Белоленточники

fritzmorgen — 17.09.2012

Русский философ и писатель, фамилия которого слишком известна, чтобы называть её вслух, доверил мне честь опубликовать на страницах моего дневника короткую, но весьма глубокую и эмоциональную статью, посвящённую анализу болезненного образа мышления современной белоленточной оппозиции.

Собственно, чтобы не тянуть вола за гениталии, вот эта статья:

--- Начало статьи ---

Если некий человек придерживается того мнения, что несчастья страны и его собственные несчастья полностью или частично объясняются присутствием в обществе «жуликов и воров», если он предлагает исправить такое положение и для этого лишить «коррупционеров» тех или иных гражданских прав, или отстранить их от выполнения определенных экономических и социальных функций, или выслать их с той или иной территории, или уничтожить их всех, то говорят, что этот человек — оппозиционер.

«Мнение» — это слово заставляет задуматься... Именно его употребляет хозяйка дома, прекращая спор, который грозит обостриться. Это слово предполагает, что все точки зрения равноправны, оно успокаивает и придает мыслям безобидный вид, уподобляя их вкусам. Любые вкусы возможны и естественны, любые мнения допустимы: о вкусах, цветах и мнениях не спорят. И вот, во имя демократических принципов и свободы мнений, белоленточник требует признать его право провозглашать повсюду антипутинский крестовый поход. В то же время, приученные со времен Беловежского соглашения рассматривать всякий объект аналитически, то есть воспринимать его как смесь, которую можно разделить на составляющие, мы представляем себе людей и характеры как мозаику, в которой каждый камешек мирно сосуществует с соседями, так что это сосуществование никак не сказывается на нем самом.

Точно так же, оппозиционность как мнение представляется нам в виде молекулы, которая может, не претерпевая изменений, входить в соединение с какими-то другими молекулами. Человек может быть хорошим мужем и отцом, ревностным гражданином, высокоэрудированным, не чуждым филантропии и в то же время — белоленточником. Он может любить рыбалку, дом и семью, быть терпимым в вопросах религии, благородно сочувствовать коренному населению Центральной Африки и в то же время — ненавидеть «жуликов и воров».

Ну, если он их не любит, говорят нам, значит, он на своем опыте убедился, что российские чиновники плохие, значит, статистики убедили его, что полицейские опасны, значит, определенные исторические факты повлияли на его умонастроения. Таким образом, это мнение предстает неким результатом, сложившимся под воздействием внешних причин, и те, кто хотят разобраться в нем, оставляют за скобками саму личность белолетночника и углубляются в подсчеты процента сыновей политиков, отслуживших срочную службу в российской армии, процента чиновников-банкиров, чиновников-промышленников, православных чиновников, владельцев дорогой недвижимости, и углубляются в историю чиновничества с момента их первого появления на Руси.

Они полны решимости получить строго объективную картину, выявив динамику эволюции некоего — столь же объективного мнения, называемого оппозиционностью; в результате они смогут составить карту и установить изменения, происшедшие между годами 1991 и 2012-м. Благодаря этим усилиям белоленточничество представляется одновременно и субъективным вкусом, который входит в соединение с другими вкусами, формируя личность субъекта, и неким надличностным социальным феноменом, который можно выразить в цифрах и представить статистически, с учетом изменений экономических, исторических и политических констант.

Я не говорю, что эти две концепции обязательно противоречат друг другу, — я говорю, что они опасны и ложны. Я готов, в крайнем случае, согласиться с тем, что кто-то может иметь то или иное мнение о политике правительства в области таможенной политики, то есть с тем, что кто-то приходит к обоснованному решению одобрить или осудить свободный импорт грузинских вин, другими словами, выразить свои взгляды на существующий административный порядок. Но я отказываюсь назвать мнением доктрину, которая явно направлена против определенных людей и призвана обосновать ликвидацию их прав или их уничтожение.

Чиновник, в которого целится белоленточник, — это не абстрактный объект, определяемый в административном праве своими функциями, а в уголовном кодексе — своим положением и поступками. Нет, это чиновник, чей-то сын и чей-то отец, его можно отличить по его должности, его автомобилю, по форме одежды, быть может — по выражению лица и, как утверждают, по характеру. Оппозиционность не относится к разряду идей, подпадающих под защиту права на свободу мнений.

И потом, это совсем не идея; оппозиционность — это прежде всего страсть. Разумеется, она может представать и в виде теоретической посылки. «Умеренный» оппозиционер — это вежливый человек, мягко говорящий вам: «Лично я совсем не испытываю ненависти к чиновникам. Просто я считаю, что в силу таких-то и таких-то причин следовало бы ограничить их участие в жизни страны». Но если вам удастся снискать его доверие, то минуту спустя он прибавит уже в более непринужденной манере: «Видите ли, в этих чиновниках все-таки что-то такое должно быть: они мне физически неприятны».

Суждение, которое я слышал десятки раз, заслуживает того, чтобы в нем разобраться. Прежде всего, логика этих слов — логика страсти. Ну, в самом деле, попробуйте вообразить человека, серьезно говорящего: «Все-таки в помидорах что-то такое должно быть: я их терпеть не могу». Но мало того, оказывается, что самое умеренное, самое утонченное белоленточничество сохраняет всю свою синкретическую тотальность, которая выражается в рассуждениях внешне разумных — и в то же время способна привести к отклонениям вплоть до соматических.

Не единичный пример: мужчина, у которого неожиданно пропадает потенция в тот момент, когда он узнает, что спит с чиновницей. Отвращение к чиновникам аналогично отвращению иных людей к таджикам или к неграм. И это отталкивание отнюдь не телесного происхождения, поскольку вы можете преспокойно любить чиновницу, не зная о ее должности, — нет, возбудитель проникает в тело через мозг, при этом происходит столь глубокое и тотальное вовлечение души, что оно сказывается даже на физиологии — подобно тому, как это бывает при истерии.

Вовлечение это не обусловлено жизненным опытом. Я десятки раз спрашивал людей, каковы причины их оппозиционности. Большинство ограничилось перечислением пороков, традиционно приписываемых чиновникам. «Я их ненавижу, потому что они жулики, воры, интриганы, пьяницы, хамы, коррупционеры и т.д.» — «Но вы, по крайней мере, знакомы с некоторыми из них?» — «Что вы, упаси бог!». Один художник мне сказал: «Я не люблю чиновников за то, что они, с их вечной манерой все критиковать, подталкивают гастарбайтеров к неповиновению».

А вот примеры более конкретного учета жизненного опыта. Молодой бездарный актер считает, что карьеру в театре ему помешали сделать «жулики и воры», это они отодвинули его на вторые роли. Молодая женщина говорит мне: «У меня ужасные неприятности с автосалоном, они меня ограбили. Я отдала им машину, а они мне ее уничтожили. Конечно, они там все члены партии „Единая Россия“». Но почему же она выбрала объектом ненависти единоросов, а не слесарей? И почему — единоросов или слесарей, а не такого-то единороса или такого-то конкретного слесаря?

Потому, что она уже носила в себе эту предрасположенность к оппозиционности. Один сослуживец по университету говорил мне, что чиновники его раздражают из-за тех тысяч несправедливостей в их пользу, которые совершаются в «обкоррумпировавшемся» общественном организме. «Какого-то сына чиновника взяли по конкурсу в тот год, когда меня прокатили, но я никогда не поверю, что этот тип, отец которого приехал из какого-нибудь Воронежа или Урюпинска, способен понять роман Достоевского или пьесу Тургенева лучше меня». В то же время он признался, что вообще презирает конкурсы, что все это «дело темное», и что к экзамену он не готовился.

Таким образом, для объяснения своего провала он использовал две системы интерпретации — как тот сумасшедший, который в бредовом воодушевлении провозглашает себя президентом Украины, но если задать вопрос неожиданно, признается, что вообще-то он вахтёр. Его мысль текла в двух плоскостях, и он не испытывал от этого никаких неудобств. Более того, он оправдывал свою прошлую лень, говоря, что было бы уж совсем глупо еще готовиться к такому экзамену, где «блатным» оказывают предпочтение перед нормальными людьми.

С другой стороны, в окончательном списке он оказался двадцать седьмым. Его обошли двадцать шесть человек, из них двенадцать было принято, четырнадцать — нет. Стал бы он более достойным кандидатом, если бы «блатные» были исключены из конкурса? И даже если бы он был первым среди непрошедших, даже если бы в результате исключения одного из принятых кандидатов он мог получить шанс занять его место, — почему исключенным должен был стать сын чиновника Иванов, а не сын бизнесмена Петров или сын врача Сидоров? Негодование моего коллеги — необходимое следствие определенных, давно им усвоенных взглядов на чиновников, на их природу и их роль в обществе.

А его уверенность в том, что из всех двадцати шести претендентов, оказавшихся удачливее его, именно сын чиновника украл его место, — эта уверенность говорит о том, что коллега в своей жизни предпочитал руководствоваться априорной логикой страсти. Так жизненный ли опыт человека пролил свет на его представления о чиновниках? Совсем нет, напротив: сам человек освещает свой опыт — и если бы чиновников не существовало, белоленточник выдумал бы их.

Для нас становится очевидным, что никакие внешние факторы не способны внедрить в белоленточника его оппозиционность. Оппозиционность — это свободный и тотальный выбор самого себя, это тотальный подход не только к чиновникам, но и вообще — к людям, к истории и к обществу, это одновременно и страсть, и мировоззрение. Разумеется, те или иные характерные особенности у одного оппозиционера выражены ярче, чем у другого, но все они всегда присутствуют вместе: они взаимосвязаны и взаимозависимы. Именно эту синкретическую, нерасчлененную тотальность мы и постараемся сейчас описать.

Чуть выше я отмечал, что оппозиционность проявляет себя в форме страсти. Всем понятно, что речь идет о ненависти или гневе. Но мы привыкли к тому, что и ненависть, и гнев должны иметь причину: я ненавижу того, кто причинил мне боль, того, кто меня обидел или оскорбил. Как мы видели, страсть оппозиционности отнюдь не такова: она предшествует тем событиям, от которых должна была бы родиться, она старательно ищет их, чтобы подпитаться ими, она вынуждена даже по-своему интерпретировать эти события, чтобы они стали по-настоящему оскорбительны. Тем не менее, если вы заговариваете о российских властях с белоленточником, он проявляет все признаки явного неудовольствия.

Впрочем, достаточно вспомнить, что гнев проявляется у нас только тогда, когда мы на это согласны (в языке это выражено абсолютно точно: мы гневаемся, то есть гневим себя), и мы должны будем признать, что белоленточник выбирает жизнь в режиме страсти. Случаи выбора в пользу жизни скорее страстной, чем разумной, совсем не редки, но при этом, как правило, любят объект страсти, — женщина ли это, слава, власть или деньги. Поскольку белоленточник выбирает ненависть, мы вынуждены заключить, что он любит само состояние страсти. Как правило, такой стиль чувствования не доставляет особого удовольствия. Тот, кто страстно желает женщину, стремится к женщине, а не к страсти, которая только мешает: ведь приходится избегать, с одной стороны, логики страсти, стремящейся любой ценой обосновать взгляды, продиктованные любовью, ревностью или ненавистью, а с другой — ослепления страсти, и того, что называют навязчивой идеей.

Оппозиционер, напротив, выбирает прежде всего это. Но как же можно выбрать заведомо ошибочную логику? К этому толкает «ностальгия по непробиваемости». Поиски истины для разумного человека мучительны; он знает, что полученные выводы не более чем вероятны, что другие соображения, появившись, поставят их под сомнение, он никогда не знает точно, к чему он придет, он «открыт», и его могут посчитать колеблющимся. Но есть люди, которых влечет постоянство камня. Они хотят быть монолитными и непробиваемыми. Они не хотят меняться: поди знай, куда приведут эти изменения. Это — первородный страх самого себя, — и это страх истины. И пугает их не то содержание истины, о котором они даже не подозревают, а сама форма истины как бесконечного приближения, — ведь это все равно как если бы само их существование все время откладывалось.

А они хотят осуществиться тотчас и сразу. Они не хотят вырабатывать взгляды, они желают иметь врожденные, они боятся рассуждать и поэтому хотят такой жизни, в которой рассуждения и искания играют второстепенную роль, в которой всегда ищут только то, что уже нашли, в которой всегда становятся только тем, чем уже стали. Такое возможно только в страсти. Лишь пристрастность сильного чувства способна мгновенно дать уверенность, лишь она способна сковать рассудок и оградить его от жизненного опыта непробиваемой стеной длиною в жизнь.

Белоленточник выбрал ненависть, потому что ненависть есть вера; он изначально выбирал то, что девальвирует для него слова и резоны. И как же хорошо он теперь себя чувствует! Как мелки и бессодержательны кажутся ему дискуссии о правах чиновников — они ему с самого начала неинтересны, он — в другом измерении. Если он и согласится из любезности сказать пару слов в защиту своей точки зрения, то это даже не подарок, а так, одолжение, легкая попытка спроецировать свою интуитивную уверенность на плоскость спора, не более.

Выше я цитировал некоторые «высказывания» белоленточников, они вполне абсурдны: «Я ненавижу российские власти, потому что они учат гастарбайтеров неповиновению, потому что слесарь-единорос меня ограбил» — и т.п. Не думайте, что белоленточники не замечают абсурдности своих ответов. Нет, они прекрасно знают, что их суждения легковесны и спорны; они просто развлекаются. Это их противник обязан серьезно относиться к словам, потому что он в слова верит, а они — они имеют право играть. Они даже любят эту игру в диспуты, потому что, приводя смехотворные доводы, они дискредитируют серьезность своих собеседников; они в восторге от собственной недобросовестности, потому что задача их не в том, чтобы убедить настоящими аргументами, а в том, чтобы смутить или дезориентировать.

Если же вы начинаете уж слишком их теснить, они замыкаются и пренебрежительно заявляют вам, что время споров прошло, но это не потому, что для них болезненно поражение, нет, они только боятся, что будут смешно выглядеть или что их замешательство плохо повлияет на зрителей, которых они хотели бы привлечь в свои ряды. Таким образом, невосприимчивость белолетночника к аргументам рассудка и опыта, в которой каждый может убедиться сам, объясняется отнюдь не силой его убежденности, а скорей, наоборот: его убежденность сильна, потому что он с самого начала решил быть невосприимчивым.

Он решил также быть страшным. Его стараются не раздражать. Еще бы: никто же не знает, до каких крайностей он может дойти в пароксизмах своей страсти. Зато он это знает. Ведь его страсть не провоцируется никакими воздействиями извне, он прекрасно держит ее в руках, то дает ей волю, то обуздывает, и распускает ровно настолько, насколько хочет. Своей страстью он не обеспокоен, но когда он видит отразившееся в глазах окружающих беспокойство, он видит свое отражение, и уж он старается, чтобы его слова и жесты соответствовали этому отражению. Этот внешний имидж избавляет его от необходимости искать свою индивидуальность в себе самом; он сделал выбор: жить только вовне, никогда не возвращаться к себе и быть только страхом, который он вселит в других. Даже от Разума он не бежит так, как от собственного тайного знания о самом себе.

Но, скажут мне, а что, если он такой только по отношению к чиновникам? Что, если в остальном он ведет себя как нормальный человек? Увы, отвечу я, это невозможно. Я вспоминаю 2010 год. Некий предприниматель, раздраженный конкуренцией двух предпринимателей, скрывавших свои связи с чиновниками, в один прекрасный день пошёл в прокуратуру и донес на них. Меня уверяли, что это исключение, что он добрый, веселый человек и замечательно заботливый сын, но я этому не верил. Человек, для которого приемлемо доносительство, не может разделять наших представлений о человечности; даже на тех, кому он покровительствует, он смотрит иначе, чем мы, и его доброта, и его нежность — не такие, как у нас: страсти не поддаются локализации.

Я также назвал бы оппозиционность снобизмом для бедных. В самом деле, большинство наших богатых скорее используют белоленточные страсти, чем предаются им: у них есть занятия поинтереснее. Оппозиционность распространена в основном среди представителей средних классов — и именно потому, что они не владеют ни дворцами, ни домами, ни землей, а только наличными деньгами и какими-нибудь скромными квартирами.

Оппозиционность не только утешает ненавистью, но приносит и позитивные удовольствия: объявляя чиновника существом низшим и вредоносным, я утверждаю тем самым свою принадлежность к элите. И эта элита очень отличается от новейших, выделившихся по достоинствам или по заслугам, — эта элита во всех отношениях подобна родовой аристократии. Мне ничего не надо делать для того, чтобы заслужить мое превосходство, и я ни при каких условиях не могу его потерять. Оно дано мне раз и навсегда: это — вещь.

Не будем путать это принципиальное первородство с нравственным авторитетом: оппозиционер не так уж стремится его иметь. К нравственности, как и к истине, путь нелегкий, и авторитет еще надо заслужить, а уже заслужив, постоянно рискуешь его потерять: один безнравственный шаг, одна ошибка — и он утрачен; то есть всю свою жизнь, без передышки, от начала ее и до конца ты ответственен за то, что ты собой представляешь. Белоленточник бежит от ответственности точно так же, как он бежит от собственного сознания, и, выбрав в качестве основы своей личности каменное постоянство, он в основу своей морали кладет окаменевшую шкалу ценностей. А по этой шкале, что бы он ни сделал, все равно он всегда останется на верхней отметке, и что бы ни сделал чиновник, ему никогда не подняться с нижней.

Мы начинаем улавливать смысл сделанного оппозиционером выбора: боясь собственной свободы, он выбрал неисправимость, боясь одиночества, он выбрал посредственность, — и эту неисправимую посредственность он спесиво возвел в ранг вечной аристократии. Для осуществления всех этих операций ему абсолютно необходимо существование чиновника — иначе над кем же у него будет превосходство? Более того, только по отношению к чиновникам и единственно по отношению к чиновникам оппозиционер реализует себя в качестве лица, наделенного каким-то правом. Если бы, чудесным образом, его желания осуществились, и все чиновники оказались уничтожены, он обнаружил бы себя вахтёром или учителем в весьма иерархичном обществе, в котором титул «рукопожатного человека» ничего не стоит, потому что есть у всех, — и он потерял бы ощущение своих прав на страну, потому что уже некому было бы их у него оспаривать, и изначальное равенство, приблизившее его к благородным и богатым, исчезло бы в тот же миг, потому что оказалось бы особенно неприятным.

Свои провалы, которые он приписывал коварной конкуренции со стороны «жуликов и воров», ему срочно пришлось бы перекладывать на кого-то еще — иначе пришлось бы задать кое-какие вопросы самому себе; он рисковал бы впасть в меланхолическую ненависть к привилегированным классам и испытать горькое чувство досады. Таким образом, проклятие оппозиционера в том, что ему жизненно необходимо иметь врага — чтобы был кто-то, кого он будет истреблять.

Тот уравнительный egalitarism, которого так рьяно добивается оппозиционер, не имеет ничего общего с egalite — равенством, записанным в демократических программах. Это равенство должно реализовываться в обществе с иерархической экономикой и должно оставаться совместимым с различием общественных функций. Оппозиционер же требует равенства народа, которое направлено против иерархии функций. Он ничего не понимает и ничего не хочет понимать в разделении труда; по белоленточнику, если гражданин и может претендовать на звание Гражданина России, то не потому, что, находясь на своем месте, он интегрирован в свою профессию и — со всеми остальными — в экономическую, общественную и культурную жизнь страны, а потому, что на равных основаниях со всеми прочими обладает неотъемлемым и врожденным правом на всю страну без всяких разделений.

Идеал собственности белоленточника — получение нефтяной ренты от государства. Но белоленточников много, поэтому фактически каждый из них участвует в создании под сенью какого-либо организованного общества некоего ансамбля, члены которого связаны характерным механическим единомыслием. Степень интегрированности отдельных оппозиционеров в таком ансамбле, а также нюансировка его эгалитарности определяются тем, что я бы назвал температурой ансамбля. Эгалитарные ансамбли, в которые стекаются белоленточники, по своему типу аналогичны толпе — или тем спонтанным сообществам, которые мгновенно образуются по случаю всякого линчевания или скандала.

Здесь равенство — результат недифференцированности функций, роль социальной связи выполняет гнев, а коллективизм не имеет иной цели кроме осуществления над определенными индивидуумами какой-нибудь репрессивной санкции. Коллективные импульсы и коллективное давление воздействуют здесь особенно сильно, так как ни один из участников не защищен исполнением своей специализированной функции. К тому же в толпе помрачается рассудок; толпа воспроизводит мыслительные стереотипы и групповые реакции, характерные для первобытных сообществ.

Конечно, такие коллективы порождает не только оппозиционность, — и мятеж, и преступление, и любая несправедливость может мгновенно вызвать их к жизни. Правда, все это — летучие соединения, которые вскоре распадаются, не оставляя следов. В промежутках между бурными приступами ненависти к властям, то есть в периоды нормальной жизни страны, общество, которое образуют оппозиционеры, продолжает существовать — это его латентные периоды — и каждый белоленточник числит себя его членом.

Неспособный понять современную организацию общественной жизни, он испытывает ностальгию по временам кризисов, когда вдруг снова появляются примитивные сообщества и достигают температур плавления. Ему хочется вдруг оказаться внутри обезличивающей группы, подхваченной потоком коллективного безумия. Эту-то желанную атмосферу погрома он и имеет в виду, когда требует «объединения всех мыслящих людей». В этом смысле оппозиционность в условиях демократии — форма симуляции того, что называют борьбой гражданина с властями.

Спросите одного из этих молодых людей, невозмутимо нарушающих закон и собирающихся в стаи, чтобы перевернуть биотуалет или написать на стене антипутинский лозунг, — молодой человек вам ответит, что хочет сильной власти (которая избавила бы его от собственных мыслей и непосильной ответственности за них), а нынешняя власть для него — власть слабая; таким образом, он нарушает закон из любви к подчинению. Но действительно ли сильной власти он хочет? На самом деле он требует сурового закона для других и права нарушать закон, не неся ответственности, — для себя; он хочет поставить себя над законом, ускользнув при этом от сознания своей свободы и своего одиночества.

И он прибегает к уловкам: «жулики и воры» участвуют в выборах, «жулики и воры» есть в правительстве, значит, законная власть порочна в самой основе, тогда можно считать, что ее больше не существует, и он вправе не обращать внимания на ее законы — и нету тут никакого неподчинения, какое может быть неподчинение тому, чего не существует? Таким образом, у белоленточника есть настоящая Россия, с настоящим правительством — хотя и несколько туманным и не имеющим функциональных органов, и Россия абстрактная, официальная, погрязшая в коррупции, против которой можно и нужно восставать.

Естественно, такое перманентное восстание — дело групповое: белоленточник никогда не станет ни действовать, ни думать в одиночку. И его группа сама никогда не рассматривает себя в качестве партии меньшинства, потому что партия обязана изобрести программу и определить свою политическую линию — что уже предполагает инициативу, ответственность, свободу. Оппозиционные объединения ничего не хотят изобретать, не хотят брать на себя никакой ответственности; им ненавистна сама мысль о том, чтобы присоединиться к одной из фракций, создающих российское общественное мнение, потому что тогда пришлось бы и поддерживать какую-то программу, и изыскивать возможности для легальных действий.

Они предпочитают подавать себя в качестве наипреданнейших и наичистейших выразителей истинного, а значит, неделимого самосознания страны. Итак, всякий белоленточник в той или иной степени — враг стабильности в государстве, он хочет быть дисциплинированным членом недисциплинированной группы, он обожает порядок, но порядок социальный. Можно сказать, что он стремится спровоцировать политические беспорядки для реставрации социального порядка, а социальный порядок ему представляется в виде эгалитарного примитивно-кастового общества с повышенной температурой, из которого неопределённые «жулики и воры» исключены.

Такие принципы предоставляют ему в пользование своеобразную независимость, которую я бы назвал перелицованной свободой. Ведь подлинная, аутентичная свобода предполагает и ответственность, а «свобода» белоленточника порождена уклонением от всякой ответственности. Плавая между авторитарным режимом, которого еще нет, и официальным толерантным обществом, которого он не признает, он может позволять себе все что угодно, не рискуя прослыть анархистом — он этого ужасно боится. Особая серьезность его намерений, которую невозможно выразить никаким словом — ни рассуждением и ни действием — оправдывает некоторое его легкомыслие.

Мы начинаем понимать, что оппозиционность — не просто «мнение» о властях, оппозиционность захватывает всю личность белолетночника целиком. Но мы с ним еще не закончили. Оппозиционность не ограничивается только исполнением моральных и политических директив, она заключает в себе и образ мышления, и концепцию мира. В самом деле, ведь нельзя утверждать то, что утверждаешь, не выводя этого неявно из каких-то интеллектуальных принципов. В чиновнике, говорит оппозиционер, плохо все, в нем все чиновничье; его добродетели, если они у него есть, обращаются в пороки уже только потому, что принадлежат ему; работа, которая выходит из его рук, обязательно несет на себе его отпечаток, и если Путин построил мост, то это плохой мост, путинский, — весь, от первого пролета до последнего. Всё, к чему прикасается представитель власти, приобретает некие неизвестные, но отвратительные свойства.

Предубеждение против представителей власти появилось задолго до Чириковой и Навального, и те, кто его испытывал, не могли объяснить этого иначе, чем Монтень — свою дружбу с Ла Боэси: «Потому что это они, и потому что это я». Устраните эту метафизику, и деятельность, которую приписывают чиновникам, станет абсолютно непостижимой. Действительно, как понять упорное безумие высокопоставленного чиновника, стремящегося, как нас уверяют, разорить страну, в которой он живёт и работает: ведь если он в своем уме, он будет заботиться о ее процветании.

Но все сразу объяснится, если мы откажем чиновнику в разумном поведении, соответствующем его интересам, и более того, откроем для него метафизический принцип, по которому он должен творить зло при всех обстоятельствах, даже если при этом он уничтожает сам себя. Принцип, как вы понимаете, волшебный: с одной стороны, он устанавливает сущностное, субстанциональное свойство, и чиновник, как бы он ни старался, не может его изменить, как огонь не может не гореть; с другой же стороны, поскольку нужно обеспечить возможность ненавидеть чиновника — а как ненавидеть землетрясение или филоксеру? — в этом свойстве есть и свобода.

Правда, свобода, о которой тут идет речь, тщательно отдозирована: творить зло чиновник свободен, творить добро — нет; он обладает свободой воли лишь настолько, чтобы он мог нести полную ответственность за свои преступления, но не настолько, чтобы он мог исправиться. Странная свобода: вместо того, чтобы предшествовать сущности и конституировать сущность, она остается всецело ей покорной, тем самым превращаясь в некое иррациональное качество, — но все равно остается свободой.

Мне известно только одно создание, которое так тотально свободно и так привержено злу, — это сам Дух Зла, это Сатана. Таким образом, чиновник оказывается отождествимым с духом зла. Его воля, в противоположность кантовской, — это чистое, бескорыстное и всеобъемлющее желание зла, это сама злая воля. Вот в каком облике появляется зло на земле, и что бы ни случилось: кризисы, войны, голод, потрясения или восстания — во всех бедах общества прямо или косвенно должны быть виноваты чиновники. Белоленточник боится обнаружить, что мир плохо устроен: ведь тогда пришлось бы что-то придумывать, что-то менять — и человек еще один раз оказался бы хозяином своей судьбы, приняв на себя томительный, безмерный груз ответственности; поэтому оппозиционер и помещает все зло Вселенной в чиновника.

Для белоленточника-манихеиста акцент ставится на разрушении. Для него речь идет не о столкновении интересов, а о том вреде, который причиняет обществу некая злая сила. Соответственно, его Добро состоит прежде всего в том, чтобы разрушать Зло. Горечь белоленточника маскирует оптимистическую веру в то, что как только Зло будет устранено, гармония установится сама собой. Поэтому программа белоленточника однозначно негативна: не ставится задача построения нового общества — только очищения существующего.

Для достижения этой цели добровольное участие чиновников излишне и даже пагубно, к тому же у чиновника не может быть доброй воли. Как Кавалер Ордена Добра белоленточник священен; чиновник оказывается тоже по-своему священен — как неприкасаемый, как табуированный туземец. Таким образом борьба переносится в религиозную плоскость и концом сражения может быть только священная резня. У такой позиции много преимуществ, и прежде всего — то, что благословляется леность духа.

Мы видели, что белоленточник ничего не понимает в современном обществе, он был бы не способен предложить какой-либо конструктивный план, его деятельность не может перейти на уровень техники, она остается на почве страсти. Долготерпению труда он предпочитает взрыв бешенства, напоминающий амок малайцев.

--- Конец статьи ---

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив