Детское

define_violence — 06.06.2013 Прадед мой был профессор, известный в Москве кардиолог, и в наследство от него бабушке с дедом досталась огромная сталинская дача, тридцать шесть соток, большой каменный дом, две воздушных веранды одна над другой, двадцать минут пешком от станции "Отдых". Белые скамейки с чугунными ножками, папоротники, одичавшая малина, старые качели и гамак, протянутый между столетними елками. Там не росла никакая клубника, там вообще невозможны были грядки, потому что гигантские древние хвойники давали густую прохладную тень и засыпали землю толстым слоем раздвоенных иголок.

Это была, знаете, такая классическая подмосковная дача - не садовый участок, а именно дача, как в Утомленных солнцем. До нашего рождения там вечно гостила уйма родственниц-старушек с воротничками и брошками. Мебель закрывали белыми льняными чехлами. Скрипела под ногами узкая лестница на второй этаж. Тикали часы. Была и домработница. Мы этого, конечно, не застали - родились уже в более демократичные времена. Маленькими мы с братом проводили там каждое лето. Просторная верхняя веранда была наша - мебель оттуда вынесли, и прямо на полу мы расставляли армии и вели войну. Можно было открыть огромные рассохшиеся рамы и слезть вниз по старой сирени. Можно было ездить на велосипедах за шесть километров купаться - лет, скажем, в десять. Без боязни, что по дороге собьет машина или увяжутся злодеи. Можно было играть в футбол на широкой песчаной дороге между дачами - там не было асфальта, только желтый подмосковный песок и кое-где гравий. В доме, когда нужно было, помещалось пятьдесят человек гостей. Мы знали всех соседей, и всех соседских детей, и всех соседских друзей. Дядя Саша Шиманко. Дядя Миша Щедров. Бабушка стелила к обеду белоснежную скатерть. У нас росли ландыши, потому что там был лес, настоящий лес, и можно было (позже) целоваться в тридцати метрах от дома, и никому - ни с веранды, ни даже со скамеек снаружи - не было видно ровным счетом ничего.

Я не была там уже лет десять, по многим причинам. Например, потому, что я трус и детские воспоминания страшно опровергать. Дом одряхлел и валится набок, веранды гниют, бабушка умерла. Самый красивый кусок земли - там, где были папоротники, малина, скамейки и два крепких шестидесятилетних дуба, посаженных моим отцом и его сестрой - жадные наследники отрезали, отгородили забором и продали чужим людям. Там страшно дорогая оказалась земля.
Я страшусь туда ехать. Мне придется, но я не хочу. Я планирую закрыть глаза и пробежать, и быстро уехать, не задерживаясь и не глядя по сторонам.
И самое страшное почему-то не дряхлость дома - ему лет семьдесят, в конце концов, дома не вечны. То есть, дома живут дольше, чем люди - но ненамного. Просто, понимаете, там умерли все деревья. Не осталось ни одного. Они еще не упали - они стоят, мертвые и сухие, сожранные короедом. Вот-вот они начнут падать.
Мама была там недавно и прислала мне фотографию. Дом ладно, написала мама. Но к деревьям я должна тебя подготовить.
Я смотрю на эту фотографию и понимаю, что подготовиться к этому невозможно. Мое детство - мертвое, растерзанное, проданное чужим людям (они построили там жирный кирпичный дом и бассейн, прямо вместо нашей спутанной малины и ландышей).

Мы уехали от Москвы так далеко, насколько сумели. От нас до МКАДа - 67 километров, Дима тратит по два с половиной часа на дорогу в офис и обратно. Я старательно, по кусочку, пытаюсь здесь воссоздать - большой хлебосольный дом. Собаки. Много гостей по выходным. Любимый бабушкин фарфор. Длинные многословные обеды. Я даже блять в этом году сажаю цветы. Я равнодушна к цветам, никогда не любила и ничего про них не знаю и не умею, но бабушка умерла и меня вдруг накрыло, мне как будто прилетело в макушку - и я поехала ровно через неделю после бабушкиной смерти и купила все подряд, и устроила клумбы. И хожу теперь поливаю и выдергиваю одуванчики.
У нас тут никакое не стародачное место, конечно. Обычная деревня, пятнадцать соток клевера и ромашек, одна юная сосна, немножко туй. Но лес, который я вижу из окна. Лес, который я так люблю. Ради которого я три года назад выбрала эту - именно эту землю. Он тоже умирает. И старые елки и сосны, составляющие мой заоконный пейзаж, мою ежедневную радость и гордость - они осыпаются и чернеют одна за другой.
Кажется, с этим ничего нельзя сделать. Я ничем не могу помочь сорокаметровым лесным деревьям. Но у меня есть одна сосна - моя. И семь елок за забором. Они маленькие, новодел, детский размер. От полуметра до, скажем, семи. Но если придется, я руками с них этого сраного короеда соберу.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив