Братья Стругацкие (анализ И. Каспэ)

chitate_li — 30.01.2022 (Как бы в продолжение предыдущего поста.) Некоторым открытием последних дней для меня стала исследовательница Ирина Каспэ, культурологиня и литературовед из ВШЭ, анализу которой "Туманности Андромеды" посвящен прошлый пост. Вообще же у нее пару лет назад вышла книга, посвященная позднесоветским утопиям - интерес к которым определенным у меня есть, а потому поделюсь с вами выдержками из еще одного ее текста, являющегося также главой в ее упомянутой книге, посвященного на этот раз Стругацким. Прямо говоря, даже по этим выдержкам, как по мне, можно судить, что Стругацкие, хоть и были в некоторой степени продолжателями Ефремова - сделали от него шаг потому если и вперед, но вниз.

* Стругацких действительно воодушевляет то «открытие» дальнего будущего, которое сопровождает публикацию «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова; по крайней мере, именно так описывает ситуацию Борис Стругацкий в своей мемуарной книге «Комментарии к пройденному»: «…Громадный слой общества обнаружил Будущее. Оказалось, что Будущее вообще, и светлое Будущее — коммунизм — это не есть нечто, раз и навсегда данное классиками»... С точки зрения официальных идеологических норм, легитимация дальнего будущего, конечно, означала легитимацию утопии — утопического разрыва между настоящим и должным. В «Полдне» Стругацкие подчеркивают этот разрыв, как бы удваивая футурологическую конструкцию: персонажи повести, космолетчики начала XXI века, неожиданно для читателей перемещаются еще на столетие вперед, в полуденный мир почти абсолютного благоденствия.

* Как вспоминает Борис Стругацкий, собственная литературная программа определялась авторами «Полдня» следующим образом: В конце концов мы пришли к мысли, что строим отнюдь не мир, который Должен Быть, и, уж конечно, не мир, который Обязательно Когда-нибудь Наступит, — мы строим Мир, в котором нам хотелось бы жить и работать.

...Эта прямая манифестация желания, противоречащая канонам утопического восприятия, оказалась чрезвычайно значимой для читателей — ср. отзыв, написанный в середине 2000-х: Вы, может быть, не знаете или не помните, но на излете социализма читателям не предлагалось никакой иной реалистичной, понятной и последовательной картины близкого торжества коммунистических идей, кроме как нарисованной братьями Стругацкими. И в разговорах о «веришь ли ты в коммунизм» едва ли не самым серьезным аргументом были вовсе не апелляции к классикам марксизма-ленинизма, а ссылка на то, что хотелось бы жить в таком мире, в котором живут герои Стругацких.
/Мой комм: кстати, что любопытно, вот эта цитата предшествующая - дана автором непосредственно из частного жж... Т.е. будьте осторожней в коммах: вот так пишешь их пишешь, а потом в монографию к литературоведу и историку культуры угодишь! (А автором цитаты является небезызвестный в некоторых кругах С. Нестерович, если что.)/

* ...В отстаивании права на персональную футурологию Стругацкие идут гораздо дальше Ефремова, не просто приватизируя, но обживая коммунистическое будущее, заполняя его знаками частной, даже домашней среды. В этом будущем планетологи и звездолетчики расхаживают по своему кораблю в домашней одежде, крайняя степень комфорта — «роскошный красный с золотом халат»; блюда, допущенные в их рацион, подчеркнуто будничны и мягки, как пища выздоравливающего после тяжелой болезни: бульон с вермишелью («Путь на Амальтею» (1959)), гречневая каша со стаканом молока («Полдень, XXII век»). Мидии со специями «начисто исключены», однако для пущего уюта протащены на борт контрабандой. Не менее уютным выглядит коммунальный быт на Земле. Один из центральных персонажей предпочитает, возвращаясь на родную планету, проводить бóльшую часть времени лежа; столь удобная, расслабленная поза, принимаемая в самых разных ситуациях и местах, компенсирует почти полное отсутствие частной собственности в коммунистическом мире — весь этот мир помечается как освоенная и присвоенная территория.

* ...Особое, слегка ироничное обаяние бытовым деталям, которые без труда узнаются читателями и соотносятся с собственным повседневным опытом, придают другие, более важные маркеры “частной жизни”.
Когда Кондратьев вернулся со связкой свежей рыбы, звездолетчик и писатель довольно ржали перед затухающим костром.
— Что вас так разобрало? — с любопытством осведомился Кондратьев.
— Радуемся жизни, Сережа, — ответил Славин. — Укрась и ты свою жизнь веселой шуткой, —
эта сцена из «Полдня» вмещает в себя едва ли не полный набор тех ценностно окрашенных представлений о сфере частного, которые разделяли или, с большей вероятностью, готовы были разделить читатели Стругацких в конце 1950-х — начале 1960-х годов. В центре этих представлений — радость общения, причем именно «непосредственного»: без посредников, без той сложной системы ролевых дистанций, с которой ассоциируется любая публичность. Декорации общения (на природе, перед костром) как нельзя лучше передают ощущение свободы и взаимной симпатии (Стругацкие с проницательной точностью фиксируют модель совместного поведения, которой предстоит спустя всего несколько лет развернуться в массовое увлечение туризмом). Коммуникативное взаимодействие здесь значимо само по себе, и поэтому особенно ценный его результат — «веселая шутка», то есть необязательная игра словами и одновременно сигнал взаимопонимания, опознания «своих».

* Стратегия Стругацких, собственно, и заключается в настойчивом и рациональном изобретении проблем, способных сделать мир коммунистического будущего более «реалистичным» и «достоверным».
Однако надобность в такой искусственной подпорке, как идея борьбы хорошего с лучшим, очень скоро отпадает, и сложный статус придуманного Стругацкими мира начинает проявлять себя в других, более серьезных конфликтах...
В «Полдне» высокотехнологичные крестьяне будущего беззаботно спорят о «смысле жизни»:
— Человек умирает, и ему все равно — наследники, не наследники, потомки, не потомки <�….>
— Интересно, где бы ты был, если бы твои предки рассуждали так же. До сих пор сошкой землицу ковырял…
— Вздор! При чем здесь смысл жизни! Это просто закон развития производительных сил <�….>
— Это вопрос сложный. Сколько люди существуют, столько они спорят о смысле своего…
— Короче!
— …о смысле своего существования. Во-первых, потомки здесь ни при чем. Жизнь дается человеку независимо от того, хочет он этого или нет…
— Короче! <�….>
— А короче вот: жить интересно, потому и живем. А кому не интересно — вот в Снегиреве фабрика удобрений <�…>
— Это кухонная философия! Что значит «интересно», «не интересно»? Зачем мы — вот вопрос! <�…>
— Самый дурацкий вопрос — это «зачем». Зачем солнце восходит на востоке?..
Этот теоретический спор — так похожий на дискуссии «молодых покорителей целинных земель» из репортажей журнала «Юность» — нисколько не омрачает картину всеобщего радостного процветания, к тому же ближе к финалу повести в диалоге совсем других героев найдена формула, представляющая собой удачный компромисс между «частным» и «общественным», между «кухонной философией» (с ключевым словом «интересно») и «законом развития производительных сил»: «…Работать гораздо интереснее, чем отдыхать».

* ...«смысл жизни» оказывается... предметом «вечных», не имеющих разрешения споров (как в коммунистическом мире Стругацких, так и в публичном пространстве конца 1950-х — 1960-х годов)...

* Аркадий Стругацкий замечал: «Общество можно любое выдумать. <�…> Не имеет значения. Имеет значение поведение человека».

* В романе «Град Обреченный», который, пожалуй, с наибольшими основаниями можно назвать антиутопией, вопрос о «смысле жизни» вновь артикулируется как нельзя более отчетливо. Фактически в ходе повествования (и в ходе эксперимента, который неведомые фантастические силы проводят над избранными и собранными вместе людьми) моделируется общество, искусственно лишенное ресурсов целеполагания.
Главному герою, бывшему комсомольцу сталинских времен, приходится последовательно убеждаться в том, что механизмы целеполагания работают вхолостую, производят лишь ненадежные и неустойчивые субституты смысла:
Идеи уже были — всякая там возня вокруг общественного блага и прочая муть для молокососов… Карьеру я уже делал, хватит, спасибо, посидел в начальниках… Так что же еще может со мной случиться?
...Стоит заметить, что едва ли не единственное общественное установление, которое навязывается подопытным горожанам таинственными экспериментаторами, — отсутствие постоянных профессий; регулярная смена рода деятельности создает ощутимое препятствие для того, чтобы труд оказался — как в «Полдне» или «Стажерах» — автономным источником «смысла жизни».

* Между ранними и поздними произведениями Стругацких разительная дистанция, но формула «Работать интереснее, чем отдыхать» эксплицитно или имплицитно присутствует едва ли не во всех этих текстах...

Бонус-напоминание от автора поста: Как отмечал [ефремовед] С. Сергеев, в начале 1960-х гг. Ефремов сближается с братьями Стругацкими, особенно с Аркадием, и становится одним из первых читателей их повестей «Попытка к бегству» (1962), «Далекая Радуга» (1963) и романа «Трудно быть богом» (1964) (с которых, как считали сами авторы, начались «настоящие Стругацкие»): «Тем значительнее последовавшее в дальнейшем охлаждение отношений между этими, казалось бы, столь созвучными друг другу в творческом отношении, авторами. Утопическое видение общественного устройства, развиваемое Ефремовым, оказалось противостоящим не только сталинизму, но и либерализму, ассоциировавшемуся со Стругацкими. (Либерализм во второй половине 1960-х гг. в СССР предполагал „переход к демократическому обществу западного типа“)»[41] (см. также[42]). Примечательно, что Стругацкие называли Ефремова «Чифом» («вождем»).[43] По свидетельству Бориса Стругацкого, И. Ефремов «считал себя в первую очередь философом, мечтал писать трактаты и „Диалоги“ в манере древних»[43].

Источник цитируемого текста Каспэ: https://www.nlobooks.ru/books/nauchnaya_biblioteka/20000/review/20265/

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив