Бенедикт Сарнов и Владимир Войнович. "Веселый разговор" (1991)

philologist — 26.11.2017 Бенедикт Сарнов и Владимир Войнович. "Веселый разговор" // Заклинание Добра и Зла: Александр Галич — о его творчестве, жизни и судьбе рассказывают статьи и воспоминания друзей и современников, документы, а также истории и стихи, которые сочинил он сам.— Составитель, автор предисловия Н.Г. Крейтнер.— М.: Прогресс, 1991.



БЕНЕДИКТ САРНОВ и ВЛАДИМИР ВОЙНОВИЧ. «ВЕСЕЛЫЙ РАЗГОВОР»

С.— Я когда-то очень давно написал статью, и в этой статье была такая история про Гайдара: однажды Гайдару какой-то мальчик сказал, что хочет быть писателем. Давайте, говорит, напишем вместе рассказ. Гайдар ответил: «Ну, давай напишем». Мальчик написал первую фразу: «Путешественники вышли из города»,— а теперь, говорит, вы пишите. Гайдар сказал: «Нет, брат, так дело не пойдет, давай мы с тобой вместе выйдем из города и тогда напишем вторую фразу». И вот идут, идут, жара, пыль, грязь. Мальчик выбился из сил. «Давайте,— говорит,— сядем в автобус». «Нет,— говорит Гайдар,— ну как же мы сядем в автобус? Ты же написал: «Путешественники вышли из города», значит, мы должны пешком идти». Мысль понятна. И вот я всегда так и представлял себе, что настоящий поэт жизнью своей подтверждает строки, а строками подтверждает жизнь, что тут большого разрыва не должно быть, не может быть, иначе это фальшь.

Саша Галич очень мне нравился, нравились его песни. Он мне вообще импонировал. Но он разрушал эту мою концепцию, это мое представление о поэте. Во-первых, он был пижон. Он обожал красиво одеваться, он любил хорошо жить, у него была красивая квартира, забитая антикварной мебелью. Он писал песни, и эти песни мне нравились, я их любил, о людях воевавших — а сам не воевал. Он писал о людях сидевших — а сам не сидел. И он даже написал однажды: «...уезжайте, а я останусь, кто-то ж должен, презрев усталость, наших мертвых Москва, весна 1989 года, гостиница «Советская». Первый приезд В. Войновича. Публикуется впервые. хранить покой». И, написав это, он уехал.

Всем своим обликом и всем своим жизненным поведением он разрушал это мое представление о том, каким должен быть поэт. И разрушая, он его утвердил. Сработал великий закон жизни и искусства: этого человека, такого, каким он был, взял за шиворот его собственный талант и властно поволок в ту сторону, где все закончилось его трагической гибелью. Человека, который внешне был таким благополучным... Конечно, на самом деле он не был благополучным. Эти песни, которые выливались из души, свидетельствовали о каком-то внутреннем неблагополучии. И эта маленькая трещина разрасталась, разрасталась... Эта сила дарования, сила правды, как компас к северу, потащила его, обрекла на исключение из Союза писателей, на отрыв от той среды, к которой он привык, в которой чувствовал себя как рыба в воде. И закончилось это трагично.

B. — Именно в этом ключе я и думал о Галиче. Ты говоришь о бремени таланта. Дело в том, что если талант есть, то он является бременем, которое сбросить почти невозможно. Очень редким людям это удается. Я думаю, например, что частично удалось сбросить бремя таланта Алексею Толстому. Единственное исключение — это Катаев, который как-то и сбрасывал его, и опять поднимал. Странный такой человек — не растлился. То есть морально полностью растлился, а как художник каким-то образом сохранился. Но другого примера в мировой литературе не знаю. Но дело еще в том, что это бремя — тяжелое и художник его стремится на самом деле сбросить. Я просто ненавижу этот штамп, когда говорят, что писатель такой-то на таком-то этапе осмелел и решил говорить правду. Или говорят, что дело в творческой свободе. Кстати, у самого Галича есть в каких-то песнях слова о творческой свободе, совершенно неправильные. Дело в том, что писатель — не свободен. Талант его закабаляет, он раб своего таланта.

C. — У меня книга кончается строчками Глазкова: «И останется поэт — вечный раб своей свободы».

В. — Ну да. У тебя там глава так и называется «Раб свободы». Но все равно, я не краду у тебя эту мысль. Я ее просто немножко иначе формулирую: писатель — раб своего таланта, а не своей свободы. Он совершенно не свободен. Вот, например, Надежда Яковлевна Мандельштам говорит: все, мол, толкуют, что Мандельштам стремился к правде, что он всегда хотел высказать правду. А он никогда не хотел говорить правду. Он, наоборот, хотел врать. Но не умел, вот в чем дело. Талант ему не позволял.

С. — На самом деле моя мысль точно совпадает с твоей. Она состоит в том, что художник, талантливый человек, не свободен только от своего дара. И это есть высшая форма его свободы, потому что он из-за этого освобождается от давления внешних сил, от влияния успеха, от мнения публики. И вот это есть его так сказать...

В. — Ну да. Это просто вопрос формулировки; можно назвать это свободой, можно — высшей несвободой. Дело-то в том, что это естественное побуждение каждого человека — избежать своей участи. Особенно в наше время. И самые талантливые писатели, скажем Булгаков, Платонов,— все пытались избежать своей участи. Все. Галич казался счастливчиком. «До свиданья, мама, не горюй, на прощанье сына поцелуй» — я, скажем, потом писал похожие песни. Я считаю, попытка человека, росшего в советской системе, из которой никакого выхода не было, никакого просвета, попытка быть составной частью, если хотите, винтиком этой системы — это нормальная попытка. Выпадать из системы, особенно в те времена,— значит вообще покончить счеты с жизнью. Даже хуже: обречь себя на какое-то ужасное существование.

И все-таки талант Галича его уже повел. Повел, повел да и увел... Если бы он это бремя сбросил? Ну, об этом говорить бессмысленно, он тогда уже этого не мог. Вот, скажем, его смерть — такая трагическая, ужасно нелепая. Она ему очень не подходила. Он производил впечатление человека, рожденного для благополучия. Но ведь смерть не бывает случайной! Такое у меня убеждение — не бывает. Судьба его была неизбежна, и это она привела его в конце концов к такому ужасному концу, где-то в чужой земле, на чужих берегах, от каких-то ненужных ему агрегатов. Я спрашивал: у тамошних людей нет никаких сомнений, что это смерть не подстроенная. Может быть, я ошибаюсь, но при его внешней открытости он был закрыт, за балагурством прятал то, что, может быть, открывал самым близким людям, а может, даже и этого не было.

С.— Я тоже не могу сказать, что мы общались часто, хотя жили рядом, на Аэропортовской. Мы общались, как ни странно, больше в Малеевке: они с Толей Аграновским устраивали такие айтысы, состязания акынов... Не могу сказать, что были задушевные беседы. Но были такие пьяные разговоры, всегда на одну и ту же тему. У него был странный комплекс, он все время спрашивал: «Ну я, как ты считаешь, я действительно поэт? Я — настоящий поэт? А вот как ты считаешь, я не хуже Межирова?» Я говорю: «Саша! Лучше». Он думал, что я вру. А я действительно всегда считал, что он лучше Межирова. Вы будете смеяться: однажды даже он — правда, в полупьяном состоянии — сказал мне, что завидует Козловскому,— «Какие у него замечательные рифмы». Я просто был потрясен.

B. — Это надо вычеркнуть, чтобы тень Козловского не падала.

C. — Да. И еще я хочу сказать: поразительно, что этот человек — действительно пижон, и бонвиван, и позер — очень был беспощаден к себе. Помните: «Спину вялую сгорбя»? Это удивительно точно. Он был такой гусар, большого роста, импозантный, но у него была такая какая-то женственность, спина у него была какая-то действительно вялая, более точного слова я все равно найти не сумею. Но чтобы человек сам про себя такое сказал — это поразительно. И еще вот это: «Я гражданские скорби сервирую к столу...» Тоже поразительно. У него просто удивительное чувство языка. У меня с ним много было разговоров на эту тему в связи с Зощенко. Я всегда любил очень Зощенко, а в это время мы втроем — Лазарь Лазарев, Стасик Рассадин и я — сочиняли пьесу по рассказам Зощенко, нам Плучек заказал. Мы сделали такую пьесу, она, конечно, не пошла. По многим причинам, но главным образом потому, что тогда как раз произошел скандал с «Доходным местом» Марка Захарова. А пьеса была занятная, я что-то тогда для себя понял про Зощенко, когда прикоснулся к нему, так сказать, изнутри. Так вот, с Сашей было очень интересно об этом разговаривать. Он вообще был умный, что не обязательно для поэта, поэт поет как птица. А Саша был умный. Про Зощенко особенно хорошо все понимал. Разговаривать с ним было очень интересно.

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив