День памяти жертв голода 1930-х гг. и т.н. "голодомор"

victor_de_vita — 27.11.2010 Для начала выскажусь по поводу «голодомора по-украински», который благодаря громкой пропагандистской пиар-компании в первую очередь ассоциируется у нынешнего обывателя с тем, что творилось в начале 1930-х годов на подсоветской территории. Лично у меня ничего кроме отторжения и брезгливости это некрофильское и антихристианское по сути мировоззрение (с ритуальными завываниями о «геноциде, учиненном Сталиным, чтобы вывести под корень украинский народ», жалобами на «клятых москалей», депрессивным культом смерти и ультимативными требованиями «покаяццо» и исступленными проклятиями, не говоря уже о явных подлогах и фальсификациях, допускаемых нынешними украинскими "замполитами от голодомора"). Уже само заявление о геноциде именно украинского народа низводит коллективную историческую память до уровня банальной подлости (поскольку основные потери от тогдашнего голода понёс именно русский народ, а по некоторым свидетельствам, «голод на Кубани был сильнее, чем на Украине), да и определение «геноцид» я бы применять не стал. Скорее подошёл бы термин «стратоцид», то есть истребление определенных слоёв населения, прежде всего крестьянства, в особенности – самой трудолюбивой его части, ставшей заложником репрессивной политики большевиков, лишившей их как посевного фонда, так и семенных ссуд – лишь бы любой ценой залатать дыры, образованные проваленным планом хлебозаготовок.

Но всё вышесказанное отнюдь не означает, что память об ужасе тех лет должна быть предана забвению. Как писала Кристина Рай, непосредственный свидетель тех событий:

И тридцать третий год забыть мне не дано,
Как сёла, голодая, умирали.
Но лишь злодеям было всё равно –
Себя они тогда обогащали.

В связи с данной темой мне показались достаточно интересными и весьма проникновенными воспоминания А.Р. Трушновича, который в те годы работал в больнице станицы Приморско-Ахтарской. Ныне это город Приморско-Ахтарск, где проживало и проживает не одно поколение наших христиан. Судя по всему, рукотворный голод прошёлся и по ним. Под катом - отрывок из воспоминаний...

=========================================================================
На Северном Кавказе голод начался в конце 1932 года, внезапно, неожиданно, хотя сами власти до того говорили, что хлеб есть. Народ заметался, но бежать было уже некуда. Люди начали умирать. Голод на Кубани, я думаю, был сильнее, чем на Украине.

Станица Полтавская, 40 тысяч жителей, не могла выполнить плана хлебозаготовок. В это время на Кубань приехал сам Каганович. Он приказал выселить всех жителей. Станицу оцепили и не оставили в ней ни одного человека. Тамошнюю больницу эвакуировали в другой район, вместе с врачами, а жителей станицы сослали: мужчин на Север, на Беломорканал и лесоразработки, а семьи – в ставропольские степи или на Урал...

Мы ехали на подводе.

– Вы раньше бывали в этой станице? – спросил возница.

– Только проходил пешком, во время Гражданской.

– Все равно. Людей ведь там видали? Посмотрите теперь...

Главная улица показалась издалека непривычно зеленой. Я долго не мог понять, почему. Возница объяснил: бурьяном заросла... Потом мы проехали еще через одну станицу, небольшую, в которой оставалось только пять жилых домов.

В районной станице Приморско-Ахтарской из 12 тысяч жителей оставалось только 7500. Здесь смертность была немного меньше, чем в остальных, потому что можно было доставать рыбу и отбросы с рыбзавода (много, правда, было отравлений гнилой рыбой).

Мы шли со знакомым врачом в больницу. Около больницы лежало несколько десятков опухших от голода крестьян с детьми. "Доктор, примите нас, доктор, примите нас", – слабыми голосами твердили обреченные. Служащие больницы сами ходили, как тени. В некоторых районах их сняли со снабжения, в других снизили паек до 200 граммов вещества, напоминавшего хлеб. Больным также выдавалось 200 граммов такого хлеба в день, суп с капустой и чай без сахара, и эта пища притягивала к себе, толпы людей стремились попасть в больницу и в ожидании лежали во дворе.

Больница была переполнена. В коридорах люди лежали рядами, все похожие друг на друга, опухшие, без движения, серо-землистого цвета. По утрам к больнице подъезжала дежурная подвода и забирала мертвых – освобождались места для ждущих. Потом подвода объезжала всю станицу. Весною смертность и истощенность достигли таких размеров, что люди уже не были в состоянии хоронить своих близких. Дежурные колхозные подводы собирали мертвых по домам. Этих сборщиков прозвали "бригадами смерти".

Врачи ходили по домам проверять наличие мертвых. Бывало, что вся семья вымирала и никто об этом не знал, пока из дома не доносился трупный запах. "Бригады смерти" сваливали с подвод накиданные, как бревна, трупы сразу за околицей села, в братские могилы. Сами подводчики держались на ногах не очень твердо и могилы рыли неглубокие. А ночью подкрадывались люди и отрезали от тел куски. Подавленный крестом и культурой, людоед в человеке вырывался из глубины веков на свет Божий и, с безумными и безчувственными глазами, вгрызался в тело брата своего, как Уголино – в 16-й песне Дантова "Ада" – в тела своих сыновей.

