Борис Мышлявцев. Душтулдор

palaman — 12.04.2025

Вот и домой...

Оставляя печали здесь.

Вот и домой...

Без надежд, что завтра

будет лучше, чем было вчера.

Вот и домой...

Без бремени, что влекло меня вниз

Без завес, что скрывали Ничто от меня

Домой,

Без жалкого костюма, в котором жил ленивый

Ублюдок по имени Я...

Каримов с трудом разбирал текст Леонарда Коэна, в который уже раз звучавший в его больной от алкоголя и вялой от фенобарбитала голове. У него не было даже уверенности, что слова он переводит на родной русский язык хоть сколько-нибудь правильно. Да, домой, я еду домой, наконец-то домой! - подумал он, а потом вспомнил, как покупал на каком-то большом и зеленом вокзале самый дешевый китайский плеер из тех, что были в продаже. Или, даже, как ему немного претенциозно заявили, "самый дешевый из существующих на данный момент существования мира". (Значило ли это, что плеер идеально совпадал по своим вибрациям с этим страшным миром)? Серый, обтекаемой неопределенной формы, подобный предметам никогда не наступившего советского будущего.

Месяц? Конечно, прослужит. Куда там месяц, даже два - заверила продавщица с лицом неудавшейся матери (дочь пьет, пошла по рукам, и в кого она такая?), и Каримов почему-то безоговорочно поверил ей, поверил в ее полностью сомнительный плеер. Плеер был на 2 гига, и в привокзальном интернет-кафе Каримов накачал в него достаточно песен, чтобы втиснувшись в пугающий чуждостью плацкартный вагон на всю ночь отгородиться волнами музыки от фонового звука поездной жизни. От посапываний, хрипов, причмокивания влюбленных, шороха простыней и даже - мышино-скромного куража каких-то беловолосых офицеров с одинаковыми голубоглазыми лицами. Офицеры заполняли своей массой примерно половину каримовского вагона, остальную заняли обычные граждане с животиками и гражданки с выпадающей из халата не привлекательной грудью. Была и парочка симпотных девочек, но они были самым явным образом заняты своими кудрявыми кавалерами, да и вообще на их завоевание Каримову пришлось бы потратить не только много дорого стоящей во время похмелья энергии но и, что самое обидное - денег. Девок все равно пришлось бы либо поить, либо кормить чем-то. А скорее всего - и то и другое. Увы, но все это (и даже что-то одно в отдельности) могло в корне подорвать скромные каримовские финансы. Поэтому Каримов сразу после проверки билетов со скрипом забрался на истертую верхнюю полку. Там, несмотря на духоту, он укрылся с головой скудным железнодорожным одеялом. Духоту компенсировали дыры, духовная скудость ткани сполна восполнялась лежащей ниже, на столике, мельхиоровой суровостью царско-советской чеканки подстаканников. Перед глазами Каримова понеслись картинки неинтересной жизни в большом русском городе: вот он бригадир уборщиков, вот рекламный агент, вот кинул лучшего друга, но ничего при этом не выиграл, а вот он игрок на балалайке в ресторане "Белое солнце пустыни" - самое счастливое его воспоминание.

Пьяный полусвет платил иногда по штуке баксов за песню. (Если честно, то штуку заплатил все раз какой-то пьяный предприниматель, которому каримов сильно напомнил умершего недавно брата). Но все равно, платили неплохо. И при этом ведь просили - только балалайка, только балалайка, остальные пусть молчат! Ээх... поэтому он и потерял ту работу, потерял возможность носить псевдоузбекский кафтан и нелепую тюбетейку со стразами. Напоследок Каримов сжег машину пожилому желчному барабанщику - самому бесполезному и шумному человеку, которого никто и никогда не просил ничего сыграть отдельно. Кстати, именно барабанщик и проявлял всегда наибольшую недоброжелательность к каримовскому успеху.

Посреди ночи Каримов вдруг проснулся, и минут через пятнадцать понял, что дешевый плеер подвис. Теперь, не смотря ни на какие манипуляции, китайская тварь играла одну лишь песню: "Going home". "Бог с ним" - подумал Каримов и уснул.

2.

Проснувшись от крепкого шлепка полногрудой проводницы по бедру (и успев с высоты своей второй полки даже разглядеть ее грудь в достаточных подробностях), он быстро собрался (а что собирать? всего одна тощая сумка да пара пакетиков чая) и выбрался на вокзал. То есть это Каримов ожидал увидеть здесь большой потрескавшийся вокзал, ведь он уже бывал тут лет десять назад по какому-то никчемному делу. Однако вместо сталинского здания с безголовыми амурами город встретил Каримова лишь чехардой зеленых жестяных щитов, груд кирпича, полупроснувшихся киргизов с облепленными застарелым бетоном тачками. Вокзал куда-то исчез, словно и не был никогда. "Приносим извинения за неудобства, связанные с реконструкцией" - пестрели там и тут надписи.

Нет, он не мог оставаться в этом городе. Надо ехать дальше. А вдруг там счастье, там хорошая комфортная работа по специальности, там верные и красивые девушки? Каримов долго наблюдал, как зеленый поезд, на котором он только что приехал, отгоняют куда-то в туманную сырую даль, а затем увидел, как киргизы бросаются к путям и начинают выдирать из них рельсы каким-то причудливым инструментом. С неба на пути падала влажная слоистая сажа - вместо снега.

"Скоро работают ребята", с некоторым уважением подумал Каримов. Впрочем, настоящего уважения к киргизам испытывать он не мог. Каримов еще с детства запомнил поговорку, любимую его отцом (тоже Каримовым): "Мозг киргиза подобен кёдю ослицы". С тех пор укрепилось в полукровке Каримове несколько пренебрежительное отношение к этому наивно-хитрому народу.

Сначала они жили в Жалал-Абаде (градообразующее предприятие - гора Сулеймана, побочное производство - минеральная вода "Жалал-Абад"), и было маленькому Каримову всего три года, а потом русская мать настояла на том, чтобы переехать в Россию, в убогий и ненавидимый самими основателями Здвинск. Там Каримов и сформировался как личность. Впрочем, где они сейчас, эти его родители? Сгинули давно, и след их простыл. Впрочем, от связи этих давно забытых социумом существ некая личность все-таки осталось: Каримов.

Если верить теории переселения душ, то в шестнадцатом веке он был индийским раджой средней руки, а в семнадцатом, восемнадцатом, девятнадцатом и двадцатом - Богдо-гэгэном, мистическим правителем Монголии и правой рукой Далай-Ламы.

Каримов всегда, даже во время учебы на философском факультете, равнодушно относился к метемпсихозу. Но после того, как во время работы в стройотряде пьяная магаданская шаманка вступила с ним в связь и рассказала ему о днях его былого величия, он всерьез заинтересовался судьбой и жизнью Богдо-Гэгэна (в буддистской иерархии все они считаются духовными приемниками друг друга, а точнее даже - одним и тем же существом, принимающим разные обличья при каждом новом рождении).

Каримов при случае начал почитывать книжки по этой теме и обнаружил, что интересен ему лишь Богдо-Гэгэн последний (или предпоследний, в новой традиции). В общем, некоторые считают последнего (нынешнего) Богдо-Гэгэна ложным, считают что реинкарнация его прервалась в начале XX века. Другие отстаивают истинность существующего Богдо-Гэгэгэна, указывая на то, что ранее ему проявиться во всей силе мешала жесточайшая монгольская коммунистическая диктатура. А ложным, мол, был тот самый Богдо-Гэгэн, который жил в начале двадцатого века и любил шампанское.

Одну из самых интересных книжек Каримов (не забывайте, что речь, собственно, идет именно о Каримове, а не о какой-либо другой совокупности скандх), итак - Каримов эту самую интересную для него книжку обнаружил в электричке Иркутск - Мунгур. Выяснилось, что интересовавший Каримова Богдо-Гэгэн, был в младенчестве вывезен из Тибета, далее жил в Монголии, в Урге, и был, вроде как, даже ее властителем (и Монголии, и Урги) как раз в то время, когда... ну, скажем пафосно: "монгольская вековая льдина примкнула к раскаленному советскому леднику". Книжка, попавшаяся Каримову в иркутской электричке, называлась "Харбинская Русь и Монголия в начале XX века" и принадлежала перу беглого унгерновского офицера. Благодаря этому в книге действительно можно было обнаружить живые и очень ценные замечания о личности и жизни Богдо-Гэгэна, однако привкус последующего отступничества автора (и, более того, предательства) делает этот источник весьма двусмысленным как с научной, так и с этической точки зрения. Впрочем, что говорить, давайте просто взглянем всего лишь на несколько строк, вышедших из под не очень чистого пера поручика Голицына-Мышина (как он сам себя именует) и, с помощью этого грязного пера попытаемся краешком глаза увидеть истинную картину.

3.

(...)Так как книга моя представляет собою всего лишь лично для себя писанный дневник мой, то я, поручик Голицын-Мышин, пишу эти строки ни сколько не смущаясь пред последующей публикацией и нисколько же ее не опасаясь. Публикации не будет, потому что пишу я эти записки в утлой берлоге какого-то дикого манчжура, или даже не манчжура, а какой-то лесной ветви их народности, а сами себя они кличут "эвенге". И записки мои, наиболее всего вероятно, пойдут на растопку моему доброму и неграмотному ни по-руссски, ни по-китайски хозяину. А самого меня прибьют вскоре большевики. Ну и не жалко. Пожил - да и хватит.

Сам я человек не великосветский и прослужил в основном на Востоке, а в Петербурге был лишь только раз, и свои награды добывал я не интригами при дворе... А перечислять эти награды уже и не буду, ибо противно - потому что награда без империи ничего не стоит, меньше чем пыль. А сейчас мы по воле нового Чингисхана (а по-моему - просто ост-зейского безумца, дурного немца) ходили восстанавливать Монгольскую империю. Восстановили, и монголы нас выгнали, а барона, говорят, сдали на расправу большевикам.

Так как из офицеров я наиболее разумел по-монгольски, то именно меня барон и приставил в охрану так называемого правителя Монголии Богдо-гэгэна.

В первый день, когда я заступил на дежурство, он повез меня на авто кататься вокруг Урги.

Дальше в тексте шло описание захватывающей поездки по ургинским степям, сопровождавшейся хлопанием бутылок от дорогого шампанского, китайскими фейерверками и бессмысленной пистолетной стрельбой.

Потом Богдо-Гэгэн предложил захмелевшему поручику прогуляться по степи, вслушаться в тишину. Минут десять они шли молча, а потом Богдо-Гэгэн сказал:

- Когда свет мира гаснет в тебе - в закутке между потоков восприятия, который вы, европейцы, называете душой, остаются только пузырьки от шампанского. Сердца гаснут, и затем их своей костистой лапой вырывает из груди демон Джандуштри. Он выжимает из них остатки крови, сливает в большую чашу, сделанную из черепа девственного яка, а затем возвращает Земле, и вены ее становятся полнее. Эх, почему нельзя всегда оставаться пьяным?

Далее повествование поручика представляет собой пеструю смесь из наблюдений над нравами китайских военнопленных, монгольских девушек и пожилого уже Богдо-Гэгэна, которого он чаще всего в своем повествовании именует или "старый пьянчужка", или просто Старик. Впрочем, в наши цели дальнейшее знакомство с этим неряшливым и местами скабрезным текстом не входит. Достаточно сказать лишь, что текст этот почему-то оказал весьма сильное формирование на мировоззрение Каримова в его зрелые годы.

4.

Каримов отыскал в какой-то времянке справочную, отстоял небольшую очередь, спросил о том, куда можно уехать отсюда.

- Вы что, не видите сами? Реконструкция же у нас! - раздраженно вскрикнула справочная. - Все пути уже разобраны. Осталась только ветка на Душтулдор, ее последнюю разбирать будут.

- Душтулдор? А это куда? А далеко это?

- На юг. Четыре часа.

Каримов побрел по рябой привокзальной площади сжатой полурассыпавшимися сталинскими домами. Стены их были покрыты копотью и подтеками зеленоватой жидкости. Подъезды зассаны потомками рабочих. С крыш то и дело падали мертвые птицы - голуби, воробьи и даже небольшие орлы: по утрам воздух в городе был очень загазован. Батарейки закончились, плеер сел, и песня перестала звучать в каримовской голове, но это совсем не беспокоило Каримова. Съев подозрительный шашлык на тонкой деревянной палочке и выпив пару банок ядовито-кислого джин-тоника, он направился искать железнодорожную кассу. Кое-где Каримову встречались грустные собаки и непонятные самим себе люди, которые просто лежали на земле и не делали совсем ничего. Вдруг путь ему преградила усталая от дурацкой и нечистой жизни размалеванная бабища лет шестидесяти:

- Пойдем, развлечемся?

Но Каримов только отрицательно мотнул головой, отодвинул ее, как какой-то рослый жухлый сорняк, машинально отряхнувшись, словно к его затертой джинсовой куртке могли пристать репьи или еще какая дрянь. Под ногами скрипела шелуха от подсолнечника, иногда ноги оскальзывались на чем-то, но Каримову не хотелось знать, что именно это было: раздавленные мертвые птицы? Испорченные мухоморы? А может и еще что похуже?

Плохой ли я человек? - размышлял Каримов. Девушка из того, уже оставшегося в дымке прошлого города сказала, что я - вообще не человек. Но так быть не может. Это просто преувеличение. У меня были родители, я даже учился в университете, на философском факультете (хоть и не долго). Я мог бы стать философом, в конце концов, если бы мир по другому пошел. Или, хотя бы, главой района где-нибудь в Узбекистане или Киргизии, или замглавы.

Девушка работала в той же фирме, где он служил бригадиром уборщиков. Фирма была из крупных, "клининг по всему городу", так что тогда он вовсе и не был последним человеком. У него работало двадцать уборщиков-мужчин и тридцать пять уборщиц. И видит Бог, любую уборщицу он мог взять, из тех что хотел и тех что подходили по возрасту, потому что в этом большом зеленом городе все обычаи нарушались, и даже отец любой из этих девушек ничего бы ему, Каримову, не сказал, потому что сказать ему было бы нечего.

С этой милой девушкой, начальницей отдела доставки корреспонденции, они познакомились как-то случайно в корпоративной столовой. (Окна на все стены, высокие цены). Потом он привел ее в свою скромную съемную квартиру с цветастым ковром и стыдливо стоящим в углу советским рыжим шкафом, сыграл на балалайке. Балалайка, скорее всего, не очень интересовала девушку, но для России балалайка была все-таки достаточно экзотична, и она, эта милая девушка с родинкой над верхней губой, осталась тогда на всю ночь. А потом они начали вскладчину снимать каримовскую квартиру. Это было удобно, ведь арендная плата для Каримова уменьшалась вдвое. К тому же девушка с родинкой над верхней губой неплохо готовила плов, кушву (кушву он ее сам научил готовить, а потом просто отслеживал более или менее приверженность к изначальному рецепту). Также именно она делала и нехитрую приборку. Понятно, тем более, что все это было гораздо выгоднее, чем разовые и очень дорогие визиты "жриц любви" (в которых не было ничего от любви, а от жриц было лишь детское восприятие этого слова - "женщины, которые жрут"). Каримов даже начал чувствовать себя настоящим мужем, иногда покрикивал на девушку с родинкой, давал ей суровые наставления. Ему было хорошо тогда. Да и ей, наверное, неплохо. Впрочем, Каримов никогда не пытался проникнуть в бездны души этой девушки, не хотелось узнать ему - блаженство или недовольство царят в этих безднах? Или так только, пузырьки от шампанского? Ему было достаточно, чтобы бездны эти никогда не выплескивались на поверхность их простого, заведенного каким-то неведомым ключом быта. Жизнь шла ровно, капля за каплей срываясь в непонятное ничто, и Каримов был доволен.

А потом (это когда он уже играл на балалайке в "Белом солнце пустыни")... Да что, собственно, такого было потом? Ну, со всяким бывает... Ну, бес попутал... Да она, в конце концов, поступила бы точно также на моем месте! Любой бы так поступил, мы ведь в реальном мире живем, а не в сказке! С-сука!

- Нет, ты не человек... Ты не человек, - вымороженный и деланно-спокойный звучал у него в голове ее такой знакомый голос, (и стеклянными обломками рассыпался по внутренности его черепа, впивался в пульсирующие артерии и почти спокойные вены); кривилось ее в гримасе побледневшее лицо... а потом она плюнула ему под ноги. В другой ситуации он знал бы, как поступить с зарвавшейся русской шлюшкой, но тут ситуация была особая, и потому он смолчал. Посмотрел ей значительно в глаза (ничего, на самом деле, не сигнализируя этим взглядом) и отвернулся.

При воспоминании об этом случае Каримов сжал кулаки от обиды, ему захотелось ударить хоть кого-то, хотя бы какого-нибудь бомжа, но рядом не было никого, кроме парочки русских милиционеров, и так уже присматривавшихся к его нетрезвому восточному лицу. Тогда он с досадой пнул небольшую мертвую птицу, птица подлетела вверх, нелепо взмахнула крыльями и шмякнулась в лужу, а он подошел к вагончику с надписью "Касса".

- До Душтулдора, на ближайший, - сказал он и молодецки сплюнул. Потом покосился на русских ментов и непринужденно сунул руки в карманы.

5.

Все молчали в этом вагоне, говорить было нечего, ибо итак всем было ясно, что сейчас происходит. Кроме Каримова, возможно. Иногда он обращал улыбчивое лицо к кому-то из соседей по жесткому электричному седалищу. Иногда призывно выставлял оранжевую бутылку джин-тоника - все было бесполезно. Тогда Каримов просто начал смотреть в окно. Все больше становилось елей и берез, все выше полз поезд, и весна постепенно снова превращалась в зиму. Не полностью, а так, ошметками - языками снега, да просвечивающей сквозь лед водой ручьев.

"Зачем я учился на философском факультете? Наверное, только для того, что бы научиться слушать Леонарда Коэна и Джой Дивижн. А какой еще толк был?". Каримов крепко задумался, и понял, что не помнит даже, что такое категорический императив Канта, а помнит он только пещеру Платона. Вроде как там Платон вместе со своими учениками сидел и по теням на стенах пещеры совершал гадание о будущем своего государства.

Горы становились все выше, а потом на станции Чалгатын в поезд зашли сотрудники какой-то спецслужбы. Внимательно заглядывали в газа каждому, проверяли паспорт, ставили в нем невидимую отметину блестящей металлической печатью. Затем они негромко пригласили всех на выход. Каримов с непониманием подчинился. Никакой станции, собственно говоря, здесь и не было, а была просто большая скала, и деревца у ее подножья, и деревца были увешаны какими-то лентами. "Это чалама, это в честь духов гор привязывают", подумал Каримов. Пошарил, зачем-то, в карманах, но там, естественно, никаких ленточек из материи не было. Приглядевшись, он увидел, что бабы из вагона рвут на части полиэтиленовые пакеты.

- У тя чё, салапана нет?

- Чего? - не понял Каримов.

- Ну, эта, целлофан-то тебе дать? А то это обязательно. Здесь хозяин перевала, ему салапан надо.

Каримов взял у бабы две ленты зеленого полиэтилена и повязал на ближайшую березу, уже клонившуюся под тяжестью людских приношений.

- Зеленый это хорошо, быстро отмучаешься, - сердобольно сказала баба и полезла вверх по косогору к вагону. Каримов направился вслед за ней. Воспользовавшись установившимся контактом, Каримов предложил бабе свой оранжевый коктейль, а когда та отказалась, спросил:

- А вы что имели ввиду - отмучаешься?

Баба только улыбнулась, при этом Каримову показалась, что губы у нее приклеенные и при улыбке начинают отклеиваться. Как бы в подтверждение этой каримовской мысли баба сразу же прижала низ лица левой рукою и хихикнула.

Поезд простоял на станции еще минут десять, а потом тронулся.

4.

По приезду Каримов сразу заселился в огромную и дешевую гостиничную комнату. Он лежал, смотрел на потолочные лампы дневного света, обдумывал увиденное в городе на пути от вокзала до гостиницы. Чистые улицы, отсутствие нищих и бомжей, никаких киргизов, ровные как молодая поросль леса люди. Все это было прекрасно, но почему-то ему никак все не моглось выйти на улицу, а хотелось смотреть на потолочную лампу, вокруг которой билась рано проснувшаяся муха. Минут через двадцать Каримов все-таки набрался сил, принял душ, набрызгался дешевым дезодорантом и вышел в начавший уже темнеть город. Каждое дерево было увито яркой новогодней гирляндой. На пути ему попадались то и дело мостки и мосты, и можно было бы почувствовать себя в Венеции, если бы вокруг вместо покрытых сайдингов преуспевающих хрущевок рушились в многовековой дреме венецианские палаццо. "И все-таки, надо завести контакт с людьми", подумал Каримов и направился к компании молодежи, расположившейся на изящных чугунных скамейках, чье литье вызывало в недостаточно образованной памяти Каримова слова "барокко" и "рококко".

- Чё, пацаны, город покажите? Может и насчет баб что-нибудь сообразим? Деньги есть.

Каримов присел на барочную скамью и осторожно ощупал половину суммы, хранившуюся у него в носке.

Пацаны оживились, вызвали такси. Один из них сказал:

- Душтулдор - лучший город на свете. Другого такого не сыщешь.

Совсем стемнело, и гирлянды вокруг деревьев сияли теперь как-то уж откровенно нагло - как если бы венерина мухоловка напоказ выставляла все свои хитрости, весь свой глянцево-блестящий нектар.

Другой уточнил:

- Не просто лучший. Это последний город. Дальше то-ведь и не уедешь никуда.

Душтулдор - станция конечная, - засмеялись оба. Приехало бодрое иномарочное такси. Пацаны активно пили каримовскую водку и остатки оранжевого коктейля. Водитель говорил одному из них:

- Ну, а че? Зато живешь. Главное, чтобы коридор и вена друг другу соответствовали. А то при мне вот двух парней веной к коридору прижало - и все, абзац. Пульсация, она, знаешь, пульсация.

- В советское время расчет точней делали, - зло сказал кто-то.

- Говорят, если из вены слишком много высасывать, за это из тебя земля потом высосет. Надо понемногу. Раньше так и было, а сейчас новые хозяева, всякие Абрамовичи, они русский народ не берегут.

- Да они, сука, никакой народ не берегут. Сейчас минимум по сто тонн в смену заставляют отсасывать, а земля-то на кого думает? На Абрамовича что-ли? Она на нас думает, нашу кровь в ответ забирает.

- А хуле тут поделаешь? - философски спросил кто-то и возникло долгое молчание. В сумраке машины метались редкие пузыри от шампанского.

5.

В глубине кафе сидел большой, голый до пояса человек, похожий на Шварценннегерра.

- Выпей за мое здоровье вот этот стакан водки, - убедительно сказал он, и Каримов послушно выпил. Перед глазами все поплыло.

- Тебе сейчас тут все будет, все нештяк, и бабы будут, не боись. Ты к бару иди сначала, деньги получи, - подтолкнул к стойке один из новых друзей Каримова.

- Деньги за что получать я? - Каримов неожиданно заговорил на ломанном отцовском русском.

- Иди, получай, дурак, когда дают - не спрашивают.

Каримов прошел к бару и получил пачку влажных, пахнущих пивом и чем-то вроде сырого мяса купюр.

- А где бабы-то? - спросил Каримов.

- Будут бабы, будут, у нас тут и баб немерянно.

Неожиданно ему захотелось покинуть это место, и он двинулся к выходу.

- Куда это ты, браток? - схватил Каримова за руку один из его товарищей по такси. Большой человек, похожий на Шварценнегера, буркнул:

- Пускай выйдет, ты присмотришь. Это же Душтулгдор. Куда он тут денется?

Каримов вышел, сел на косогор над какой-то речушкой, с надеждой вставил в ухо плеер, закурил. Блин, и зачем мы на философском факультете этот йоованый английский учили? Плеер запел, и пел он снова все туже песню: "домой типа, домой надо безо всякой фигни возвращаться". Блин, а дом-то где? Здвинск? Или Ташай-Кашыштыгсара? Или Жалал-Абад?

Вот и домой...

Оставляя печали здесь.

Вот и домой...

Без надежд, что завтра

будет лучше, чем было вчера.

Вот и домой...

Без бремени, что влекло меня вниз

Без завес, что скрывали Ничто от меня

Домой,

Без жалкого костюма, в котором жил ленивый

Ублюдок по имени Я...

Сопровождающий сидел на корточках и курил. Шапка его сползла по выбритой голове куда-то назад и держалась теперь лишь на щетине затылка. Он нервно выкурил три сигареты, песня проиграла два раза, а потом сопровождающий потянул Каримова за локоть вверх и сказал, как бы даже извиняясь:

-Пора уже. Задрала эта твоя песня про завесы, что ничего не скрывают. Ну не скрывают, и что? Ждут нас: и вены земли, и бабы, и выжатые сердца. Душтулдор, все-таки. Пойдем.

С удивлением Каримов заметил, что его собственное сердце лежит у него на ладони - беловатое, выжатое до обескровленности, слабое.

6.

- Хватит на него смотреть... или спрячь хоть куда подальше, - строго сказал сопровождающий и надвинул шапку на лоб, - думаешь, бригаде это понравится? Вон, реку видишь? Вот и брось его туда. Брось, брось. Пусть плывет, куда хочет. Мы теперь одна бригада, ты думай о том, что бригаде нравится, а что нет. Ничего, научим. Привыкнешь. А эта хрень... Да выброси же ты ее наконец, все равно в Душтулдоре она тебе больше не пригодится.

Оставить комментарий

Популярные посты:

pius

Настольная лампа с абажуром: сочетание стиля и мягкого света

aniskin1968

фильм: Война миров (США, Германия (ФРГ), 1953) Жанр: фантастика, боевик, триллер

foto_history

Наше старое кино

dorama_club_ru

Китайский понедельник

pro100_mica

Фотограф дня

konstantinus_a

Букварь не для людей

sveta_ki

не притворяйся

lengvizdika

Этимология имени Агата.Русская Агафья

sadalskij

Я служил 9 лет в театре и более бесправной, чем актерская профессия, не знаю.

• Архив