Без названия

larmiller — 15.11.2020 Воскресенье: новые стихи.
«Энергия отчаяния» (Ходасевич и Г. Иванов)
***
Бабуля мне косы с утра заплетала,
А я ей стихи с выраженьем читала
Про то, как живётся в счастливой стране,
Чьи воины славны, а танки в броне.
Бабуля учила меня закаляться,
Учила в постели с утра не валяться,
Учила меня никогда не пищать
И слабость себе никогда не прощать.
И, вроде, чему-то меня научила:
Какая тоска бы меня ни точила,
С какими недугами я ни борюсь,
Живу терпеливо и пикнуть боюсь.

***
Ну а кому легко даётся
Земная участь? Каждый бьётся,
Как на ветру осенний лист.
А день сегодня так лучист,
Как будто жить - труда не стоит,
И кто-то свыше всё устроит.
А наше дело - день прожить,
О результатах доложить, -
Что было в норме, что не в норме -
И лучше в стихотворной форме.

***
То скрипнет дверь, то половица.
А я лежу и мне не спится.
Костями ломкими скриплю,
И мысли разные коплю,
Чтоб завтра ими поделиться
Хоть с кем-нибудь, кто, как и я,
Взволнован тайной бытия.

--------------------------------------------

ЭНЕРГИЯ ОТЧАЯНИЯ
Георгий Иванов и Владислав Ходасевич

Это скучное слово уныние, состоящее из двух одинаковых согласных и четырех гласных, одна из которых напоминает тоскливый собачий вой, а прочие настолько узки и тесны, что не впускают ничего значительного. Уныние — это вялость, апатия, атрофия мышц и чувствительности. На мертвой почве уныния ничего не растет. Уныние — грех.

То ли дело отчаяние. Оно и звучит иначе. В этих судорожно цепляющихся друг за друга ТЧ чудится энергия сопротивления. В разверстых АЯ — несмолкаемый крик. Если уныние — убитый нерв, то отчаяние — живая боль: тупая, острая, фантомная, какая угодно, но непременно живая. «Не теряй отчаяния», — сказал Ахматовой Пунин, когда его, арестованного, уводили из дома. То есть мучайся, страдай, заламывай руки, бейся головой об стену, кричи на крик или просто замри, уставившись в одну точку, но не теряй чувствительности. Только мертвым не больно.

Отчаяние — результат лобового столкновения с действительностью, неотвратимостью, упрямой судьбой. Столкновение такой силы, что искры сыплются из глаз, что видишь звезды, как говорят англичане. Отчаяние - звездный час, который — случается, и такое — может длиться долго. Так звездный час Георгия Иванова растянулся на несколько десятков эмигрантских лет.

С бесчеловечною судьбой
Какой же спор? Какой же бой?
Все это наважденье.
Но этот вечер голубой
Еще мое владенье.
...
Пожалуй, нужно даже то,
Что я вдыхаю воздух,
Что старое мое пальто
Закатом слева залито,
А справа тонет в звездах.

В «глухой европейской дыре» Георгия Иванова то и дело что-то вспыхивает, мерцает, сияет, светится: то первая звезда «в тускнеющий вечерний час», то мучительные и сладкие воспоминания о «русском снеге, русской стуже», то просто «рифма заблестит». И сколько бы ни уверял поэт себя и читателя в своем «безразличье к жизни, к вечности, к судьбе», он бесконечно от него далек, и мается его душа, и захлебывается от горя, и болит от воспоминаний, и плачет по ночам «от жалости и страха».

Не надо. Нет, не плачь.
...О, если бы с размаха
Мне голову палач!

………………

Если бы я мог забыться,
Если бы, что так устало,
Перестало сердце биться,
Сердце биться перестало...

Освободиться, забыть себя, потерять чувствительность, избавиться от бесполезного и бессмысленного бытия — вот рефрен его поэзии.

Все на свете пропадает даром,
Что же Ты робеешь? Не робей!
Разможжи его одним ударом,
На осколки звездные разбей!
Отрави его горчичным газом
Или бомбами испепели 
Что угодно — только кончи разом
С мукою и музыкой земли!

Сколько, однако, энергии, страсти, а значит, и жизни, в этом молении о конце. Впрочем, это не столько моление, сколько приказ, усиленный тремя восклицательными знаками: не робей! Разбей! Кончи разом! Слава Всевышнему за то, что Он до сих пор не внял мольбе одного из своих не слишком уравновешенных чад и не покончил «с мукою и музыкой земли», прекрасно сознавая, что и само чадо не вполне уверено, что хочет именно этого, иначе не написало бы таких строк:

Был замысел странно-порочен,
И все-таки жизнь подняла
В тумане — туманные очи
И два лебединых крыла.

И все-таки тени качнулись,
Пока догорала свеча.
И все-таки струны рванулись,
Бессмысленным счастьем звуча...

А вот слова другого эмигрантского поэта Владислава Ходасевича, который, как и Георгий Иванов, долгие годы писал под диктовку отчаяния:

Бесполезное — бесполезно:
Продолжается бытие.

…………………………….

О чем? Забыл. Непостижимо.
Как можно жить в тоске такой!
Он вскакивает. Мимо, мимо,
Под ветер, на берег морской!

Колышется его просторный
Пиджак  и, подавляя стон,
Под европейской ночью черной
Заламывает руки он.

И в этих стихах, как и в молении о конце Георгия Иванова — буря и натиск, стремительность и страсть. Как это ни парадоксально, но отчаяние стало для обоих поэтов мощным источником энергии. Их отчаяние наступательно, активно и любит императив:

Перешагни, перескочи,
Перелети, пере - что хочешь -
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи.
(Вл. Ходасевич)

Хорошо — что никого.
Хорошо  что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
(Г. Иванов)

И снова Ходасевич:

Жди, смотря в упор,
Как брызжет свет, не застилая ночи.

Смотрю в упор, но, вопреки смыслу сказанного, вижу только свет — такой силой воздействия обладает слово «брызжет».

И тем не менее «европейская ночь» Ходасевича темнее ивановской. Если в ночи Ходасевича и вспыхивает свет, то локальный, имеющий вполне конкретный и весьма прозаический источник:

Тускнеет в лужах электричество,
Нисходит предвечерний мрак...
…………………….
Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей,
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей.

Случается, что, подпитывая свою тоску, Ходасевич намеренно изгоняет из своего пространства всякий свет, кроме искусственного:

Великая вокруг меня пустыня,
И я — великий в той пустыне постник.
Взойдет ли день — я шторы опускаю,
Чтоб солнечные бесы на стенах
Кинематограф свой не учиняли.
Настанет ночь — поддельным слабым светом
Я разгоняю мрак и в круге лампы
Сгибаю спину и скриплю пером, -
А звезды без меня своей дорогой
Пускай идут.

Но коль скоро поэт скрипит пером, значит что-то ему все-таки светит. Ну хотя бы искра божья, которая наполняет перо «трепещущим, колючим током», или вспыхнувшая рифма. А вспышка рифмы — это вспышка надежды: «Я чающий и говорящий» (Ходасевич). «Отчаяние — состояние крайней безнадежности, ощущение безысходности» - сказано в Толковом словаре. Но вот парадокс: основную часть этого слова составляет «чаяние», и две крохотных, его отрицающих буквы «от» ничего не могут с ним поделать. Тем более что чаяние — ударная, а значит, самая звучная часть слова. Слова и звуки способны творить чудеса, теряя изначальный смысл и приобретая новый.

В зиянии разверстых гласных
Дышу легко и вольно я.
Мне чудится в толпе согласных
Льдин взгроможденных толчея.
(Вл. Ходасевич)

И внутри отчаяния, внутри его разверстых гласных обоим поэтам удавалось дышать «легко и вольно»

Лети, кораблик мой, лети,
Кренясь и не ища спасенья,
Его и нет на том пути,
Куда уносит вдохновенье.
(Вл. Ходасевич)

Спасенья нет, но есть великий дар превращать энергию отчаяния в созидательную.

С бесчеловечною судьбой
Какой же спор? Какой же бой? —

восклицает Иванов.

Как совладать с судьбою-дурой?
Заладила свое — хоть плачь —

вторит ему Ходасевич. Но вот и выход:

Сосредоточенный и хмурый
Орудует смычком скрипач.

Жесткие, совсем непоэтичные слова. Да и может ли скрипач, чья душа «мытарится то отвращеньем, то восторгом» ублажать чей-то слух? Вряд ли. Но зато он способен заставить внемлющего ему пережить то, что познал сам — «Дрожь, побежавшую по коже, / Иль ужаса холодный пот». Наверняка и Иванов, и Ходасевич временами утрачивали отчаяние и впадали в уныние, не дающее плодов. И все же отчаяние, слава Богу, побеждало, диктуя странные безысходные, но и ослепительные строки:

Сияет соловьями ночь,
И звезды, как снежинки, тают,
И души — им нельзя помочь —
Со стоном улетают прочь,
Со стоном в вечность улетают.
(Георгий Иванов).

Лариса Миллер, 1997

Сохранено