Я не знал села, где не было бы людоедства. Детей боялись выпускать на улицу: их подстерегали из-за заборов и в сенях обезумевшие люди. Как член врачебной комиссии я присутствовал при обысках у людоедов, во дворе которых были обнаружены трупы и засоленные куски человеческого мяса.

В ноябре 1933 года я встретился с высоким чином милиции, бывшим своим пациентом. Он рассказывал о расследовании таких дел о людоедстве:

– Ты знаешь станицу Брюховецкую? Д-их не помнишь? Нет? Здоровенная баба, молодая, лет тридцати. Мы нашли у нее в сарае три детских трупа с уже обрезанным мясом, арестовали ее и привезли в район. Во время ареста она лишь молча пожала плечами и пошла с нами. На другой день я взял ее на допрос. Заходит и стоит. "Садись", – говорю ей. Садится. Сидит и молчит. Готовлю бумагу для допроса и смотрю на нее – крепкая, красивая баба, и как-то жалко стало: до чего народ дошел! А потом, как посмотрел на ее губы, то, понимаешь, затошнило меня, аж рвать захотелось. Эти губы она, значит, после детских котлет облизывала. Я посмотрел в окно и как-то переборол себя. Начинаю допрос, а она, сволочь, молчит. Только меня все рассматривает. Медленно глазами обводит, а глаза блестящие какие-то. А потом встает, подходит и берет меня за плечо, щупает. У меня мороз по спине, кожа на голове съежилась до боли. А она говорит: "Толстый ты, дядя, много бы из тебя котлет вышло..." Я как сорвался, да в другую комнату... Уже не мог ее больше допрашивать. А ночью как она мне приснится, так начинаю стонать во сне...

Врачи получили указания не загружать больниц голодными. Строго запрещалось вообще в диагнозах употреблять слово "голод". Мы были обязаны обходить это слово названиями других болезней, имеющих сходную с голодом симптоматологию...

Смерть в первую очередь косила стариков и детей. Мне показывали дом, где три старика из разных дворов, оставшихся пустыми после бегства семей, легли рядом на подстилку из тряпья и соломы – чтобы больше не вставать. Потом умирали мужчины. Женщины умирали последними.

Дети умирают от голода как-то особенно. Сначала они плачут. Потом затихают и быстро стареют лицом: на нем как бы пробегают годы предназначенной им жизни, сжатые в часы и дни. Их глаза смотрят на мир покорно, как глаза старика, постигшего всю правду, вернее – всю неправду жизни. Ужасы войны – ничто перед выражением глаз умирающего от голода ребенка. Проходишь мимо, а глаза лежащих у заборов детей пронизывают тебя насквозь, полные тихого удивления: ходит человек, и не умирает, значит, он один из тех, о которых мать и отец говорили, что они виновны в нашей смерти...

Мужчины и женщины, которых природа одарила такой силой, что горы бы им двигать, бродили по деревне и по полю, рвали траву, ловили кошек и собак, ели лебеду. Собак совсем не стало. Начальник ГПУ запирал свою собаку и водил с собой на цепочке...

У пристани в Приморско-Ахтарской стояли два иностранных парохода. По сходням ходили грузчики: на пароходы грузили зерно, отнятое у умирающего народа. Недалеко, шагах в трехстах, сидели крестьяне с семьями, больше ста человек. Многие уже не могли двигаться, они ждали смерти. Другие – истощенные, отечные, двигались с трудом. И мы от всей души желали, чтобы хлеб, отнятый у русского народа, который иностранцы ели за границей, превратился в тяжелый камень...

"Бригады смерти" часто не справлялись с громадным количеством трупов. Были дни, когда им приходилось вывозить и хоронить по 60–70 трупов. Трупы теряли на улице, но никто на это не обращал внимания. Целые села и хутора вымирали и зарастали бурьяном. Школы пустовали. Дети, когда еще могли до них добираться, – плакали во время уроков от голода. Были случаи самоубийства учителей – они не могли перенести этого кошмара...

Чтобы описать все виданное и пережитое, пришлось бы заполнить много книг. Видала Россия много на своем веку, но такого голода и таких кошмаров, сопровождавших его, еще никогда. Подлинных цифр жертв никто не знает, кроме нескольких человек. А в какой статистике отражены последствия голода? Кто сосчитает преждевременные смерти тех, кто выжил, но подорвал здоровье? Кто скажет, во сколько раз увеличилось число туберкулезных? Кто определит, насколько понизился рост народонаселения?
====================================================================
UPD. Великолепно отозвалась mashenka_sench: Мою украинскую родню от неурожая и грабежа со стороны большевиков, проявивших себя в данном случае как хозяйственных бездарей (в ХХ веке устроить бардак такого масштаба - нужно было постараться очень сильно) и нравственных уродов, спасли море и азовский бычок.
Кстати, именно поэтому в Бердянске на Приморской площади стоит маленький смешной памятник этой рыбке с подписью "Бычку-кормильцу" (http://www.otzyv.ru/imageotz/uas/2010/71822/260910124721176.jpg). Короче, это не смешной памятник.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив