Без названия

– Я давно хотел тебе сказать, Ай, – брат помедлил, и Айше немножко испугалась: что такое? Почему-то она никогда не ждала хороших новостей. – Я боялся, что ты меня осудишь. Или переубедишь. Я тебе тогда соврал: я не продавал дачу. Ту дачу.

Ей не надо было объяснять – какую именно.

Мустафа постоянно покупал (сдавал, перепродавал) какие-то земельные участки, квартиры, дачи: начав жизнь в бедности и выбравшись из неё, он изо всех сил старался создать себе и своей семье достаток, уверенность в будущем, он вкладывал часть денег в недвижимость и любил поговорить на эту тему. После смерти жены он замкнулся в себе, Айше давно была не в курсе его дел: как ни заговори, о чём ни начни – всё, всё возвращается к тому же! Его любимой больше нет, его будущее при любом достатке не будет таким, о каком он мечтал, его сын далеко… иногда Айше думала, что хорошо бы брату найти себе женщину, пусть не жену, но хотя бы подругу, любовницу, как угодно. И начинать забывать.

– Ты тогда просила у меня деньги на квартиру, я и сказал, что продал дачу. Иначе ты могла бы не взять. И вообще… чтобы ты об этом не думала. Но я не смог. Я иногда езжу туда.

Она не знала, что сказать.

Представила себе, как он входит в дом… кто-то, конечно же, много лет назад отмыл коридор и лестницу от крови… интересно, сохранил ли он все вещи Эмель? Её мольберт, краски, рукоделие, её одежду? И все эти годы он иногда ездил туда – где был так счастлив и где пережил самое страшное несчастье?

– Я хотел тебе предложить. Поедем со мной двадцать третьего, на праздники1. Возьмём Эмми, пусть она погуляет. Может, и море будет тёплое, посмотрим. Что скажешь? И ты могла бы возить её туда на лето. Надо уже как-то… жить. Нелепо, что ты сидишь с ребёнком в городе или ездишь в гостиницы, когда есть дача.

Она была не готова к этой новости, слушала молча.

– Я был эгоистом, прости. Думал только о себе и о своих чувствах. Но этой зимой понял, что всё: Эмми надо вывозить на лето, ей надо плавать, загорать, укреплять здоровье… надо думать о живых.

Да, Эмель той зимой много болела, легко подхватывала любую простуду, ходила с кашлем, лежала с температурой. Надо было соглашаться, как же иначе.

Брат по-своему истолковал её молчание.

– Прости, что не сказал раньше… давно бы уже…

– Нет, раньше я бы и сама не… я бы не поехала туда.

– А сейчас? Сейчас поедешь? Ради дочери.

Поехать туда, где практически при ней была убита любимая жена её брата, её почти сестра, родная душа… та, первая в их семье, Эмель? Снова вспоминать, снова винить себя в том, что не услышала, занималась своими делами, не спасла, не сумела помешать, оказалась такой предсказуемой для убийцы? Заново пережить весь ужас…

– Ох, я не знаю.

– Там почти всё по-другому, я сделал ремонт. Он как раз заканчивается. Я хочу, чтобы ты посмотрела… этот дом никому не нужен, кроме нас с тобой. И если Эмми его полюбит, то… Эмин никогда туда не поедет, ты же понимаешь. А для Эмми это место может стать домом. Мы же не будем ей говорить… к тому же она Эмель не знала. Понимаешь, когда я думаю, что там будут жить какие-то чужие люди, то мне это ещё невыносимее. Те, которые совсем ничего не знают… тогда как будто память сотрётся… я не могу с этим расстаться, не могу это отдать… не могу предать её ещё раз. Короче говоря, я оставил дом себе. Вы с Эмми будете на гостевой половине, я там уже приготовил детскую… все эти розовые пони и девочки – ей понравится.

Как добрый волшебник.

Сказка, а не жизнь: какое счастье, когда есть кто-то родной, кто может сделать тебе такой роскошный, такой неожиданный подарок. Нет, Айше никогда бы не приняла ту дачу в дар, это всё должно достаться её племяннику Эмину, но проводить все каникулы у моря, пока дочка подрастает, – одно это уже счастье и неслыханная щедрость. И комната с пони – подумать только!

Надо было ехать туда и как-то всё это пережить. Окончательно расстаться с прошлым, вспомнить все тени и все подробности… интересно, они забылись или нет? Эта картина, которую писала Эмель в подарок для убийцы, эти чёрно-белые цветы с красными каплями, где она? Звенит ли ещё соседский колокольчик, покачивающийся на ветру? Наверняка уже нет. Кому достался тот, соседский дом? Прошло столько лет – пусть там будут какие-нибудь простые люди, которые превратили пресловутый сад камней в обычные грядки…

Её желание сбылось в точности.

Оказалось, там заросли артишоков: апрель – самый сезон.

Всю дорогу до Акбюка Айше пыталась изображать спокойствие и временами действительно впадала в какое-то отстранённое равнодушие. Эмель веселилась в предвкушении приключений и новой комнаты, Мустафа всячески поддерживал интерес и радость племянницы, но только артишоки окончательно примирили Айше с этой поездкой.

И с этим домом.

Который (она не могла не признать) действительно стал как будто другим – да и всё вокруг, вся улица… ох, как же всё изменилось за восемь лет!

Сосны и оливы разрослись, у всех соседей появились красивые или не очень заборы: у кого с коваными завитушками, у кого из простой сетки. Все их оплетали девичий виноград, плющ, жимолость и жасмин; выросли и ярко-розово цвели высокие кусты олеандров… И дома – они совсем другие: у кого застеклённые балконы, у кого пристройка, у кого облицовка или совсем другой цвет – не узнать.

«Как хорошо!» – неожиданно для себя подумала Айше и с облегчением вдохнула этот вкусный, всегда околдовывавший её здешний сосновый воздух.

Только он и остался прежним, а все мы… мы совсем другие, и у меня дочь…

Эмель была в восторге, бежала впереди, ткнулась в запертую (вот как тут теперь!) высокую калитку.

– Скорее, дядя, я хочу посмотреть комнату! А тут можно сделать качели? А где бассейн? Ой, кошка… ой, мам, кошечка-а-а!

Как всегда (как будто назло назначенному весной Дню детей) в двадцатых числах апреля вдруг похолодало; было пасмурно, казалось, вот-вот пойдёт дождь – и эта серость тоже разительно отличалась от той тёплой солнечной, едва начавшейся осени, когда… А соседский сад весь зарос высоченными, серовато-зелёными артишоками.

Они покачивали своими чешуйчатыми, колючими на вид, похожими на сказочных то ли ежей, то ли драконов головами среди узорчато вырезанных листьев, стояли рядами на толстых мощных стеблях: ощетинившись, защищали свой сад от вторжения чужаков. Никаких камней, никаких заботливо (маниакально?) прочёсанных граблями песочных дорожек между ними: всё это исчезло, земля соседского сада стала именно землёй в её изначальном, жизненном смысле – всё перекопано, перепахано, засеяно, никаких сорняков, и будет урожай.

Между участками теперь были заборы, не перепрыгнешь, не забежишь запросто – стало безопаснее, теперь убийце было бы не так просто, почти невозможно осуществить свой дьявольский план.

Брат отпер калитку, и Эмель, подхватив на руки дружелюбную кошку, уже бежала вверх по ступенькам гостевого крыльца.

Сад зарос какой-то зеленью: весна, и непонятно, что из этого сорняки, которые надо бы скосить до лета, пока они не превратились в сухие непролазные заросли, а что специально посаженные растения.

Айше попыталась представить, что здесь было при Эмель: кажется, она ухаживала за садом… точно, был же газон! Брат его стриг, а сейчас на заросшей лужайке покачивались маки и росла бело-жёлтая смесь диких ромашек и сурепки, создавая странный эффект весёлой подсветки серенького дня. А это огромное дерево – разве оно было здесь? Да, олива на углу дома выросла за эти годы, вымахала выше второго этажа, образовала тень и иллюзию старого сада с какой-нибудь европейской картины… просто импрессионизм! Ещё и фиолетовые ирисы – целая клумба в углу, великолепный фонтан цветов… наверняка Эмель когда-то посадила сюда несколько клубней и не успела полюбоваться на всю эту роскошь. Не в этом ли и смысл садов – напоминать нам о тех, кто занимался ими до нас? Брат прав: нельзя отдавать это чужим, посторонним, равнодушным, они не прочтут этих иероглифов… нет, только не вспоминать ничего японского!

– Мам, это будет моя кошка! Я её назову Луна, она же почти чёрная!

– Эмми, как ты можешь назвать кошку, как маму2?!

– Нет, дядя, я её буду звать не «Ай», а «Лу-на»… можно и Артемис3, потому что она почти белая!

– Логично, – согласился ничего не понявший, но всегда потакавший племяннице дядя.

Айше улыбнулась: не вспоминать ничего японского не получится, и на этот раз она поняла логику дочери. Ещё недавно я всегда её понимала, а сейчас Эмми всё чаще удивляет меня чем-то, и это так здорово: она растёт, у неё свои, отличные от моих, интересы, и свои мульфильмы, которые я не успеваю да и не хочу смотреть, и игры в планшете, и многое… друг Горацио, угу. В школе (God save – боже, храни нашего Дэвида!) её, конечно, заставят читать и анализировать Шекспира, но разве это приблизит её ко мне… комикс ей придётся гораздо больше по душе, чем старинная книга. И пусть. Пусть они будут другими… мы же тоже – не как наши бабушки. Даже не как наши матери.

На этом месте Айше остановилась.

Она почти не помнила своей матери и не старалась вспоминать её. Сейчас что-то кольнуло: какой она была? Что я знаю о ней? Брат наверняка помнит, и надо бы…

Нет, сейчас не время. Эмель уже бежала дальше – в отпертую дверь гостевой половины дома.

Айше тоже вошла, огляделась. Старый дом пах новизной и чистотой – немного краской, немного какими-то моющими средствами, ни затхлости, ни пыли, ничего старого, ни кусочка прошлого.

Да, брат молодец: переделал всё, переставил и обновил всю мебель – при этом создавалось странное впечатление, что он сделал это так, как понравилось бы его жене. Так, как это сделала бы Эмель, любившая дом, дизайн, ремонты, и Мустафа как будто хотел осуществить какие-то её замыслы. А может, это так и было, может, они когда-то мечтали вместе сделать эту перепланировку, и он просто продолжил их общее дело? Мысленно советуясь с ней, чтобы не расставаться?

– Как классно! Мама! Дядя! Пони! И Винкс! Покрывало классное! Мам, смотри! – радостные вопли сверху: похоже, Мустафе удалось угадать.

– И про Винкс не забыл? – засмеялась Айше. – Балуешь ты её! Наверняка истратил кучу денег, как мы будем с тобой расплачиваться?

– Про Винкс я не знал, мне продавщица посоветовала: мол, если у вас девочка, то сейчас они все увлекаются… я и купил. Ай, милая, мне же всё равно, какую мебель покупать, сама подумай: какая разница? А девочке радость…

Радость девочки переливалась через край, звенела, кричала, припевала, подпрыгивала. Комната была похожа на идеальную рекламную картинку современной девочковой детской… у нас с братом не было ничего подобного, хотя он всегда старался…

– Ты и меня всегда баловал, аби4… я же помню, ты не думай. Ты кукол мне покупал, книжки…

Детство никак не желало возникать в памяти.

Бабушки и другие родственницы, комнаты… какие-то временные, не совсем и не только для неё. Та бабушка, которая учила её вязать, плела кружева и вышивала наволочки для её приданого. Она меня любила, я помню. Но у всех родственников, где приходилось жить Айше, были простые, небогатые дома, всё было общим, и их общее время проходило в общей, единственной натопленной комнате, а спальни были маленькими, холодными зимой и душными летом, и детей часто укладывали там же, где они ужинали, около догорающей печки. Теснилась простая деревянная мебель; в отгороженной шторой нише хранились матрасы, подушки и тяжёлые, атласные, стёганые одеяла с пришитыми к ним накрахмаленными отворотами с вышивкой – на случай гостей. И гости ночевали часто, все родные жили единой большой семьёй, все заботились обо всех детях, как о своих… в сущности, ей повезло родиться в этом старинном кругу. Из которого они с братом так хотели вырваться, так рвались к другой, современной жизни, к книгам, к университетам, к Европе. Их так и учили: наши бабушки-дедушки приехали из Европы, и мы не такие, как все эти деревенские, и вы учитесь, вы должны выйти в люди, уехать отсюда…

И вот у её дочери комната с самыми модными картинками, сама она побывала в Лондоне и однажды съездила оттуда на уикенд в Париж.

– Помнишь, аби, ты мне как-то купил платье – праздничное, длинное, как у принцессы?

– Помню, конечно. Ты тогда была как Эмми или чуть постарше, нас на свадьбу в Тире пригласили, и надо было что-то нарядное…

– Я не помню свадьбу! Только платье, надо же.

Наверное, нам давно надо было поговорить обо всём этом – почему мы этого не делали? Свадьба в небольшом провинциальном городке: там издавна жила диаспора таких же переселенцев, как их семья; наверняка они ехали с какими-то македонскими родственниками, наняв целый минибус – старенький, из тех, что возил детей их окраины в единственную, не очень близкую школу. Мустафа, студент, подрабатывающий где только можно, – как он нашёл денег, чтобы его сестрёнка выглядела на той свадьбе не хуже других, более благополучных девочек? Платьице было пышным, из синтетического атласа и тюля, голубым – под цвет глаз… сзади бант…

– Надо было всем доказать, что я могу тебя содержать и воспитывать. Что я справляюсь и мы не хуже других, – откликнулся на её мысли брат. – Оно было недорогое, с базара, подделка под фирменное, но выглядело шикарно, ты им ещё подмышки натёрла, ткань жёсткая была.

Отвернулся, заговорил о другом.

– Сейчас я вам включу отопление и пойду к себе, а вы тут размещайтесь, раскладывайте всё… в общем, устраивайтесь. На третьем этаже – твоя комната, посмотришь. Типа кабинет, а спать можешь и в спальне рядом с детской. И ты… ты, Ай, пока не ходи на ту половину… потом…

Мустафа договаривал на ходу, словно заторопившись уйти.
Идти за ним было нельзя, он ясно дал это понять, и Айше осталась с невыговоренной благодарностью… чёрт, я никогда не смогу его отблагодарить! За то кружевное (ну и пусть подделка и подмышки!) платье для маленькой девочки, за эту комнату для моей дочери, за (ещё одно чудо!) мою собственную, опять свою комнату – кабинет!

Она бросила сумку с вещами в коридоре около детской, мельком заглянула в гостевую спальню: всё новое, всё! – и поднялась на третий этаж.

Это тоже надо было сделать, и Айше была рада, что идёт сюда в одиночестве. Дочка надёжно занята комнатой: что-то говорила привезённым с собой игрушкам, рассматривала рисунки на подушках и занавесках, а ей самой предстояла встреча с подзабытым чувством вины.

Когда убили Эмель, Айше была здесь – в этой комнате, в своём «кабинете», она писала роман, погрузилась в свои дела: почему, почему я не слышала ничего, кроме звука пылесоса за стеной?! Ещё злилась, что он мне мешает, боже мой!

Комната, прежде довольно тёмная из-за деревянного скошенного, неправильной формы потолка, стала светлой – словно переродилась. Все угловатости и балки были сохранены, но как-то то ли обструганы, то ли очищены и покрашены – картинка, снова картинка, на этот раз из скандинавского журнала! Светлый диван, стол, стеллажи для книг. В углу круглый столик с электрическим чайником и банкой кофе: скатерть… круглая скатерть, вышитая голубыми розами.

«Это тебе от меня! – как будто сказала ей её навсегда потерянная сестра. – Возьми всё это, прими. Комнату, скатерть – мои подарки. Тебе и твоей Эмель…»

Не плакать.

Айше вышла на большой балкон, почти террасу.

Отсюда открывался так нравившийся ей вид на залив, сюда протянула свою огромную лапу большая старая сосна. Вид был прежним и новым одновременно. Больше домов, больше разросшихся деревьев, больше и ближе тень от сосны, да Айше к тому же просто успела забыть, каким всё было раньше. Ветерок подул в глаза, слёзы потекли, но нет, не давать себе воли, не плакать: у тебя дочь, у тебя муж и отличная семья, у тебя старший брат, которому нужна поддержка. И уж, конечно, не слёзы, а искренняя благодарность и радость.

Отсюда, сверху, тоже были видны заросли артишоков у соседей. За ними, ближе к их дому, шли другие грядки, некоторые ещё загадочные, без всходов, и на террасе были расставлены ящики с рассадой, а за домом посажены три небольшие, тщательно подрезанные оливы: всё не для красоты, а для пользы и удобного сбора урожая.

Как хорошо. Пусть так.

Потом она поняла, почему брат хотел отложить её встречу со своей половиной дома.

Он был прав, хотя, скорее всего, думал не о ней, а о себе: как и при покупке платья.  Но (как и тогда) оказалось, что так было лучше и для неё: им обоим было бы слишком сложно совладать со всеми впечатлениями сразу – и вдобавок скрывать их в присутствии маленькой Эмель.

Девочка весело обживала комнату, бегала по лестницам, радостно обнаруживала то полотенце, то зубную щётку с картинками, осваивалась в новом пространстве. Айше поучаствовала во всём этом, потом спустилась на кухню, разложила привезённые продукты, наскоро приготовила дочке и брату омлет и салат, и только ближе к вечеру Мустафа позвал её на свою половину.

Тот дом остался без перемен.

Насколько неузнаваемо изменился дом для гостей – настолько прежним, без малейших перемен был сохранён дом брата. Их общий дом с его женой.

Это было даже страшно.

Айше показалось, что в этой затхлости, в этой (оставленной Эмель?!) немытой чашке, в старых, посеревших от времени занавесках не было ничего от той чистоты и того уюта, который Эмель так любила – ей пришёлся бы по душе обновлённый гостевой дом, а не этот – законсервированный ради памяти о ней.

– Да… вот так, – сказал Мустафа. – Я понимаю, что это глупо и даже нездорово… клиника, но… ты меня не осуждай. Это никого не касается: как я сейчас живу. В городе, в квартире, мы с Эмином как-то смогли: что-то изменилось, что-то осталось, но здесь… Ты хочешь пойти наверх?

Интересно, что он хочет услышать в ответ.

Что ему придётся по душе: если я не буду вторгаться в сохранённую им для себя одного иллюзию прошлого? Или если попытаюсь разделить с ним его неутихшее горе? Ведь ему не с кем поговорить об этом, кроме меня. И если он привёз меня сюда – решился через столько лет, то, наверное…

– Да, аби, я пойду. Я должна её вспомнить. Я старалась забыть, но сейчас я готова вспоминать. Я её очень любила, ты знаешь.

Лестница и коридор второго этажа были чистыми: Айше очень боялась, что вдруг брат оставил всё, как было, и здесь.

– Пол отмыли ещё тогда, – сказал Мустафа. – Помнишь, у нас был сторож Байрам? Он нашёл какую-то женщину, они всё убрали. А комнаты я не трогал, хочу, чтобы всё было по-старому.

Пыль на коробках и корзине с рукоделием, пыльный мольберт, запылившиеся краски. Несвежие занавески, грязное окно, выцветшие абажур и ковёр, серая бумага – вряд ли Эмель это заслужила. Такая память хуже забвения – или всё-таки нет?

Айше с ужасом подумала, что вдруг брат все эти годы не менял постельное бельё. Чтобы сохранить… разве запах сохранишь, законсервируешь на восемь лет? Зачем он обрёк себя самого на это – не знаешь, как и назвать! – на это отшельничество, это поклонение памяти? Или это ближе к помешательству и сумасшествию?

Музей? Но тогда здесь нужна чистота, за экспонатами нужно бережно следить, смотритель и хранитель музея должен заниматься своим делом – уходом за памятными вещицами. А так… нет, это было ужасно, но Айше не знала, как и что говорить об этом брату.

– Я тебя понимаю, – осторожно выговорила она. – Ты хотел сохранить всё в точности…

– Да.

Айше ещё немного постояла посреди этого пыльного мёртвого царства: нет, здесь не было тени Эмель, её душа, если таковая существует, не захотела бы жить среди этого старья. Сказать брату, что Эмель бы тут всё изменила и вымыла?

Но она, конечно же, промолчала: незачем учить взрослого человека, каждый справляется, как умеет.

Ей самой не довелось пережить такой серьёзной потери: мать? Нет, она почти не помнила её, была слишком мала, чтобы осознать и почувствовать горе. Потом боялась за мужа: в какие-то периоды остро, панически – представляя себе, что он уходит на свою проклятую работу в последний раз, что его больше не будет рядом… но она научилась не давать воли этим ужасным фантазиям. В конце концов, ничто не вечно, никто не обещал нам гарантированного следующего дня.

Маленькая Эмель была счастлива.

Ей понравился дом, понравился сад, понравилась (само собой!) комната, понравилось быть хозяйкой: как будто принцесса обрела замок – целых три этажа, а вдобавок таинственная, старая часть дома! Она, разумеется, забежала и туда, осмотрела всё, заставила дядю отвечать на множество вопросов. Айше останавливала её, шикала, подавала ей знаки – толку от этого не было никакого. Эмми не остановить.

Мустафа, как ни странно, отнёсся к её расспросам вполне нормально. Айше даже показалось, что ему нравится рассказывать девочке о тёте Эмель, о её рисунках, вышивках, о том, какая она была замечательная и талантливая.

Рассказал и об убийстве.

Эмми обожала такие истории, часто расспрашивала отца о расследованиях и преступлениях, для неё они (Айше узнавала в ней прежнюю себя!) были просто загадками, ребусами, сюжетами. Ей было всё равно, что они строятся вокруг смерти – этой самой большой, самой страшной загадки мира, но она пока не боялась этой бездны, не испытывала ничего, кроме сыщицкого азарта и читательско-зрительского восторга. Адаптированная «Собака Баскервиллей» была прочитана, куплены все детские детективы Инид Блайтон, но разве это может сравниться с настоящими, реальными сюжетами, которые приносил с работы отец? И здесь: надо же, убийство! Совсем рядом, в нашей семье!

– Почему вы мне никогда не рассказывали?! Я уже не маленькая! Кто её убил? За что? А убийцу папа нашёл, да?

– Да, папа. Конечно, не он один, вся полиция работала. Но если бы не он… твой папа отличный сыщик, почти Шерлок Холмс.

Айше думала, что брат не захочет рассказывать подробности, но он рассказал Эмель почти всё – подстраиваясь, конечно, под её детское восприятие. Как рассказал бы сказку: о злых людях, о хорошей красивой женщине, которую хотели погубить и погубили. Считать ли счастливым концом раскрытие преступления и наказание убийцы? Любители детективов, думала Айше, слушая брата, испытывают катарсис от найденной разгадки, и авторы охотно подыгрывают им, да и я сама…

– Мама, ты можешь написать об этом роман!

– Нет, Эм, не могу. Я никогда не беру истории из жизни, я всё придумываю. А писать о таком… это наше, слишком личное, я не хочу, чтобы эта история превратилась в развлечение для публики.

– Но это же такая крутая история!