Башня. Новый Ковчег-6. Эпилог. Часть 1

На Павла смотрели две пары глаз.
Серые, упрямые, на круглом, усеянном веснушками мальчишечьем лице и шальные, зелёные, в которых кривлялись до боли знакомые чертенята. В этих глазах был дерзкий вызов, досада из-за того, что попались, страх перед наказанием — да, его Павел тоже видел, — а вот раскаяния… раскаяния не было и в помине.
— Вы, оба, быстро за мной! — распорядился Павел, еле сдерживаясь, чтобы не выплеснуть свой гнев прямо здесь. Крепко стиснул челюсть, развернулся и размашисто зашагал обратно, в сторону дома, даже не оглядываясь. Знал, что пойдут за ним.
Внутри Павла всё бурлило. Больше всего хотелось остановиться и, не выбирая выражений, отчихвостить обоих паршивцев так, чтобы на всю жизнь запомнили. Чтобы дошло наконец, если… если до этих двоих вообще хоть что-то могло дойти. В последнем Павел как раз сильно сомневался.
Он сделал очередной глубокий вдох, покосился на Титова, охранника. Тот шёл справа, отставая, как и заведено, на полшага, на автомате обшаривал взглядом окрестности, не забывая поглядывать и на семенивших сзади детей. Павел этого не мог видеть, но знал, что так оно и есть — из всех охранников, что когда-то при нём были, и из тех, кто входил в его охрану сейчас, Илья Титов был, пожалуй, самым лучшим, по уровню профессионализма этот парень превосходил всех остальных на голову. Правда сам Павел его не слишком жаловал, ему даже сейчас, спустя четырнадцать лет недоставало Кости, который погиб тогда на Северной, из-за него погиб, из-за его самонадеянной глупости. Костя его всегда опекал, хоть по возрасту годился в сыновья, кудахтал над ним, как наседка над неразумным цыплёнком, бухтел, учил жизни, а Илья, он слишком холодный что ли. Не человек, а машина.
Хотя справедливости ради стоило признать, что это именно Илья подсказал, где искать Гришку. Без него Павел вряд ли сумел бы найти сына. А этот паразит, как только бы узнал, что его ищут (а он бы узнал, не сам, так Варвара бы его предупредила — этой чертовке нюх от отца достался, гены, ничего не попишешь), сразу бы ушёл. Спрятался бы у кого-нибудь из своих многочисленных дружков, ищи-свищи его с собаками, или к Нике с Кириллом умотал, пережидать отцовский гнев. А у Павла тоже тот ещё зятёк, постоянно Гришку покрывает.
При мысли о зяте на лицо Павла набежала тень. Вспомнил сегодняшний разговор с Величко. Вот спасибо Константину Георгиевичу, удружил, ничего не скажешь. И главное — всё некстати, не ко времени. И ведь наверняка и тут не обошлось без кое-кого. Павел выматерился сквозь зубы. Тут же услышал сдавленный смешок за спиной, не сдержался, резко обернулся, полоснул злым взглядом по мгновенно притихшим детям. Вот ведь паршивцы, даже улыбки с физиономий стереть не удосужились. Разве, что у Майки Мельниковой, что держалась чуть сзади, на щеках румянец вспыхнул, а эти двое… чистое наказание, а не дети. Словно без них проблем мало. И так столько всего, что голова кругом: только что запущенный новый цех, недостроенная больница, баржа… да, теперь ещё и эта баржа…
***
Баржа с Енисея задерживалась уже на три дня. Должна была прибыть накануне праздников, но её всё не было. Конечно, у Дмитрия Фоменко и раньше случались накладки, но чтобы на трое суток — это уже переходило все границы.
Сначала Павел привычно ругался, но к вечеру второго дня в сердце закралась тревога — совсем не похоже это было на обязательного и пунктуального Митю. Свои опасения Павел вслух не озвучивал, но сегодня с утра подорвался на пристань, опрометчиво пообещав Анне, что к обеду будет дома.
На пристани, несмотря на праздничный день, кипела работа. Разгружали небольшой баркас, пришедший с лесопилки. Рабочие ловко сновали туда-сюда, а на берегу стояли двое: капитан баркаса, коренастый мужичок в пропотевшем кителе — его Павел не знал, — и высокий (выше капитана почти на голову), стройный молодой человек, в котором Павел без труда угадал начальника пристани, Давида Соломоновича. Что-то, видно, было не так с накладной, потому что капитан баркаса, утирая пот даже не с красного — багрового лица, тыкал бумагами в нос Давиду. Павел, ещё не доходя до них, понял, что градус спора достиг своего апогея. Это было понятно и по громким выкрикам капитана и по невозмутимому виду начальника пристани. Давида вообще трудно было развести на эмоции, а в критические минуты и подавно — жизнь закалила. Павел знал: дома парня уже несколько лет безуспешно делят между собой две женщины, мать и жена, и если Давид за всё это время никуда от них не сбежал, то что ему какой-то там капитан, орущий пусть и на зашкаливающих децибелах.
Выдержкой Давид явно пошёл не в отца, да и решимостью тоже, Соломон Исаевич, сколько его Павел знал, всегда был немного трусоват, хотя… трусость и храбрость — понятия более чем относительные.
Павел хорошо помнил, что именно Соловейчик, тихий старый еврей с вечно печальными глазами, стал одним из немногих в Совете, кто вызвался вместе с ним «осваивать новые земли». Он, да ещё Звягинцев, глава сельхозсектора. Остальные медлили. Даже Мельников с Величко отделывались отговорками, а эти двое не просто согласились, а такое чувство — сами рвались в бой.
Это было тяжёлое время. Океан схлынул, оставив после себя почти непригодную для жизни пустыню, глядя на которую, опускались руки. Это сегодня здесь гудят на ветру корабельные сосны, покачивая пушистыми макушками, а тогда была топь да грязь, мусор, куски старого пластика, невесть откуда нанесённые сюда за почти сто лет. Ни деревьев, ни травы. На дне русла Кедровки колыхалась мутная жёлто-коричневая жижа, которую не то что пить, в ладони и то подчерпнуть было страшно. Ноги вязли в илистом песке, перемешанном с грязью, а на невысоких сопках гулял, не встречая никакой преграды, шалый ветер, и на поверхности уже подсохшей земли выступали крупные белые крупицы соли.
Ничего радостного не было в этой картине — постапокалиптический, безжизненный пейзаж, — но Павел заметил краем глаза, что Соловейчик улыбается. Худое морщинистое лицо его слегка разгладилось, а глаза, две большие спелые сливы, наполнились влагой.
— Ну вот мы и на земле… дожили наконец-то. Дождались…
Они втроём забрались на одну из сопок, стояли, посматривая по сторонам, и Павел с удивлением отметил, как изменился Соломон Исаевич: стал будто бы выше ростом, а на усталом лице застыло выражение глубокого удовлетворения. Павел не удержался, пошутил:
— Вы, Соломон Исаевич, сейчас прямо как Моисей, что сорок лет водил свой народ по пустыне.
— Побойтесь Бога, Павел Григорьевич, — тут же отозвался Соловейчик. — Какой из меня Моисей? Моисей таки у нас вы. Это вы народ вывели на землю.
— Вывел, как же, — хмуро хмыкнул Павел, вспомнил очередные дебаты с Величко. Тот мало того, что сам упёрся, так и людей давать не хотел. — Не больно-то народ этот и выводится. Всё осторожничают. Боятся.
— Ничего. Выйдут. Куда они денутся…, — Звягинцев, до этого молча созерцающий неутешительную картину, положил руку Павлу на плечо, ободряюще похлопал. Потом наклонился, подчерпнул полные ладони грязи, что хлюпала и чавкала у них под ногами, поднёс к лицу и, втянув носом запах ила, соли и чего-то ещё, сказал. — И всё-таки земля. Земля, Павел Григорьевич…
И опять замолчал.
Павел в задумчивости спустился вниз, оглянулся. В ушах визжал ветер, поднимал местами мелкую пыль с подсохших песчаных островков, а на высокой сопке стояли двое: маленький пожилой еврей с грустной и задумчивой улыбкой и русский старик, высокий, жилистый, мявший в руках то, чему ещё только предстояло стать настоящей землей.
— Давид! — Павел окликнул начальника пристани.
Тот моментально обернулся и, поймав вопросительный взгляд, только удручённо развел руками.
— Не пришла ещё, Павел Григорьевич. Непонятно, что их так задерживает. Я Лагутенко посылал проверить к Чёрным соснам, не сели ли они вдруг на мель, но баржи там нет.
— Да какая мель, — недовольно отмахнулся Павел. — Не июль месяц.
Он понял, о чём говорит Давид. Чёрными соснами называли место, где пару лет назад случился сильный пожар. От большой катастрофы тогда спасло только то, что возгорание возникло на небольшой горушке, локализовали и потушили быстро — остался только, как напоминание, выгоревший пятачок, да чёрные скелеты сосен. Там Кедровка делала резкий поворот, который сам по себе представлял опасность, но хуже было другое: в середине лета река здесь опасно мелела, обнажая покатое каменистое дно, иногда приходилось даже закрывать навигацию на несколько дней.
— Не июль, конечно, — согласился Давид. — Но уж больно сентябрь в этом году тёплый и сухой. С середины августа дождей не было. Так что проверить не мешало.
И он ещё раз виновато улыбнулся, но улыбка тут же погасла под хмурым взглядом Павла. Да и нечему было улыбаться — Давид не хуже Павла знал, насколько важна для них и баржа, и люди, которых вечно нигде не хватало, и груз, который все они с нетерпением ждали.
…Сейчас, спустя четырнадцать лет, Павел всё отчетливей понимал, что место для Города было выбрано неудачно. Конечно, у них были объективные обстоятельства и свои оправдания, но Павел до сих пор жалел, что среди вещей Сережи Ставицкого, оставшихся после его смерти, он так и не обнаружил той карты, которую видел однажды в кабинете деда Арсения. Кузен дотошно собирал по крупинкам и хранил всё, что хоть как-то касалось его — их с Павлом — семьи, но, увы, вся Серёжина коллекция имела в глазах Павла мало ценности. Что толку от антикварных часов с вырезанным вручную орнаментом, от пыльных портретов в растрескавшихся рамах, от мейсенского фарфора, тонкое бряцанье которого преследовало Павла с детства, от бумажных, пожелтевших от времени партитур, навсегда застывших на крышке рояля, от бриллиантового колье, некогда украшавшего уже дряблую шею Киры Алексеевны, от всего этого ненужного, столетнего хлама, который разве что в воспалённом больном мозгу Серёжи мог казаться символом величья и преклонения. А вот по-настоящему важных и значимых вещей Павел так и не нашёл.
Не было карты, а ведь именно на ней — Павел это помнил — дед Арсений отмечал потенциальные места полезных ископаемых, не сохранились дневники Алексея Андреева, его технические записи, бесследно исчезли многие, так нужные сейчас чертежи.
Потомки великих родов, как они сами себя называли, тряслись над драгоценностями, золотыми побрякушками, деревянными буфетами, столовым серебром и хрусталём, но так и не поняли главного: настоящее величие человека не в вещах, которые он оставляет после себя, а в делах его. Только это и имеет ценность. Только по этому и воздастся ему…
Что ж, без чертежей и карт им во многом пришлось действовать наугад, методом проб и ошибок, и сейчас эти ошибки, вернее, последствия этих ошибок стали проявляться особенно остро.
Им катастрофически не хватало знаний, что были утрачены за сто лет, не хватало полезных ископаемых — за все эти годы в окрестностях города был обнаружен лишь глиняный карьер, да и только. А им был нужен уголь, была нужна руда, были нужны минералы. Нефть, в конце концов им была нужна нефть. А они всё ещё продолжали пользоваться старыми запасами, что хранились в Башне, переплавляли, перерабатывали, перелицовывали, то есть, даже выйдя из Башни, они всё равно, косвенно, продолжали жить в ней.
Вот почему Павел тогда и решился на ту экспедицию на Енисей — экспедицию опасную, у которой было больше противников, чем сторонников. Которую пришлось буквально продавливать на Совете. И она принесла свои плоды: там на Енисее и сразу за ним открывался целый Клондайк. Уже сегодня по тем образцам, что присылал Митя Фоменко, это было понятно.
Потому и ждали они — и Павел, и Давид, и этот незнакомый Павлу Лагутенко — с нетерпением и тревогой ждали эту невесть где запропастившуюся баржу.
— Павел Григорьевич! Павел Григорьевич!
К пристани спешил помощник Павла, Саша Поляков.
— Вас Величко ищет.
— Ищет или уже нашёл? — насмешливо уточнил Павел, замечая, как вспыхивают румянцем Сашины щеки.
— Нашёл. Ожидает у Давида Соломоновича в кабинете, — Саша бросил смущенный взгляд на Давида и улыбнулся. — Оккупировал вашу вотчину, прошу прощения.
— И шо таки мы тут можем сделать? Та ничего, — Давид смешно скопировал нотки своего отца, Соломона Исаевича, да так, что все рассмеялись. Потом добавил уже нормальным голосом. — Против лома нет приёма. Нам с тобой, Саша, Константина Георгиевича всё одно не побороть.
*************************************
|
</> |