты Русского государства времен своего детства.
      Тогда, по словам Грозного, бояре, возрадовавшись малолетству государя, «хотение свое улучившее, еже царьство безо владетеля обретоша, нас убо, государей своих, никоего промышления доброхотного не сподобиша, сами же ринушася богатству и славе, и тако наскочиша друг на друга». И «сильные во Израиле», стремясь к власти и богатству, продолжал первый русский царь, не только «колико боляр, и доброхотных отца нашего и воевод избиша», не только «дворы, и села, и имения дядь наших восхитиша и водворишася в них», не только расхитили казну «матери нашея» и «казну деда и отца нашего безчисленну себе поимаша», но и «на грады и на села наскочиша, и тако горчяйшим мучением многоразличными виды имения ту живущих без милости пограбиша», «неправды и неустроения многая устроиша, мъзду же безмерную ото всяких собирающее, и вся по мзде творящее и глаголюще». И отдельные, проскакивающие тут и там в летописях глухие упоминания о злодействах, учиняемых наместниками, волостелями и их людьми только подтверждают эту картину, выводя ее за рамки литературной формы.
      В общем, все было плохо, и когда Москва сгорела в пламени неслыханного пожара, это было воспринято в "обществе" как знак и, как это всегда бывает в таких случаях, встал вопрос - "Кто виноват?" и "Что делать?". .
       Тем временем юный царь со своим братом Юрием и большой свитой наутро приехал в сгоревшую Москву из подмосковного села Остров. По словам книжника, увидев печальную картину случившегося («и видеше граду погоревшу от огня и святыя церькви и людей погорело много, лежаще трупья мертвых»), Иван расплакался и, зряше беду, створшуюся на граде его и на святых церьквах, и бывшую печаль князем и бояром, и мужем москвичом прослезився тешаиши и рек: «Не скорьбите князи и боляре мои и народи. Господь бог дал, господь взял. Буди имя господне благословенно отныне и до века. Киждо люде мои ставите хоромы по своих местех. А яз вас жаловати ради лготу дати».

       Юный Иван и протопоп Сильвестр во время великого московского пожара 1547 г. Худ. П. Плешанов:



       В принципе, в описанном сюжете летописной повести нет ничего невозможного – царь не мог не явиться в Москву, узнав о бедствии, постигшем его столицу с тем, чтобы воочию увидеть результаты пожара и на месте принять меры по ликвидации его последствий. Учитывая же впечатлительность натуры Ивана, в том, что он мог расплакаться, также нет ничего невероятного и перед нами не просто оборот речи и не устойчивая литературная формула, а вполне реальная картина, равно как и общий смысл слов, произнесенных им под впечатлением от увиденного, если и не дословно, то довольно близко к тексту был передан книжником.
       На следующий день, 23 июня, Иван снова приехал в столицу и отправился сперва на богослужение в чудом уцелевший Успенский собор («бе бо церкви та соборная невредима от бывшаго пожару молением пречистые владычицы нашея богородица. Толико во пророцех в верху три иконы загорались были с нижних поль и прилучишася подъяки и угасиша, и образов гех невреди огнь»), а оттуда направился с визитом к митрополиту Макарию, который сильно пострадал по время пожара («митрополиту же, убежавшу от пламени огненаго и пришедшу ему к нижним воротом градным, оже прилучися Ивановым людем Федорова сына Наумова с рухлядью стояти, и спустиша митрополита по ужу за град и бысть за три сажени до земли и урвася уже и паде много терпеливый душею, и разбися велми. А егда ис пожару того бежавшу опалеста ему очи от огня») и приходил в себя в «монастыре на Новом». Об этом визите царя «со всеми бояры» к митрополиту упоминает и составитель Постниковского летописца.


       Митрополит Макарий





       Весьма любопытнее и примечателен рассказ автора повести «О другом великом пожаре, о Московском» о том, что произошло на этой встрече. По его словам, «много и словесы духовными митрополит тешашо царя государя и великого князя, поучая его на всякую добродетель, елико подобает царем православным быти (выделено нами – Thor)…». Трудно не согласиться с мнением С.О. Шмидта, который писал о том, что «поведение Ивана IV, скакавшего со свитой из города в город, грабившего казну храмов и монастырей, разорявшего местное население, безрассудно казнившего своих приближенных, издевавшегося над челобитчиками, вызывало нарекания, становилось предметом обсуждения и поводом общественного недовольства». Такой Иван был весьма далек был от того образа идеального православного государя, который создавался неустанными трудами церковных интеллектуалов и который прочно утвердился в народном сознании. И как тут не вспомнить поползшие по Москве (да и не только по ней) слухи о якобы предсказанном четырьмя вселенскими патриархами рождении во втором браке Василия III наследника престола, который «будет грабитель чюжаго имения, моль же поядает ризы, а чюжого имения граблением и свое все истребит, и наполнится … царство страсти и печали, и будут в та лета убивания многа и муки Сарападасийских родов, и юнош нещадение, и ово на кола, а иным усечение главы, и затоцы без милости, и мнози гради огнем попрании будут»?
       Но вот что любопытно и что обращает на себя внимание в описании этого совета у Макария. В текст т.н. «Царственной книги» при ее составлении спустя почти тридцать лет после трагических событий в Москве рассказ о встрече Ивана и Макария в Новинском монастыре был расширен и дополнен против прежних. В частности, в новой версии случившегося было сказано, что духовник царя протопоп Федор Бармин и бояре И.П. Федоров и Ф.И. Скопин Шуйский «вражиим наветом начаша глаголати», что де пожар на Москве случился по той причине, что некие злодеи «вълхвъванием сердца человеческие вымаша и в воде мочиша и тою водою кропиша и оттого вся Москва погоре». Царь под влиянием этих речей, продолжал составитель «Царственной книги», «велел того бояром сыскати». Боряская "комиссия" занялась "обыском" и очень скоро они дали результаты, но не те, на которые рассчитывал сам Иван, Макарий и, надо полагать, многие бояре.