Четыре балерины Императорского Мариинского театра. А. П. Павлова

atlanta_s — 25.10.2023 На театральной сцене наших дней я не знаю никого, кто был бы подобен Анне Павловой. Отвлеченный и строгие формулы классического танца ей дано было насытить драгоценнейшей чувствительностью, утонченностью и пафосом современной души, благородными героизмом больших линий и «японской» четкостью прихотливых изломов...



Поэтический трепет ее арабеска не сравнить ни с чем. Прямая, проходящая от вытянутого назад носка до кончиков тянущихся ввысь пальцев, не обрывается, а как бы устремляется в пространство, подобно пущенной стреле. Эта - то схематичная прямая, обращается у Павловой в волнообразную линію неизъяснимой красоты, рисуемую великолепно выгнутым подъемом ноги, изящно вогнутым коленом, гибким корпусом-стеблем, смягченным углом локтя и тонким сгибом кисти; напряженная, как звучная струна, она вибрирует в воздухе, принуждая зрителя трепетать ответно. Линия Павловой не только декоративна, не только выразительна до крайности, она символична.

И не воспринимаются ли арабески Павловой как видимый знак чего-то не сказуемого? Здесь классическая техника говорит возвышенным языком иносказания. Можно ли назвать ее танец, совершенным? Не знаю. Так, художнице стремительных и внезапных полётов, протяжно поющих арабесков, несомой переменными ветрами мимолётных, но пламенных вдохновений, чужда, быть может, сложная пышность и прекрасная четкость движений terre а terre; так она была чужда и Марии Тальони, запечатлевшей преемственные формы романтическим одушевлением.

И не могут ли не случайные отступления Павловой от строгого канона сами делаются канонами нового классического танца, современного? По воле личного переживания вновь зацветает великая традиция. Если характерные пляски Павловой пронизаны чарами бестелесной, но обольстительной эротики, прихотливой, заносчивой и вкрадчивой грацией, а пантомима ее колеблема бурей драматических переживаний, — то в классике Павловой с неведомою силой цветет современная душа. И все же танец Павловой, своеобычный и сложный, вознесенный, как пламя свечи, порой колеблемое дуновением страсти, уклоняется от точных оценок; его возвышенная прелесть не сводима ни на психологические мотивы, ни на технические формулы. Несводима она и на традицию Тальони, обаяние которой, по единогласными свидетельствам, заключалось единственно в невесомой воздушности, бесплотной целомудренности форм: «Тальонизм» —лишь одарен граней сложного, как современность, искусства Павловой. Из сонма образов, в которые воплощалась балерина, иные особенно, незабываемо памятны: таковы «Баядерка» и «Жизель»...



Первые же движения баядерки, склоняющейся перед жрецом с ритуальными жестом поклонения, подобны тайнописи, проникнутой ощутимыми духом восточной мистики. В остром, точённом профиле, чистом, узком челе, увенчанном жреческой повязкой, в неподвижно сияющем взор — заключена возвышенная и прохладная строгость «иконописного» лика, пока прерывистый вихрь любви и ревности не уносит артистку в драматический мир пантомимы. Разрушительный эффект врывается в гармонию посвященной богу души; вместе с тем нарушена и связь движений балерины с ритмом музыкального сопровождения, движения пантомимы не определены и даже не размерены музыкой. Они всецело подчинены бессознательному ритму внутреннего переживания. Я почти не знаю примера подобной силы сценического самовнушения. Вдохновенная артистка воплощается до конца. На глазах зрителя расцветает внезапно и вспыхивает в ликовании жестов и взоров земная душа баядерки, колеблется и вьется под бичем обиды, мучительно бьется о невидимые грани, как ночная бабочка о стекла окна. Хрупкие плечи (великолепные в гневе и вызове) и тонкие, как длинные стебли, руки покорно несут бремя громадных переживаний.

Конечно, Павлова не знает кропотливой заботы о местном колорите. Но от ее облика исходит чуть приметное дуновение сладостной экзотики. Так, говорят, благоухание восточных ароматов пронизывает хрустальную толщу сосуда. В картине смерти баядерки подавленное волнение пульсирует во вздрагивающих плечах, пробивается сквозь условные и симметрические формы пляски, ускоряя темп, дробя ритм, и разрешается в мимическом вопле сцены агонии. Конкретное действие драмы кончено; мы вступаем в туманный мир, где пребывает тен баядерки, прозрачное подобие, почти лишенное плоти, — в царство духов, где властвует танец.



Из глубины медлительной чередой шествует кордебалет; короткие шаги сменяются длительными паузами и весь ряд на мгновение замирает на арабеске; сцена наполняется воздушным сонмом; сомнительный расцвет искусственной луны бросает печальные зеленые блики на лиловеющей в глубине туники... Неслышный прыжок и легкий бег; томления уж нет. Балерина танцует: от призрачного лика веет льдистым холодком. Здесь, в этом облике елисейской тени, все психологическое отметено и царит идеальное равновесие, музыкальный трепет чистых и протяжных линий.

То, что было несбыточно в драме, стало возможным в формах классического танца. В этом глубокая символика балета, осуществлённая Павловой. Через очистительное пламя драматического переживания, олицетворенная ею героиня проникает в мир лёгкого, дематериализованного бытия. И эта-то ее легкость и чистота, и сладость потусторонней грезы делают ее невидимой для земного взора действующих лиц заключительных сцен. Другое воспоминание: Жизель... Быть может, читателю памятен сюжет - сельская простушка, Жизель, отдаёт свое сердце юноше. Влюбленные пляшут. Возлюбленный доверчивой Жизели оказывается вельможей, помолвленными с дочерью герцога. Идиллия сменяется катастрофой. Ревность лесничего раскрывает обман. Жизель лишается рассудка и умирает...

В ярко-натуралистической сцене безумия намерения либреттиста осуществлены г-жой Павловой с вдохновенной интуицией. Когда сраженное внезапной вестью, сознание Жизели вновь оживает — в нём понемногу всплывают обрывки воспоминаний...
И вот под замедленную репризу знакомого мотива оркестра, она рефлективно того же танца, в котором она недавно резвилась с возлюбленными, повторяет их эскизно, медлительно, неуверенно, как бы прислушиваясь к какому-то далекому голосу, поникая всем, внезапно отяжелевшим, телом. Сильный, чем бесподобной мимикой клинически наблюденного безумия, согнувшего ее спину и остановившего ее взгляд, Павлова выразила трагическое крушение легкокрылой души — самой деформацией танцевального ритма, этими мучительными, шаткими, изломанными танцем.



Новый образ Китри в "Дон Кихоте"... В первых картинах балета, построенных на испанских мотивах корпус балерины выгибается вызывающе, руки с закругленными локтями упираются в бедра, ноги отбивают быстрые и беспокойные ритмы пляски. Тщеславное великолепие испанского танца дыхание восточной экзотики, напряженная страстность — все это явлено в искусстве Павловой в каком - то идеальном подобии.

Сохранена вся пряность, вся острая сладость образа, но лишь, как красочный оттенок, над которыми царит бестелесное благородство облика артистки, строгая архитектоника изысканных и грациозных линий... В классических танцах следующих действий великолепие их слито с иной, интимной и утонченной, прелестью. Из глубины сцены балерина стремится вперед прыжками, во всем подобными полету (так изображают Гризи-«Пери» на старых литографиях), и возвращается вспять короткими прыжками на ступне, в положении, которое французская школа так картинно называет парящими арабеском... Еще одно воспоминание: сцена английского music-hall, затуманенная дымом сигар, и на этой сцене те танцы, которые из года в год каждый вечер, на один короткий час магией блистательной красоты и своеобразия уносят зрителей лондонского «Палас-театра» от несложных сенсаций спортивного дивертисмента, бессмысленного рычания знаменитого Фрагсона или нескончаемого диалога чревовещателя с игрушечными конём на тему новейших беговых событий Ипсома.



На фоне почтенной (о, вполне почтенной) скуки этих однообразных представлений, «номера» русского балета, выделенные как бы в особый спектакль, ослепительны, как сны гашиша. Проза мещанских развлечений является как бы добавочным стимулом для громадного впечатления от танцев Павловой. Правда, художественный материал, взятый артисткой для этих выступлений, несоразмерен с ее исключительной личностью: мелок и скуден. Весь мир может отражаться в капле воды, но та капля, в которой отражён здесь своевольный гений Павловой уж очень мала. Но и среди этих эпизодических созданий артистки есть образ незабываемый: «Умирающий лебедь» (Сен-Санса и М. М. Фокина). Будущее осенит его тем же сияющим венцом легенды, как Жизель и Баядерку.

Павлова — Лебедь, поднявшись на оба носка и скрестив опущенные руки на оперенной тунике, мечтательно описывает медленные круги. Несомая плавными колебанием руки, она стремится в глубину сцены, навстречу мнимыми горизонтами, из холста и красок и, готовая взлететь, длительно замирает, как на краю воздушной бездны, в напряженной и прекрасной аттитюде.

Но внезапно стан ее мучительно склоняется, прижатый к корпусу руки болезненно выгибаются резким движением боли и борьбы, тревожно ускоренный и неравномерные шаги на трепещущих, как струны, ногах, относить ее назад к рампе; вынеся впереди ногу в великолепно выгнутом подъеме и опустившись на одно колено — предсмертными движением, протяжными и несказанно трогательными, она замирает.



Это дробление ритма под напором мучительного переживания, здесь, как и в первом действии «Жизели», является для Павловой средством драматической выразительности. Из скучных побуждений изящного музыкального эпизода Сен-Санса и несложного в своей удобопонятной символике замысла балетмейстера, балерина создаёт эту «белую агонию» мятущегося духа, пленен наго тягою земной.

Такой представляется Павлова. Среди хаоса современной сцены она является с осанкой победительницы. Слава ее бесподобна... Но разве в силах словесные уподобления раскрыть сокровенное существо, тайные стимулы «я» театральных преображений?..


Андрей Левинсон

"Русский балет". Альбом «Солнца России». Бесплатное приложение к журналу «Солнце России» 1913 год

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив