Дыхание смерти знаменует возрождение духа

graf-orlov33 — 03.05.2024

Юрий Гастев

В первый день весны 1953 года охранник Сталина обнаружил его лежащим на полу в малой столовой Ближней дачи, это одна из резиденций вождя народов. Утром 2 марта туда прибыли врачи и диагностировали паралич правой стороны тела. Уже в 10:40 утра бюро Президиума ЦК КПСС собралось на заседание.

Первое официальное сообщение о болезни Сталина опубликовали утром 4 марта.

В ночь на 5 марта бюллетень о состоянии здоровья Иосифа Сталина сообщал: «Наибольшие изменения наблюдались со стороны дыхательной функции: участились явления периодического (т.н. Чейн—Стоксова) дыхания. В связи с этим ухудшилось состояние кровообращения и увеличилась степень кислородной недостаточности».

...Начало моей истории относится к памятной дате 5 марта 1953 года. Уже пару дней радио торжественным голосом диктора Левитана передавало о «постигшем нашу партию и народ несчастьи: тяжелой болезни нашего Великого Вождя и Учителя Иосифа Виссарионовича Сталина (наверняка перечислялись еще какие-то титулы и должности, но я их не запомнил).

Происходило все это в глухом заснеженном поселке на юге Эстонии, почти на границе с Латвией, в туберкулезном санатории. Очень, надо признать, удачливому (рано сел — рано вышел), тут мне определенно не везло: заболев в Свердловске, где я работал на минометном заводе, в морозную и голодную зиму с сорок второго на сорок третий, я исхитрился попасть в детский санаторий, где меня поставили на ноги за три месяца, да так, что потом в лагере не удалось ни разу «закосить»; а вот на воле, не выдержав, видно, перенапряжения, такую новую вспышку заработал, что меня сочли непригодным даже для спасительной операции и положили теперь вот сюда — хоть малость для начала подправиться.

В нашей камере — виноват, палате! — кроме меня, было трое: чернявый слесарюга, каждое утро озабоченно подсчитывавший мелочь на опохмел, непонятного возраста маразматик, то и дело проверявший, нет ли где сквозняка (почему-то в тюрьмах и больницах никогда без такого, хоть одного, не обходится), и еще один, небольшого роста (почти как я), то ли Николай Васильич, то ли Алексей Семеныч, как-то так. Он был врачом (не знаю уж, какого профиля) и считал себя большим интеллигентом, что проявлялось у него в необыкновенной аккуратности и обходительности: выбрит, причесан, всегда в костюмчике, при галстучке. Говорит все больше об ученом: про инфекции какие-то свои, про витамины или про образованность, и как без нее плохо... От нечего делать мы часто играли с ним в преферанс по полкопейки. Он почти всегда выигрывал и, закрывая очередную пульку, говорил удовлетворенно и очень вежливо: «Два тридцать семь (или, скажем, три сорок две) с Вас, Юрий Алексеевич»...

Так вот, слушаем мы, с утра пораньше, радио. Каждый в свой угол уставился (упаси Бог комментировать!), физиономии у всех приличествующие случаю, сурьезные: не то чтобы очень скорбные, но и не глумливые, ни-ни! А Левитан эту первую утреннюю передачу на такой церемониальной ноте начал, будто вот-вот салют объявит в честь взятия Рязани или снижение цен на кислую капусту: «За прошедшую ночь в здоровье товарища Сталина наступило серьезное у-худ-шение!..».
(Я вздрогнул малость, но сдержался) «Несмотря на интенсивное кислородное и медикаментозное лечение (голос диктора все крепнет!), наступило ЧЕЙН-СТОКСОВО ДЫХАНИЕ!».. Смотрю, наш Василь Алексеич, всегда такой выдержанный, воспитанный, голоса не повысит, тут аж вскочил: «Юра, — говорит, — пора сбегать!!»

Меня, признаться поразило тут не предложение «сбегать», само по себе, согласитесь, в шесть утра более чем уместное, а совершенно немыслимое для церемонного Семен Николаича фамильярное обращение «Юра». Серьезное, думаю, дело, но хочу удостовериться:
«Так ведь вроде бы, — говорю, — еще ничего такого не сказали?»...
Но Василь Семеныч тверд и непреклонен: «Юра, — повторил он, приосанившись, — я ведь как-никак врач! Ди-пло-ми-рованный!! Знаю, что говорю: Чейн-Стокс — парень ис-клю-чи-тельно надежный — ни разу еще не подвел!»

Ну, тут уж до меня доходит: дела нешуточные, не до дискуссий — одеваясь на ходу, без разговоров бегу в магазин. Раннее утро: луна, фонари, сугробы — ни души. Магазин, естественно, закрыт — ни огонька в двухэтажном домике, замок на двери. Но не отступать же! Где, думаю, может жить продавец? — ну, ясно же, на втором этаже! По боковой лестнице наверх, стучу, в начале тихонько — ни звука. Сильнее стучу, кулаками, ногами, вовсю!... «Kurat, kurat*, — слышу издалека, — та што ше это такое, спать не тают, опять эти русские сфиньи, schweine, а-а, напились, kurat, kurat!..» Он перевел дыхание на секунду, а я — ладони рупором — и как можно отчетливее:
«Откройте, пожалуйста, очень надо!» Он, подходя к двери, совсем уже другим голосом: «А што, расфе уше?!»

«Да-да, в том-то и дело!» — «Ни-че-фо не понимаю! Я только што слушал ратио, там какое-то тыкание...» — «Вот-вот, у нас в палате врач, говорит: все в порядке!» — «Та што фы кофорите! (открывая дверь) Ой, исфините (в хала-те, с керосиновой лампой), я ф таком фите! («Да что вы, пожалуйста!»)... Снаете, эти русские (смущенно косится на меня — я ободрительно улыбаюсь: «Да ради Бога!») часто куликанят, напьются, я не срасу понял... (торопливо вниз по ступенькам) Фам, наферно, фотку, та? Сколько?» — «Сейчас посчитаю, на сколько хватит — ну, уж бутылку во всяком случае» — «Перите тфе! Я ше снаю. фы фсе рафно снофа притете, постоянный покупатель, я не срасу уснал, исфините!» — «Ну спасибо, извините и вы, что разбудил» — «Та што фы, Коспоти, прикотите кокта только сакотите!»
...Миленький, он, видно, решил, что я теперь всегда с такими добрыми вестями буду приходить!!»

Расстались мы вполне друзьями, и я сильно подозреваю, что в тот день еще до открытия магазина он так же адекватно отметил наступление чейн-стоксова дыхания, как и я со своими случайными сопалатниками. Поди ж ты: не только забывший все свои цирлих-манирлих Николай Алексеич, гордый, что оказался в столь ответственный момент на должном профессиональном уровне, и всегда готовый принять дозу слесарь-брюнет, но и ветробоязненный старикан оказался на поверку вполне призывного возраста и выкушал свою долю из двух принесенных мной поллитр очень даже усердно и без лишних слов.

...Вспышку мою туберкулезную тогда как рукой сняло. И каждый год с тех пор в славный день Пятого Марта, в компании друзей уже не случайных, мы пили за светлую память Великого Благодетеля Человечества, избавившего его от самого гнусного мерзавца за всю его многотрудную и многослезную историю — за неведомого нам раньше доктора Чейн-Стокса, такого теперь родного и близкого. История моя в ее каноническом виде на этом, собственно, кончается; однако впоследствии она получила продолжение.

Прошли реабилитации, «оттепель», снова заморозило. В самом начале семьдесят первого года мне, хоть и выгнанному по «подписантским» делам в шестьдесят восьмом с университетской кафедры, приспела, наконец, пора диссертацию защищать. За день-два до защиты, в самый разгар предбанкетных питейно-жратвенных хлопот, меня вдруг осенило: Господи, да что ж это такое! Завтра ведь, глядишь, мне предстоит после защиты благодарности выражать своим учителям. Никого, казалось бы, не забыл, Алека Вольпина*», конечно, своего отца, других достойных людей... Ну, а как же Чейн-Стокс?! Ведь я, идиотина, за все эти годы не удосужился ни имени его полного узнать, ни титулов, ни где, когда, чего делал и писал! Нехорошо!!

Побежал в библиотеку, смотрю Большую Советскую Энциклопедию — нету там моего Чейн-Стокса! И в Малой, понятно, нет. Нет ни у Брокгауза и Ефрона, ни в Гранате. Посмотрел в Encyclopaedia Britannica — нет! В Encyclopaedia Americana — тоже. Ни в Italiana, ни в Laruss — ну что ты скажешь! Постой, постой: а в Медицинской Энциклопедии? Ага, наконец:
«Чейна-Стокса дыхание — так называемое периодическое**» (апериодическое) дыхание, наступающее незадолго до клинической смерти... Синдром Ч.-С. д. описан впервые врачами Дж. Чейном (1827), а затем, подробнее — У. Стоксом (1857)...*** В конце, как обычно, библиография, обе основные статьи опубликованы в Дублине... Вот тебе и «надежный парень» — так их двое, оказывается! Но все равно славные ведь ребята — рыжие, небось, веселые, выпить не дураки...

К концу ритуала защиты мне, как водится, дали несколько минут для дежурных благодарностей. Все имена, в том числе и свое, Алек Вольпин воспринял как должное, спокойно, но когда услышал, что «особенно мне бы хотелось отметить глубокое и плодотворное влияние, оказанное на меня выдающимися работами доктора Джона Чейна и доктора Уильяма Стокса, и в первую очередь их замечательный результат 1953 года, которому не только я в значительной мере обязан своими успехами, но и все мое поколение», — он подпрыгнул, вытаращив радостно глаза и явно намереваясь что-то немедленно сказать... Моей жене с трудом удалось усадить его и утихомирить. Оживились и заулыбались и другие мои друзья, сами не раз поминавшие в Светлый Праздник 5 марта «доктора Чейна-Стокса», — но оппоненты и члены Ученого совета оставались невозмутимы... Вечером у нас собрались человек пятьдесят, примерно столько же на следующий день, приходили и потом — главными героями застолья были, естественно, доктора Чейн и Стокс...

Летом 1974 года у меня прошли четыре обыска, несколько раз вызывали на допросы в КГБ. Институт, где я работал, наполовину разогнали, наш сектор — целиком. Не удерживался я теперь подолгу и на других работах. В общем, дело дрянь. Но — странные вещи все-таки творились в нашей удивительной стране: как говорил граф А.К. Толстой, «земля наша обильна, порядка в ней лишь нет». И вот это благодетельное отсутствие порядка проявилось в моем случае еще раз, причем совсем уж удивительным образом. Заботами КГБ меня почти перестали печатать, в частности, я лишился одного из основных источников заработка — заказов на статьи от философской и математической редакций Большой Советской Энциклопедии. Но — парадокс? — в пяти минутах ходу от издательства «Советская Энциклопедия», закрытого теперь для меня, в другом, не менее советском, издательстве «Наука» набирались тем временем корректуры моей книжки «Гомоморфизмы и модели» — расширенного изложения моей кандидатской диссертации (относись я с большим почтением к своей персоне, непременно сказал бы «краткого изложения докторской»: смысл тот же, но как звучит!). Каждая корректура, при надлежащей бдительности редакторов, цензоров и их партийно-гебешных «кураторов», легко могла стать последней, так что я на всякий случай исхитрялся всякий раз оставлять один экземпляр себе, чтобы в случае чего иметь хотя бы теоретическую возможность издать книжку за границей.

Но битому неймется: из чистого уже хулиганства я буквально начинил текст ссылками на сочинения своих многочисленных одиозных друзей и знакомых: сидящих, сидевших ранее, эмигрировавших или просто «неблагонадежных», как сам я в ту пору. Мало того, я выразил благодарность в предисловии, в числе прочих таких «негодяев», все тем же добрым приятелям Чейну и Стоксу, а чтобы старая шутка не приелась, я освежил ее, приписав этим уважаемым авторам статью под изобретенным тут же названием The Breath of the Death Marks the Rebirth of Spirit («Дыхание смерти знаменует возрождение духа!»), датировав ее, как легко догадаться, мартом 1953 года. И, как ни смешно (прав был граф Алексей Константинович!), книга вышла со всеми этими безобразиями: ну, не было у большевиков порядка, нет.

...Все же кто-то из читателей оказался бдительней ученых редакторов и «настучал» куда надо (по труднопроверяемым слухам, «сигнал» исходил из ГДР): в результате в начале 1976 г. появилось специальное постановление Редакционно-издательского совета Академии наук СССР за подписью ее тогдашнего вице-президента Федосеева: «О грубых ошибках, допущенных издательством «Наука» при издании книги Ю.А. Гастева «Гомоморфизмы и модели». В этом удивительном документе в лучшем бюрократическом стиле говорилось, что «ответственный редактор Такой-то безответственно отнесся к своим обязанностям», а другой «ответственный редактор Имярек не проявил должной ответственности и принципиальности». Обруганы в постановлении рецензенты, и издательство, и рекомендовавший книгу к печати Совет по кибернетике. О самой книжице было лишь глухо сказано, что «издательство «Наука» совершило грубую ошибку, опубликовав книгу, содержащую серьезные идейные пороки, особенно (? — Ю.Г.) в предисловии и списке литературы». Особо зловредными были признаны упоминания о Вольпине; анекдот же с Чейном и Стоксом был обойден молчанием — видимо, в силу полного уж его неприличия.

Все действующие лица истории (кроме меня, конечно) — люди партийные, и все, как у них водится, «схлопотали» по выговору. Только меня нечем было наказать — со всех работ к тому времени меня выгнали уже окончательно, печатать прекратили еще раньше. Саму книгу не пришлось изымать из продажи, благо она тут же разошлась...

Смех, конечно, смехом, а ведь все же как-то не принято ссылаться в научных изданиях на ненаписанные работы — нехорошо! И я дал слово себе и своим друзьям искупить этот грех, опубликовав со временем под псевдонимом J.Cheyne & W.Stokes текст под названием The Breath of the Death Marks the Rebirth of Spirit. Настоящая публикация — выполнение этого обещания...
Юрий Гастев

* Черт (эст.) — самое распространенное эстонское ругательство (вроде французского merde; достаточно известны, впрочем, и энергичные русские эквиваленты.
** Тот год вообще располагал к эйфории — уже летом a la Cheyne-Stokes захрипел Берия, и в народе весело запели:
Цветет в Тбилиси алыча -
Не для Лаврентий Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча!.

Оставить комментарий

Популярные посты:

fogrant

История бренда посуды для ресторанов Eclat

hippy_end

Кстати, обратили внимание на сообщения о том, что главы государств Европы

nathoncharova

Забавный тамандуа — гроза муравьев и проблема для хищников

colonelcassad

Львенок без Панджшера

inna_budapest

Ко Дню 7 ноября ветчину сварила я.))

7freiheit

Какие же затейники прибалт. нацики!

colonelcassad

Эшелон САУ M-1989

oleg_tsarev

Politico: НАТО раздражен сближением Венгрии с Россией

a_simakoff

Ответ на загадку

• Архив