Часть седьмая

artem_r — 13.09.2012 Марина Степнова, «Женщины Лазаря».

У Лазаря, как известно, было две женщины – его сестры Мария и Марфа. Шуберт по этому поводу офигенную ораторию написал. Так вот, эта книга не о них (это был типа эпиграф).

Кто такая Марина Степнова, я, к стыду своему, приступая к чтению, совсем не знал. Пишут, что она переводчик, у нее есть блог в Снобе, откуда меня послали в жопу как неподписчика. В открытом доступе там дамы средних лет о книге отзываются восторженно. Что и хорошо. Еще говорят, что она редактор какого-то мужского журнала, что мне почему-то показалось логичным. Критика называет ее прозу «многослойной». По моим наблюдениям, эта фраза в критическом тексте сродни утверждению, что девушку украшает скромность, особенно с учетом известного к ней дополнения. То есть, она кое-что говорит о критике, но совсем ничего – о прозе. Ну да Бог с ним.

Прежде чем приниматься молоть языком, я хочу сразу обозначить свое отношение к книге, чтобы нижесказанное не понималось превратно – это, после «Мэбэт», второй роман, который мне не захотелось отложить после пятидесяти прочитанных страниц. Тут сразу заметны две вещи – во-первых, то, что автор отлично понимает, чем отличается литературный текст от тех исповедальных соплей, которые ныне принято по большей части считать литературными текстами, и, во-вторых – что, по-моему, еще важнее – что автор отдает себе отчет в том, что сюжет романа это не перечисление в хронологическом порядке перемещений человеческих тел в пространстве и времени. Ощущение по нынешним временам совсем редкое и оттого особенно ценное. Теперь к деталям.

По жанру роман, видимо, следует отнести к «семейным хроникам» - это, если говорить совсем примитивно, история, натурально, женщин, окружавших на протяжении всей жизни (и немного после смерти) одного человека, некоего гениального физика-математика с еврейской фамилией Линдт. В этой моей фразе нет никакого антисемитизма – я довольно долго пытался понять реального прототипа этого человека, но так и не понял; тем не менее, по моим представлениям (я вообще довольно плохо знаю биографическую сторону советской науки), он является вольной вариацией на Ландау – гений, еврей, физик, лауреат всех премий и, что главное для этой книги – совершенно неразборчивый в связях с бабами мужчина. Подобное наблюдение с моей стороны чистый волюнтаризм, потому что именно биографически от Ландау там ничего нет, и даже упоминается один раз в связи с чем-то настоящий Ландау. Есть тут кое-какие побочные фигуры вполне очевидные – имеется целый Николай Егорович Жуковский, а в Чалдонове легко распознается директор ЦАГИ Чаплыгин. А вот главный герой – никак, я думаю, что он вымышленный, но могу ошибаться очень сильно и стыдно, за что заранее приношу извинения.

Тем не менее, в полном соответствии с названием, этот самый гений тут в целом находится на периферии, а на первом плане – три его женщины: жена помянутого уже Чалдонова, в которую он был безнадежно влюблен, затем его собственная жена, пошедшая за него по принуждению страшных энкаведешников, и внучка, историей которой роман начинается и заканчивается. Все это происходит на каком-то весьма необязательном фоне государственной жизни, с упоминаниями революции, войны, атомной бомбы и perestroika. Поскольку упоминания эти сделаны там и тут весьма экспертным тоном, возникает желание их, что называется, взвесить – и это мероприятие оказывается не всегда душеполезным для книги. Смысл в том, что есть какой-то определенный уровень экспертизы у людей, которые пишут не о том, что хорошо знают: он всегда будет ограничиваться довольно поверхностными анекдотическими сведениями, замаскированными апломбом для того, чтобы лох оцепенел, хотя у любого человека с выходом в интернет все эти сведения лежат в пределах двух кликов. Ну, например, помянутый уже Жуковский в первую очередь, помимо самолетиков и фильма «Жуковский», известен тем, что отрицал теорию относительности – и в романе, натурально, характеристический спор его с героем происходит именно на тему теории относительности. Далее, при появлении НКВД приходится рассказать же что-нибудь и об репрессивном аппарате – и рассказ этот выглядит так: «…в СМЕРШе – в бериевском, разумеется, СМЕРШе, а не в абакумовском, их многие путали, а ведь был еще и кузнецовский СМЕРШ». Во времена этих самых СМЕРШей никто из тех, кому до них было дело, их, разумеется, не путал, как не путают и сейчас, скажем, ГРУ и какой-нибудь спецназ ФСБ, зато именно сейчас считается, что СМЕРШ это некая единая организация, и опровергнуть данное распространенное заблуждение всегда легко и приятно. Я, то есть, не хочу сказать, что вот же человек полез куда не просят: нужны были детали – были доставлены детали; но если бы чуть поменьше был апломб, то и не возникло бы желания эти детали проверять. Далеко не все вещи нужно говорить со знающим видом: иногда явно высказанное сомнение – лучшая тактика для мысли.

Тем не менее, прежде чем дойти до этих придирок, читателю приходится пройти через ряд обманутых прогнозов и совершенно очевидно спланированных автором удивлений. Первое из них – языковое: очень трудно, читая первые пару десятков страниц пышной, в рюшах метафор и сравнений, очень женской (в хорошем смысле) прозы, ожидать, что буквально с первых строк второй части роман перейдет к, гм, антисемитизму, ругани и прямо матюгам. То есть, натурально, предсказать, что на тридцать девятой странице тебя будет ждать фраза «Вали отсюдова, жиденок, тут и спиздить-то нечего» - решительно невозможно. Это, разумеется, стратегический авторский расчет; но я представлю себе некоторое число людей, которые после этого фортеля читать-таки отложат (напрасно, по моим представлениям, и тем не менее). На самом деле, в этом выборе, на мой вкус, есть нечто ужасно старомодное – многие уже, вероятно, забыли, что еще двадцать лет назад это была нормальная языковая среда – редкая книга обходилась без густого мата, Дмитрий Быков сидел в КПЗ за право писать в газетах слово «хуй», и не было у постсоветского человека больше счастья, чем написать на стене «Ельцин – пидарас» и знать, что тебе за это ничего не будет. То есть, тогда полагалось, что лексическая разнузданность – это вот такой синоним свободы мышления и победы над советским ханжеством, и что с ее помощью мы вот-вот создадим новое прогрессивное искусство на обломках агитпропа. С тех пор много воды утекло, и встретить человека, который что-то подобное думает до сих пор, довольно занятно. Причем по мере чтения книги становится понятно, что, несмотря на попытку представить сниженную лексику как прием, для автора подобный языковой синкретизм – норма, нечто вроде двух сторон одной и той же языковой экспрессии – то, что нельзя описать через вычурные и эффектные метафоры, описывается через лобовую провокацию. Это все выглядит вполне даже оправданным делом, но, к сожалению, так и не становится естественным.

