Чаки малыш - 21
jewish_doctor — 20.05.2017
Для совершеннолетних.
Сознание возвращалось по каплям, буквально: кап, кап, кап.
Сначала он застонал, потом зашевелился, потом сел. Прижался к
холодному ноющим затылком и снова застонал, на этот раз от
облегчения. Жив. Он исследовал языком пересохший рот, облизал губы,
прислушался. Звук падающих капель — ритмичный, близкий — нет, не
почудился. Чаковцев открыл левый глаз, зажмурился от света,
осторожно открыл оба: грязно-желтый кафельный пол, половины плиток
не хватает, в центре — эмалированный таз больничного вида, почти
полный воды. Капли прилетали откуда-то сверху, но посмотреть вверх
Чаковцев пока не решился, вместо этого он стал считать: раз-и,
раз-и. Шестьдесят капель в минуту, andante. Он сделал привычное
мысленное усилие, но сквозь боль в затылке проступило лишь
пошлейшее — “капель-апрель”. Его ситуация больше не
рифмовалась, и ему нестерпимо хотелось пить. Чаковцев покосился на
таз — вода выглядела абсолютно прозрачной. Оттолкнувшись от стены,
он попытался встать, но пол под ногами немедленно закачался.
“Ладно”. На четвереньках вышло ловчее. У воды в тазу оказался
сладковатый колодезный вкус, как странно, что он ещё помнит.
Холодные капли с потолка теперь падали ему на темя - хорошо.
Напившись, он окунул лицо в воду — вода тут же сделалась бурой, с
зеленью. Ну, да — краска и кровь, охота, Лев и Чаки, “твой первый
олень”.
Он помнит. Хорошо. Чаковцев отполз назад к стене, закрыл глаза
и уснул.
Лев протянул ему бумажку. Он взглянул: просто строчка
цифр.
— Что это?
— Номер телефона. На крайний случай. Позвоните и назовитесь.
Вам помогут.
— Те самые хорошие парни?
— Да. И будет лучше, если номер вы запомните.
— В крайнем случае бумажку я съем.
— Это не фильм про шпионов, Геннадий Сергеевич.
— Я уже догадался. Вы думаете, он вас подозревает?
— Нет, но не следует его недооценивать. Если я выпаду из игры…
по любой причине…
— Да?
— Не рискуйте, подыграйте ему, помните о главном. Что главное,
Геннадий Сергеевич?
— Документы. Вы точно уверены, что копий нет?
— Почти. Он не любит компьютеры, не без оснований, надо
признать.
— Так значит, это действительно бумаги?
— Да. Просто портфель с бумагами. Я видел лишь однажды, он
прячет его в тайнике, думаю, на старом полигоне. Накануне передачи
покупателю его придется оттуда достать.
— И что тогда?
— Ничего. Я этим займусь.
— Да, но если…
— Этого не случится, Геннадий Сергеевич.
— И всё же.
— Держитесь поближе к портфелю. При первой возможности
позвоните. Импровизируйте.
— Я беспокоюсь за девушку.
— Как я уже сказал, он её отпустит… Вы ревнуете, Геннадий
Сергевич, я понимаю, но поймите и меня: я не часть этого
треугольника. Вам придется разрулить это самому.
Сон оборвался. Чаковцев вздрогнул и открыл глаза. Он
по-прежнему лежал на кафельном полу, вода капала с потолка, и
сантиметрах в тридцати от его носа большой таракан флегматично
покачивал усами. “Мне уже лучше”, — констатировал Чаковцев. Он сел
и огляделся. Помещение, в котором он находился, выглядело как
подвал. “Бункер”, — поправил себя Чаковцев. Никаких окон, лампочка
в армированном плафоне тускло освещала бетонные стены, бывшие
когда-то зелеными, обломки мебели и мусор. Внимание Чаковцева
привлекла дырчатая цилиндрическая коробка — в таких, он знал,
раньше стерилизовали всякую медицинскую всячину. Возможно, здесь
был когда-то медпункт или лаборатория. Опираясь на стену спиной, он
встал — качало теперь гораздо меньше; морщась, ощупал голову.
Обошел помещение по периметру, помочился в углу на кучу хлама —
мелкая членистоногая живность бросилась оттуда врассыпную. Из
помещения наружу вела бронированная дверь с запором на манер
штурвала, Чаковцев толкнул её плечом — к его удивлению, дверь
сдвинулась. Из темноты потянуло сквозняком. “Стоп, — сказал себе
Чаковцев, — ты не готов”. Он еще раз огляделся: ножка стола? — не
то. Поддел пальцем крышку бикса, усмехнулся: “Вот оно”. Коробка
была забита шприцами и хирургическим железом, местами тронутым
ржавчиной. Чаковцев порылся в нём, стараясь не греметь, вытащил
зажим с хищным острым клювом и сунул в карман.
“Ты только найдись, дружочек, только найдись”, — прошептал он
ласково и выскользнул за дверь.
Оскальзываясь на мокром полу, местами ступая в лужи, Чаковцев
шел по узкому, на ширину раскинутых рук, коридору. Серый
прямоугольник впереди — источник света — был его целью, оттуда
струился свежий, кружащий голову ветерок. “Где-то уже было, —
подумал он, — всё это: темный коридор, неявная опасность,
сомнительное оружие в руках, и страх”. Не дойдя до выхода, Чаковцев
остановился — совсем рядом, прямо за стеной, за железной дверью,
кто-то подвывал умирающей собакой, а может быть, пел. Мыслей больше
не нашлось в его разбитой голове, одна лишь ярость. Он нащупал
колесо запора и крутанул, рванул на себя. В комнате, в углу, лежал
мужик, отвратительно белея задницей, и раскачивал под собой
скрипучую армейскую койку; бледная рука, увитая тонким плющом,
свисала с койки до пола. “А вот и Гена, Блошка, — сказал мужик,
остановив на секунду качание и глядя на Чаковцева его собственным,
ненавистным лицом, — как раз вовремя. Хочет, видно, на троих.” “На
четверых, — быстро сказал Чаковцев и сходу вотнул зажим в основание
красной шеи. — Привет тебе от Лёвы, Чаки”.