Дело было у Клозери де лила - 1.

В старой фильме Чарли Чаплина «Парижанка» имеется живописный, хотя несколько неаппетитный эпизод. Герой, придя в ресторан, требует дичь. Это не просто едок, но тончайший гастроном, и дичь он признает только в том случае, если дичь окончательно протухла. Он направляется на кухню, чтобы проверить, достаточно ли воняет фазан.  Фазанов для подобных любителей подвешивают за шейку. Когда шея сгнивает и фазан падает на землю, его можно класть в печь. Повар и официанты невольно зажимают нос: даже профессиональный долг не в силах победить отвращение. Но гастроном, тот счастлив, жадно вдыхает он запах разложившегося мяса, как будто перед ним букет ландышей.

Я не знаю, с кем следует сравнить парижских «сюрреалистов»— с подвешенными за шейку фазанами или с находчивым поваром? Я не знаю, больные это люди иди только ловкачи, которые работают под сумасшедших. Одно бесспорно — любители имеются. Это люди с достатком: экземпляр поэм Рене Кревеля на «императорской японской бумаге» стоит 300 франков, а экземпляр поэм другого поэта Пере все 500.

Журнал сюрреалистов снабжен фосфорической обложкой, которая светится в темноте. Трудно, конечно, объяснить,  почему журнал надо рассматривать обязательно впотьмах, но ведь нелегче доказать, что гнилой фазан вкуснее свежего. Это дело вкуса, а также психиатрии. Молодые люди называют себя сюрреалистами, то есть поклонниками сверхреального мира.-Вполне возможно, что в этом мире свои нравы. Кто знает, может быть после гнилого фазана душа просит фосфорической обложки?

Журнал в диковинной обложке называется «Сюрреализм на службе революции».  Парижские снобы любят не только коктейли и половые извращения, они любят также «революцию». Сюрреалисты усердно цитируют Гегеля, Маркса и Ленина. Они уверяют своих полоумных читателей, что они «служат революции». Причем оказывается, что революции служат только они. Эти фосфорические юноши, занятые теорией рукоблудия и философией экзибиционизма, прикидываются ревнителями революционной нетерпимости и пролетарской чистоты.

Аидре Жид выступил на коммунистическом митинге, и тотчас же те, которые подобострастно прислушивались к любому его слову, стали травить мужественного писателя. Сюрреалисты тоже возмущены Андре Жидом: для них он недостаточно революционен! Поэт Пере, тот самый, книжки которого на «императорской» бумаге стоят 500 франков, посвятил Андре Жиду стихотворение: так обыкновенно пишут подростки на стенах парижских писсуаров. Я приведу наиболее приличные строки из этого, отнюдь непечатного, произведения:

«Господин товарищ Жид

Говорит себе, что пора выставить

напоказ свой живот,

Как красное знамя.

Да, господин товарищ Жид,

Вы получите серп и молот: *

Серп —в живот,

А молот вы съедите»!

 Фосфорические похабники недовольны Советским Союзом.  Один из них пишет: «Ветер кретинизма дует из СССР». Это звучит торжественно и мрачно. Что же это за «кретинизм»? Оказывается, революционные юноши не признают труда. Они и за Гегеля, и за Маркса, и за революцию, но на труд они никак не согласны. У них свое дело. Они, например, изучают  педерастию и сновидения. Они возмущены: "Как можно восторгаться изготовлением кастрюль?". Они сами, конечно, ничего изготовить не в состоянии. Они прилежно проедают, кто наследство, а кто  приданое жены. Это завсегдатаи американских баров и фанатики безделья. Советский Союз их возмущает тем, что там люди работают- это и есть "ветер кретинизма". Тот самый недоносок, который возмущается «ветром», признается достаточно откровенно: «Гораздо сильнее меня возмутила «Путевка в жизнь». Я негодовал, увидев этих молодых... (следует непечатное слево), для которых работа единственная цель, единственный смысл жизни, которым льстит форма кондуктора, которые, войдя в бордель, где по меньшей мере—тела и песни» не находят ничего лучшего, как броситься с криком на женщин н в бешенстве разорвать блистающие слова, которые я охотно взял бы как свою программу: «Здесь пьют, поют и целуют девушек».

Итак, их программа ясна: после цитат из Маркса — вывеска публичного дома. Они презирают изготовление кастрюлек и прочего ширпотреба. Не все ли равно, в какой посуде повар изготовляет тухлых фазанов? Они хотят только пить, петь и целовать девушек. Это довольно распространенная программа, в ней еще нет ничего сверхреального. Так развлекаются десятки тысяч молодых людей определенного класса. Фосфорические юноши, однако, честолюбивы. Они беспрерывно стремятся учинить скандал, который заставил бы говорить о них на всех перекрестках. Это— непризнанные гении и роковые сверхреволюционеры. Что же им делать? Можно, конечно, пойти на демонстрацию безработных. Но безработных разгоняют полицейские, и у полицейских резиновые дубинки. Это больно и к тому же это лишено блеска: кто станет го­ворить о каких-то безработных?.. Революцию эти господа понимают на свой лад: революция — это реклама! Они начали с непристой­ных слов. Свои издания они тща­тельно наполняют скорее изустны­ми, нежели печатными наименова­ниями различных частей человече­ского тела. Однако французская полиция чрезвычайно либеральна по отношению   к сквернословью. Никому не придет в голову кон­фисковать фосфорическую порно­графию. От терминологии прихо­дится перейти к философии. Сюр­реалисты поглупей признаются, что их программа — целовать девушек. Сюрреалисты похитрей понимают, что с этим далеко не уедешь. Де­вушки для них — соглашательство и оппортунизм. Они выдвигают другую программу: онанизм, педерастию, фетишизм, эксгибиционизм, даже скотоложество. Но в Париже и этим трудно кого-либо удивить. Тогда реальность становится сверх­реальностью, на помощь приходит плохо понятый Фрейд, и обычные извращения покрываются покровом сугубой непонятности. Чем глупее — тем лучше! Вероятно, среди сюр­реалистов имеются действительно душевнобольные, место которых в соответствующих лечебницах. Но большинство из них симулируют  душевные заболевания как един­ственный признак гениальности в 1933 году. Вот та форма, которая льстит их самолюбию: не мундир

кондуктора, но смирительная ру­баха!

Один из этой веселой компании занимается изучением сюрреали­стической картины на стекле. Он начинает с математических формул. Потом он глубокомысленно заме­чает: «Они обволакиваются глуби­ной их сожалений, которую им по­сылает зеркало, чтобы довести их до онанистическнх галлюцинаций».

Другой работает под садиста. Свою статью он озаглавил: «Акту­альность Сада». Он уверяет, что все люди — садисты: «Не причислит ли переоценка нашего сознания к меньшинству тех, которые свобод­ны от того, что наука официально называет пороком? Возможно, что эти люди, свободные от порока, завтра будут признаны больными».

Третий изображает целую кол­лекцию непонятных предметов, по­хожих, скорей всего, на овечий по­мет, и подписывает: «Новые психо-атмосферически-анаморфические ве­щи».

Четвертый пишет длинную статью о том, почему он покупает ма­сляные краски. «Я хотел было заняться живописью. Мои друзья, од­нако, заметили, что я все время иг­раю с красками. Я слегка нажимал на тюбик, выпуская краску и раз­мазывая ее... Вскоре это преврати­лось в страсть. Ложась   спать, я брал тюбики и их нюхал… Должен признаться, что я испытывал сильное желание съесть краски. Особенно меня возбуждали желтый кадмий, кобальт и киноварь». Прочитав сюрреалистические книги, любитель тюбиков понял глубокое значение своей забавы: «То, что я с гордостью показывал всем и вся­кому два большие тюбика, подтвер­ждает, что я предавался символи­ческому экзгибиционизму, тем па­че, что то же самое я проделывал даже на улицах Парижа».

Эти фазаны воистину стухли. На них стоит остановиться только для того, чтобы понять, как могут раз­влекаться молодые французские поэты в наши отнюдь не безмя­тежные дни. Причем среди них мы встречаем имена поэтов, которые еще несколько лет назад писали настоящие стихи: имена Андре Бретона и Поля Элюара. Им кажется оскорбительным для звания поэтов восторгаться работой жестяников. Они не могут понять, что эти «ка­стрюли» для советских поэтов толь­ко один из вещественных образов того огромного напряжения стра­ны, которое, как всякая большая страсть, не может оставить равно­душным сердце поэта.

Они презирают грубую прозу. У них много времени и много кок-тайлей, У них много японской бу­маги. Они хотят заняться серьез­ным делом. Они устраивают анке­ты для «иррационального проник­новения в сущность вещей».

Анкета номер I. Дан стеклянный шарик. Спрашивается: «Благопри­ятствует ли шарик любви? К ка­кой философской системе он относится? Какого он пола? на какую часть женского тела вы его поло­жили бы? А если женщина мертва? Какому преступлению он соответ­ствует»?

Бретон уверяет, что шарик жен­ского пола, а Элюар настаивает, что шарик — мужчина. Любви ша­рик благоприятствует. Насчет фи­лософов — разнобой: каждый хочет придумать что-нибудь похитрее— Гегель, Нострадамус, Кант, Гераклит. Шарик предпочитают класть на срамные части как живых, так и мертвых особ. Шарик соответ­ствует многим преступлениям от карманной кражи до вампиризма.

После шарика поэты приступают к лоскуту бархата. Вопросы: «На каком языке говорит бархат? Ка­кова его профессия? Какому извращению он соответствует»?

Подумав, поэты приходят к за­ключению, что бархат—полиглот. Кто настаивает на ирландском язы­ке, кто на болгарском. Профессия бархата вызывает споры - он зани­мается проституцией, изготовлением духов, сутенерством, мученичеством, секретарской деятельностью и про­чим. Что касается перечня извра­щений, то он достаточно полон: на этот счет сюрреалисты доки.

Научная деятельность продол­жается. Поэты преважно спраши­вают друг друга: «В каком месте данной картины вы предпочли бы заниматься рукоблудием»? От ге­ографии они переходят к истории. Из шапки вытягивают цифры. Вы­ходит 409 год. Они начинают об­суждать, какой была жизнь в 409 году нашей эры? Сколько, например, тогда было жителей в Пари­же? Один отвечает—1857 душ. Дру­гой оспаривает: всего навсего 3 жителя! Потом, возвращаясь к сво­ей излюбленной проблеме, они спрашивают: «Как в 409 г. приста­вали к женщинам?» Мнения расходятся. Сюрреалист, лишенный фантазиит отвечает: «Открывали зонтик и говорили: «Мадам, сейчас пойдет дождь». Сюрреалист, пол­ный героизма, видит древнюю жизнь по-иному: «Их подбрасывали высоко наверх, а потом их несли подмышкой».

По поводу этих упражнений сюр­реалисты поясняют: «Мы вели ан­кеты с максимальной серьезностью и без мысли об их опубликовании». В последнем, конечно, должно усо­мниться: эти господа и храпят по-особому, чтобы как-нибудь при­влечь к себе внимание. Кто знает, не мутит ли их самих от всех этих тюбиков и шариков? Но они по­мнят о своем назначении—они хо­тят быть самыми вонючими фаза­нами для редчайших знатоков. Что же, каждый делает, что он может. Париж —большой город и в нем множество профессий. Если на­шлась профессия для лоскута бар­хата, то она нашлась и для изы­сканных поэтов.

При всем этом они смеют назы­вать cвой журнальчик: «Сюррeaлизм на службе революции». Вы не знали, чем они занимаются, го­воря о стеклянных шариках? Из­вольте — они служат революции. Сюрреалисты понимают, что «на­пугать буржуа» теперь трудно. Бархатом и тюбиками не прожи­вешь. Они нахально прерывают свои упражнения цитатами из Ле­нина. Но буржуа не столь наивен. Он знает, что эти фосфорические фазаны никак не опасны. Что ка­сается рабочих, то они не читают стихов на японской бумаге и жур­налов в затейливых обложках, а если бы они случайно увидали эти издания с их сквернословьем и от­вращением к труду, они, не заду­мываясь, причислили бы «служак революции» к обыкновенным улич­ным хулиганам.

От Артура Рембо, который писал гениальные стихи и который сра­жался за Коммуну, до этих жалких выродков, способных только на мелкое ерничество,—шестьдесят лет, вся жизнь целого класса, вся судьба большой культуры!