Проблема в том, что автор явно, подчеркнуто и настойчиво не дает забыть читателю, что книга эта написана женщиной. Она вообще в целом тянет на гендерный манифест, но об этом чуть позже. В лексическом же и образном смысле это сочетание двух входных установок выглядит как вызов: «Я женщина, да, и я матерюсь». То есть, воленс-ноленс возникает образ такой решительной дамы, которая, если ей в публичном месте приспичит срать - сообщит «Иду срать», и нечего тут (вот почему я сказал, что нахожу ее пост редактора мужского глянцевого журнала очень логичным). Сколько в этом искреннего чувства, а сколько имманентной оскорбленности гендерным неравенством - пес его знает; но ни то, ни другое не делает этот язык естественным. Более, того, принципиальная установка на беспощадность к себе, языку и читателю принимается в какой-то момент диктовать автору совсем уже неприятные вещи – в тексте там и тут разбросаны детали исключительной, очень точной и феерически физиологичной гадости, настолько безупречной, что мне не хочется ее цитировать. Это именно тот эффект, которого постоянно - и безуспешно - пытается добиться Прилепин, но у него, в отличие от Степновой (или, скажем, Улицкой), не получается, и именно, я так понимаю, оттого, что он не женщина. Мужчина, ежели он не врач и не тяжело больной, очень мало сталкивается с физиологической частью жизни и знает ее весьма плохо; именно поэтому мужчины, случайно подслушавшие чисто женский разговор, выходят на свежий воздух бледными. В книге есть старая балерина, которая подробно сцыт в фаянсовый унитаз, здесь есть сперма, менструация и прочее; иногда этого становится так много, что эффект делается комическим, потому что возникает ощущение, что тебе со страшными глазами и страшным напряженным шепотом, взяв за грудки, пытаются сообщить ту поразительную вещь, что принцессы не просто какают, а срут, срут! Не знаю, для чего это нужно - возможно, автору не нравится этот мир; возможно, ей кажется, что только через ссанье и блевоту его можно постичь во всей полноте; быть может, это наследие натуральной школы так аукнулось; может быть, наконец, автор просто полагает, что книжки читать – не леденцы сосать, и пусть читатель страдает – в любом случае, ни одно из этих соображений не является достаточным извинением для того, чтобы выписывать гадости, от которых две трети людей – не самых плохих или глупых людей, и отнюдь не ханжей и не неженок - гарантированно стошнит.

В конечном итоге, последовательное воспроизведение автором этой логики приводит ее к странной, и тоже очень женской, жестокости: тут разъяренный мужчина думает не о том, что он даст обидчику в морду, а отчего-то о том, что «вырвет ему кадык»: идея не самая очевидная, мероприятие не самое легкое, и - по итогу – вся эта детализация очень мало говорит о герое, зато весьма много, как и всегда в случае с любой чрезмерностью - об авторе и ее мировоззрении.

Однако, самым для меня парадоксальным образом, язык этот увлекает своим азартом. Нет, серьезно – у него очень сильный напор и весьма убедительная, хотя и часто раздражающая музыка. Он непрерывен – а это очень большая редкость: людей, способных говорить долго и правильно, сейчас уже почти не осталось. То есть, возникает ситуация, когда ты миришься с набором ингредиентов, для тебе совершенно противоестественным, в силу того, что все они собраны в некое цельное и производящее пугающее обаяние целое, нечто вроде гигеровских чудовищ, например. Язык здесь заставляет читателя сделать вещи неслыханные – так, я проглотил несколько пространных метафорических описаний ебли, сисек и «влажного жара внутри», без которых, я так понимаю, роман «об отношениях» ныне – не роман (тема сисек раскрыта особенно ярко, почти у каждой женщины здесь есть какие-то такие замечательные сиськи, что они непременно заслуживают отдельного упоминания). Не сказать, что мне это сколько-нибудь понравилось, но не стошнило – а это, прямо скажем, уже уровень.

Однако все-таки, по моим представлениям, главная сила книги - не в словах, а в композиции. Степнова пользует раз за разом один и тот же прием, то есть саспенс, сделанный прямо по хичкоковскому рецепту. Механика этого приема следующая – сперва скороговоркой сообщается формальный результат какого-то события (или, как вариант, сообщается, что, как минимум, нечто произошло), а затем долго и с оговорками рассказывается тот путь, который привел к результату; это работает, надо сказать, просто отлично, то есть, предугадать направление и этапы этого самого пути возможности не предоставляется. Из этих мелких петель собираются более крупные, и эта ветвящаяся иерархия, собственно, и составляет композицию романа, создавая, таким образом, некий конструктивный комментарий к Потоцкому. Роман, начинаясь с истории девочки, у которой погибла мать, бросает ее на тридцатой странице, чтобы вернуться к ней только на трехсотой. И это реально круто.

Ну и, наконец, придется поговорить о том, ради чего, собственно, книга и написана. А именно об идеологии. Я намерено употребляю не слова «идея» или «идеал», а «идеология», потому что это именно она: роман подчеркнуто, намеренно полемический и, учитывая нынешние реалии, точно знает, что прет против магистрального течения, гм, социальной мысли. То есть, по большому счету – это такой гендерный манифест (в тексте постоянно встречается вариация мысли «они делали это так, как могут только женщины», так что гендерная составляющая здесь вполне эксплицитна).

Так вот, идей тут три, и они иерархически сложены в то, что называется, видимо, мировоззрением. Заранее прошу прощения за тривиальность перечисления, но уж что нашел. Первая идея заключается в том, что гениальность – безусловное зло, ломающее души и калечащее тела и жизни. Из трех основных героев романа гениальны двое, а если считать исключительную физическую красоту тоже своего рода гениальностью – то и все трое, – и счастливым изо всех трех оказывается единственный человек, который находит в себе решимость от гениальности отказаться; и, что главное – ее счастье рождается именно в момент отказа, так что считать это совпадением или следствием логики повествования – не получится: это прямое утверждение.

Вторая идея более специфического плана, она касается назначения женщины. Так вот, женщина в этом мире – прошу прощения, хранительница очага. Главной книгой, которую читают тут взахлеб жены и внучки талантов и гениев – это поваренная книга, причем одна и та же, к которой у героинь развивается натуральная маниакальная тяга. Главным желанием женщин, вы ни за что не догадаетесь, является желание иметь дом и детей. Все это было бы вполне невинно, когда б перед нами лежал дамский роман: но книга Степновой претендует на большое и серьезное обобщение.

Из двух этих идей весьма, на первый взгляд, парадоксальным, а на второй – очень даже логичным образом производится третья – о том, что любовь это гадость. Герои тут получают спокойствие только тогда, когда перед любовью у них становится что-то более важное – дом или семья. Если же любовь сдвигает то и другое на задний план (или же если, как в случае с мужчинами, дом и семья им душевно недоступны) – то всех участников этого мероприятия она приводит к полному душевному опустошению и взаимной ненависти. Я так понимаю, что автор – намеренно или нет, не знаю – полагает любовь вариантом гениальности, то есть некой экстремальностью, противной естественному течению жизни; и оттого по результатам действия она с гениальностью совершенно сходна. Отдельной строкой там стоит описание подростковой любви, в момент которой автор теряет все – дар языка, дар композиции – и пишет десять страниц беспримесно плохой дамской прозы, да еще на фоне постсоветских реалий. Это, впрочем, я думаю, не ее вина - видимо, подростковая любовь и российский капитализм – это две вещи, о которых принципиально нельзя рассказать человеческим языком; а тут они очутились сразу вместе.

И вот эти три идеи собираются в итоге в мировоззрение - очень традиционалистское, что полбеды, и ужасно банальное, что беда настоящая. Беда эта в том, что по прочтении довольно толстой книжки, которой ты сопереживал и которая тебе нравилась – ты остаешься с моралью о том, что нужно жить, не высовываясь, иметь свой дом и ждать внуков. Все, распишитесь.

Я, признаться, не верю, что Степнова так думает сама – книга производит очень полемичное впечатление, а автор, как уже было видно, умеет увлекаться полемикой вплоть до потери меры. Мне, честно говоря, трудно представить, что пафос «продолжательницы рода», «чувствилища» и так далее может быть не сознательно надетым, а искренним – по-моему, сейчас это не более чем антропологический конструкт, притом вызывающе антиинтеллектуальный. По моим представлениям, человек разумный не в состоянии свести собственное бытие к набору антропологических, мифических и детородных категорий добровольно; такие вещи делаются под давлением социальных ожиданий, проспонсированных к тому же смутно ощущаемым госзаказом. Ну или в силу какой-то неизбывной, имманентно ощущаемой ущербности, которую нужно же как-то оправдать.

Поводя итог: я так понимаю, что текст этот получился у меня такой огромный оттого, что я пытался ответить себе на вопрос – каким образом меня увлекла книга, в которой есть перестройка, женская мистика, гомофобия, ебля, блевота, ссанье, гендерные проблемы, место женщины в мире, НКВД и балет – и так и не ответил. Наверное, это и есть литература. То, что заставляет тебя смиряться даже с неприятными и прямо отвратительными тебе вещами. Нужно только чтобы было – ради чего. Здесь, по-моему - есть.

Сохранено