Без названия
katresha — 07.02.2022Что может быть лучше зимы, нашей зимы, такой как сейчас — обволакивающей, с капелькой магии, с капелькой психотерапии. Спешите на бесплатные сеансы, пока свежий ветер еще дует, ведь того и гляди начнется весна. Зазвякают уборкой кухни хозяйки, обнажатся груды мусора, речушка Сетунь разольется в полноводную реку, сгинут зимние эльфы и все станет таким жирным, липким и горячим.
Мое первое воспоминание — я сижу на санках, закутанная в серый пуховой платок унисекс, в который кутали всех малышей, на коленях у меня посылка с сургучной печатью, и в лицо мне сыплет бесконечная белая крупа. Вокруг темное небо, такое, как бывает, когда в свежую черную гуашь плеснешь синего, беспросветная тьма, короче. Никаких признаков весны. Путешествие на этих санках бесконечно, и снежные крупинки впиваются в мое лицо, создают картины бесконечного кружения перед глазами. Я впадаю в транс. Я понимаю, что жизнь началась. По крайней мере, в этот момент отчетливо.
Надо сказать, родилась я в таких краях, где кроме зимы ничего толком и не было. Лето выскальзывало между пальцев, осень едва успевала поднять свою голову, а о весне лучше не думать — словно похмелье одурманивала она всех жителей городка, сводила с ума, напаивала насмерть, и если в другие времена года работяги с пушной фабрики и фанерного комбината еще как-то держались, то весной они валялись все время тут и там, и мне в своих путешествиях и маленьких побегах из дома приходилось постоянно перепрыгивать через их тела и отбиваться от назойливого участия «Девочка, ты откуда, чья, ты потерялась?» К счастью, пьяные быстро теряли ко мне интерес. А блуждания по городку были моей главной страстью, рано себя обнаружившей.
Другой такой моей порочной склонностью была страсть к переодеванию — я наряжалась во все, что под руку попадалось — в необъятную бабушкину юбку, в дедов плащ, в Наташкину (соседка и подруга) рваную кофту, в какие-то непонятные обноски из пан-бархата, найденные в нижнем ящике комода... Проблема в том, что приодеться-то мне было и не во что, поэтому я периодически кромсала свои платья, дабы придать им новый вид. Не помню, как на это реагировала бабушка — тогда с внешним видом в общем-то не заморачивались, и дети были часто одеты в одежду сильно не по размеру —на вырост, или доставшуюся от братьев и сестер, так что возможно мне это и сходило с рук. Тем более заниматься мной у бабушки не было времени, они с дедом работали на фанерном, а я ходила в садик, и была в общем-то совершенной сиротой. Родители оставили меня в этой дыре по неизвестным причинам, я не сомневаюсь, весьма уважительным, — но я как-то сильно прониклась этой идеей брошенности и заброшенности, я ей упивалась, и никто ничего не мог сделать.
Я выходила из дома и шла по этому городку, по его узким улицам, между глухих покосившихся домишек на площадь Ленина, на которой гордо возвышалась статуя Ленина среди клумбы фиолетовых львиных зевов, а за ней высилась чудовищная белая колокольня, тень от которой прибивала к земле, а колокола никогда не звонили. Я боялась этой колокольни, она казалась мне циклопом-великаном, который тянет ко мне свои руки. Ой! Я пряталась за Ленина, а иногда, решив отдаться судьбе ложилась рядом с ним прямо в клубу и ждала пока чудовищная тень не наползет и не скроет меня совсем. Ах, это было хорошо. Анемичные цветочки склоняли надо мной свои головки. Краем глаза я видела пустынный периметр площади. Я была совершенно одна и это было в кайф.
Потом, конечно, кто-нибудь меня находил и приходилось изображать испуганного ребенка и реветь, чтобы меня отвели к бабушке, и уходя с площади я заискивающе смотрела на колокольню — как на суровое божество. Она гудела мне в ответ. Изоляция, полная изоляция от мира красок, любви, снисхождения царила в этом городке. Мне надо было сбежать, но это было невозможно.
Потому что я все время болела. И как только мы собирались поехать к родителям, или на море, или просто в Киров (куда мне все-таки потом удалось съездить), то я тут же сваливалась с воспалением легких, гландами (о, мои гланды, где вы?), и с другой подобной фигней. У меня все время поднималась температура под сорок, врачи уныло засовывали встречать очередной новый год в больницу, а когда я возвращалась, голый ужас существования как-то скрашивался новыми шляниями по городу, новым вандализмом в одеждах, новыми пьяными телами. Многие в этом городе сошли с ума. По крайней мере, два человека — я и Александр Грин.
|
</> |