Ануфриев В.П. Быль и легенды Бородинского сражения.

jackopone — 20.04.2015 Гл.1. Причина не запланированного приезда Кутузова из Гжатска в Царёво- Займище 17 (29) августа (окончание)
Барклай, возможно, позже понял истинную цель поспешного приезда Кутузова, и в позднейшем письме Александру I пишет: «Избегая решительного сражения, я увлекал неприятеля за собой и удалял его от его источников, приближаясь к своим; я ослабил его в частных делах, в которых я всегда имел перевес. Когда я почти до конца довел этот план и был готов дать решительное сражение, князь Кутузов принял командование армией»[i]. Но тогда, как истинный военный, он не мог понять причин, побудивших Кутузова к отказу от сражения, а поэтому приписывает инициативу дальнейшего отступления окружению нового главнокомандующего. Окружавшие Кутузова (а среди них в наличии на тот момент были только Кайсаров  и Кудашев), по его мнению, «условились заметить престарелому и слабому князю, что по разбитии неприятеля в Царёво-Займище, слава сего подвига не ему припишется, но избравшим позицию».[ii]
Больше надуманная критика выбранной у Царево- Займища позиции стала поводом для отказа Кутузова от сражения, что породило дискуссию о неудобстве этой позиции, получившую более широкое продолжение у историков, нежели у участников тех событий. Известно негативное отношение к ней со стороны П.И. Багратиона, официально высказанное им в письме Барклаю, написанном в тот же самый день 16 (28) августа, когда он давал негативную характеристику Кутузову в письме Ростопчину. Находясь, вероятно, в дурном расположении духа, которое можно объяснить разбитыми амбициями на пост Главнокомандующего, Багратион писал: «По мнению моему, позиция здесь никуда не годится, а еще хуже, что воды нет. Жаль людей и лошадей. Постараться надобно идти в Гжатск. Но всего лучше там присоединить Милорадовича и драться уже порядочно. Жаль, что нас завели сюда и неприятель приблизился. Лучше бы вчера подумать и прямо следовать к Гжатску, нежели быть без воды и без позиции; люди бедные ропщут, что ни пить, ни варить каши не могут. Мне кажется, не мешкав дальше идти, арьергард  усилить пехотой и кавалерией и уже далее Гжатска ни шагу. К тому месту может прибыть новый главнокомандующий. Вот мое мнение; впрочем, как вам угодно. Посылаю обратно план, который снят фальшиво, ибо торопились снимать».[iii]
Существует мнение, что генерал К. Ф. Толь якобы на коленях просил Барклая не давать здесь сражения, дабы не губить зря силы. Но это противоречит мемуарам самого Толя, который и нашел эту позицию, как, впрочем,  и все другие. Её изложил автор “Записок из жизни графа Толя” немецкий историк Бернхард, книгу которого использовали К. Маркс и ф. Энгельс в статье “Барклай-де-Толли” и Ф. Энгельс в статье “Бородино”.[iv] Так что критика Толем выбранной им сами позиции просто анекдот, выгодный самому Кутузову. По свидетельству прапорщика Щербинина, позиция у Царева-Займища была крайне невыгодна, ибо позади расположения русских войск находилось болото. Отсутствие легких путей отступления действительно могло быть причиной оставления этой позиции Кутузовым, на что в наше время обращают внимание братья Аловы (статья «Бородино: две победы и два поражения»).[v] Но если бы позиция здесь затрудняла отступление, Барклай вряд ли бы одобрил выбор резервной позиции «позади Гжатска» (у д. Ивашково). Тем более, что достаточно хорошей позицию у Царево - Займища считал начальник штаба 1-й армии генерал-майор А.П. Ермолов, а Н.П. Поликарпов, например, полагал её лучшей из всех, какие были найдены на протяжении всего пути от Смоленска до Москвы. Мысль о том, что выбранная Барклаем позиция (где он приказал уже возводить укрепления) имеет некоторые неудобства, если и высказывалась, то не являлась господствующей.
В решении Кутузова оставить Царёво – Займище удобство позиции не играло сколько-нибудь значимой роли, как и мнение Багратиона по этому вопросу (о котором он мог даже и не знать), основанное на личной неприязни того к Барклаю. Это решение, как и все другие действия Кутузова, становятся ясными, понятными и логичными, если рассматривать их через призму принятого им ещё до отъезда к армии решения переиграть Наполеона, а заодно и Александра, в стратегическом плане, где сражению отводилась не самая главная роль. Ведь именно в стратегическом плане Кутузову не было равных. Это признаёт А.А. Щербинин, который пишет: «Вообще Кутузов не был, как говорят французы, "un general de bataille", - верхом он мог двигаться только шагом по причине сильной грыжи. Но как стратегик он занимает высокую степень. Никто не стоял выше него».[vi] О намерении именно обмануть Наполеона, он заявил своему племяннику, на вопрос, действительно ли он намерен  победить, еще накануне своего отъезда. Этой стратегией было вызвано предписание Кутузова от 20 августа 3-й Обсервационной армии А.П. Тормосова вместе с корпусами Эртеля при Мозыре и Сакена при Житомире, идти к Можайску и действовать «на правом фланге неприятеля», а её задачи возлагались на Дунайскую армию.[vii] Это предписание не было выполнено, но оно не повлияло на планы Кутузова, предполагавшие при любых условиях сохранение армии, даже за счёт сдачи Москвы, которая для любого военного, способного мыслить стратегически, была лишь точкой на карте.
Сомнения в целесообразности защиты древней столицы новый главнокомандующий высказал узкому кругу в первый же день своего отъезда к армии 11 (23) августа 1812 г., когда, узнав об оставлении Смоленска, заявил: «Ключ к Москве взят!». После сдачи Москвы это мнение получило широкое распространение, в том числе и в окружении Александра I. 13 сентября 1812 г. секретарь императрицы  Н.М. Лонгинов сообщает в одном из своих писем: «Что до Москвы, знающие положение мест и войск доказали, что отдавши Смоленск, её удерживать было бы безрассудно».[viii] Но это не помешало Кутузову в письме к московскому губернатору Ф.В. Ростопчину, написанному во время первой остановки по пути в Царёво - Займище в Гжатске 17 (29) августа, заверить адресата в принятии всех мер по защите древней столицы. Правда, здесь же он пишет, что «не решен еще вопрос, что важнее – потерять ли армию или потерять Москву».[ix]
Если бы Ростопчин был более проницателен, он смог бы догадаться, что решение уже принято и не пожертвует Кутузов армией ради Москвы, о чем откровенно признается только в Филях. Именно поэтому будущий фельдмаршал так торопился к армии в Царёво- Займище, не задержавшись в Гжатске. Трудно сказать когда у Кутузова появился план изгнания Наполеона за пределы России без риска потери своей армии в решающем сражении (так называемая стратегии «золотого моста»). Но то, что он его уже имел к моменту приезда в армию, несомненно. Не случайно ещё 19 (31) августа Кутузов пишет своей дочери Анне, бывшей замужем за Н.З. Хитрово, находящимся с женой в Тарусе Калужской губернии под надзором полиции, чтобы она уезжала в Нижний Новгород.[1] Именно в Нижний, а не в Москву, что свидетельствует если не о принятом тогда же решении об оставлении второй столицы, то о больших сомнениях в успехе её защиты. А это означало, что отступление должно было быть продолжено с укрепляемых позиций и у д. Ивашково под Гжатском, где основные силы русских армий расположились 19 (30) августа. И хороший повод для этого дал  Беннигсен, раскритиковавший эту позицию во  время смотра войск 19 (31) августа, в котором он участвовал вместе с Кутузовым и Барклаем. Кутузов, по своему обыкновению, не высказывая своего мнения по поводу позиции во время смотра, в тот же день даёт указание на переход армии в Дурыкино, расположенное позади Гжатска.
Это был первый шаг на пути реализации стратегического плана «золотого моста» для Наполеона. Последующие шаги Кутузова в этом направлении были для него не менее трудными. Вторым из них, стали организационные вопросы. Уже 18 августа появляется приказ Кутузова №2 из штаб-квартиры в д. Старая Иванова, в котором ни слова не говорится о подготовке к генеральному сражению, чего следовало ожидать, а всё внимание уделено проблеме мародёрства.[x] Борьба с мародёрством, как и с дезертирством, имела целью предотвратить разложение армии, элементы которого Кутузов воочию увидел в Гжатске. Он счёл нужным сообщить об этом императору, причем в первой части своего первого донесения от 19 (31) августа из Старой Деревни. «Прибыв 18-го числа сего месяца к армиям… в город Гжатск, - пишет Кутузов, - нашел я войска отступающими от Вязьмы и многие полки от частых сражений весьма в числе людей истощившимися, ибо токмо вчерашний день один прошел без военных действий. Я принял намерение пополнить недостающее число сие приведенными вчера генералом от инфантерии Милорадовичем… Не могу я также скрыть от Вас, Всемилостивейший Государь, что число мародеров весьма умножилось, так что вчера полковник и адъютант Его Императорского Высочества Шульгин (занимал должность помощника военного генерал- полицмейстера объединенных армий – В.А.) собрал их до 2000 человек; но против сего зла приняты уже строжайшие меры. Для еще удобнейшего комплектования велел я из Гжатска отступить на один марш и, смотря по обстоятельствам, еще и на другой, дабы присоединить к армии на вышеупомянутом основании отправляемые из Москвы в довольном количестве ратников; к тому же местоположение при Гжатске нашел  я по обозрению моему для сражения весьма не выгодным. Усилясь, таким образом, как через укомплектование потерпевших войск, так и через приобщение к армии некоторых полков, формируемых князем Лобановым-Ростовским, и части московской милиции, в состоянии буду для спасения Москвы отдаться на произвол сражения, которое однако же, предпринято будет со всеми осторожностями, которых важность обстоятельств потребовать может…. Прилагаю при сем оригинальные рапорты о наличной армии прежде, нежели началось укомплектование оной».[xi]
Не сложно заметить, что дезертирство и мародёрство, наряду с другими аргументами, служат в донесении лишь мотивировкой  дальнейшего отступления. Причём, не самой главной мотивировкой, наряду с неудобством позиции. Основным аргументом является желание увеличить численность войска за счет формируемого пополнения. Согласно переданному ему от Барклая строевому рапорту на 17 (29) августа в 1-й армии числилось 65528 человек при 432 орудиях, а во 2-й - 34925 человек при 173 орудиях. Таким образом, общая численность русских войск, включая казаков, составляла 100,4 тысяч человек и 605 орудий. Строевые рапорты корпусов показывали меньшую общую численность в 95734 человека, и именно эта цифра попала к царю как приложение к донесению Кутузова. Подошедшие  18 (30) августа к Ивашково подкрепления, сформированные в Калуге графом М.А. Милорадовичем (14589 человек пехоты и 1002 человека кавалерии), были распределены для доукомплектования корпусов, но не были учтены в итоговых цифрах, о которых Кутузова информировал императора в своём донесении. Правда, Д.П. Неверовский сообщает 23 августа командиру созданного 23 июля 1812 г. после соединения армий Авангардного корпуса А.И. Горчакову, что поступивший на пополнение его 27-й дивизии 1-й егерский полк из состава этих пополнений не соответствует по выучке и обмундированию регулярным частям. Кроме того, малочисленный офицерский состав и старослужащие корпуса Милорадовича были отправлены вновь в Калугу, для формирования новых частей. И, тем не менее, общая численность русских регулярных войск все же увеличилась до 115-117,5 тысяч человек.[2] С учетом ополчения, которое подошло к 24 августа, эта численность возросла до 150 тысяч человек. И хотя вместо ожидаемых 80-ти тысяч ополченцев, о которых ранее говорил московский генерал-губернатором Ф.В. Ростопчин, его численность составила по последним данным 31700 ратников, это было более чем в три раза больше той цифры в 10 тысяч (7 тысяч Московского и 3 тысячи Смоленского), о которой позже рапортовал Кутузов императору.[3] Ополчение не представляло собой полноценной боеспособной силы, а поэтому и его численность имела второстепенное значение. На это, очевидно, и был сделан расчёт. Но сам Кутузов не мог не знать истинной численности ополчения (в противном случае ставится под вопрос его компетенция как Главнокомандующего). Тем не менее, императору он сообщает только о 10 тысячах. При этом он не замедлил донести царю в рапорте от 19 августа о явно завышенной цифре противостоящих ему французов в 165 тысяч. Эта цифра взята им на данных более ранней разведки, представленных Кутузову будущим декабристом М.Ф. Орловым, посланным в расположение французских войск под предлогом узнать о судьбе плененного при Лубине генерала П.А. Тучкова, хотя к моменту подхода Наполеона к Гжатсаку французов было всего 135 тысяч (с нестроевыми). Вероятно, эти манипуляции с цифрами были призваны убедить Петербург в полуторном численном превосходстве французов и тем самым поставить под сомнение не только успех, но и саму вероятность генерального сражения.
Но императора Кутузову не удалось ввести в заблуждения, о чем свидетельствует ответ того 24 августа на его донесение, где он (император) скептически относится к сообщаемому им соотношению сил и не без сарказма напоминает Главнокомандующему о необходимости выполнять свой долг  имеющимися силами.[xii] Все ждали от Кутузова победоносного генерального сражения. Именно этим объясняется тот энтузиазм, с которым было воспринято сообщение о прибытии его к армии, как в самой армейской среде, так и среди других сословий. Московский обер-полицмейстер, генерал-майор П.А. Ивашкин доносил 31(19) августа министру полиции А.Д. Балашову, который позаботился о том, чтобы это донесение сохранилось для потомков: «На вчерашний день услышали, что князь М.Л. Кутузов прибыл к армии и все чрезмерно обрадовались и выезжать из города остановились, быв в твердом уповании, что он спасет Москву». Ещё более восторженно известие о прибытии Кутузова было воспринято в армии. Ф.Н. Глинки свидетельствует: «Радость войск неописанна. У всех лица сделались светлее, и военные беседы вокруг огней радостнее. Дымные поля биваков начинают оглашаться песнями».[xiii] Ему вторит адъютант Барклая А.Н. Муравьев: «Торжественен был приезд его; все сердца воспрянули, дух всего войска поднялся, все ликовали и славили его, и многие восторженные лица благодарили господа бога за этот залог спасения Отечества».[xiv] И хотя Ф.Н. Глинка и А.Н. Муравьёва можно заподозрить в идеологических симпатиях к Кутузову, но в пользу их свидетельств говорят свидетельства  других очевидцев, которые никогда не был масонами.[4] Офицер Малороссийского кирасирского полка И.Р. Дрейлинг, назначенный ординарцем при новом главнокомандующем вспоминает, что «всеми овладело шумное веселье, все ожило…».[xv] И.Т. Радожицкий сообщает: «Вдруг электрически пробежало по армии известие о прибытии нового главнокомандующего, князя Кутузова. Минута радости была неизъяснима. Имя этого полководца произвело всеобщее воскресение духа в войсках, от солдата до генерала».[xvi] А. Чичерин пишет: «Светлейший был встречен как спаситель. Дух армии сразу поднялся, и там, где Барклай не мог рассчитывать на свои войска, Кутузов с уверенностью полагался на храбрость солдат».[xvii] Будущий фельдмаршал не просто полагался на русских солдат, но и делал всё от него зависящее, чтобы пользоваться у них популярностью. Даже не знавший русского языка Клаузевиц, у которого были все основания негативно относиться к выжавшему его из армии Кутузову, признаёт: «Он не обладал ни физической, ни интеллектуальной предприимчивостью, которую иногда находили у военных его возраста, но он знал русских. Он был хитрым человеком, умел командовать русскими солдатами и льстить самолюбию армии и народа. Это умение он полностью использовал, чтобы поднять дух войск. С неслыханной смелостью смотрел он на себя как на победителя, возвещая повсюду близкую гибель неприятельской армии…. Таким образом, это легкомыслие и базарные выкрики хитрого старика были полезнее для дела, чем честность Барклая».[xviii]
Отставка такого службиста как Барклай, была для него большой личной трагедией. Ведь даже болеть он себе позволял только после выполнения возложенных на него обязанностей, как воспоминает постоянно находившийся с ним экспедитор особенной канцелярии Военного министерства и главнокомандующего 1-й армией А.Л. Майер. Но тем более, достойно уважения то мужество, с которым перенёс этот удар судьбы Барклай, сумевший скрыть свои чувства и благоразумно не высказывавший публично своего отношения к произошедшим переменам. Брат А.Н. Муравьева Николай, служивший в квартирмейстерской части, единственный очевидец, который оставил впечатление о Барклае в этот день. К нему он был послан своим шефом генерал - квартирмейстером К.Ф. Толем с докладом о прибытии в Царево - Займище всех войск: «Барклай в то время еще не передал звания своего Кутузову. Я отыскал его в какой-то избе. Когда я донес о прибытии войск, он кивнул головой, ничего не сказал, сел к столу и задумался. Он казался очень грустным, да и не могло иначе быть: Барклай слышал со всех сторон даваемое ему напрасно название изменника; на его место прислан новый главнокомандующий, и мы были уже недалеко от Москвы. Все эти обстоятельства должны были огорчить человека, достойного всякого уважения по его добродетелям и прежним заслугам».[xix] Правда, клевета и оскорбления, которые пришлось Барклаю вынести на посту главнокомандующего, компенсировались значительными материальными приобретениями (имения в Лифляндии и Могилёвской губернии), полученными им на должности военного министра (с 1810 г.).[xx] А причина его не популярности в армии заключалась в его холодности, педантичности и требовательности, проявленной им даже в день приезда нового главнокомандующего. 17 (29) августа в приказе по 1-й армии объявлялись выговоры генерал-лейтенанту Олсуфьеву за управление его дрожками пьяным солдатом Рязанского пехотного полка, и генерал-майору Депрерадовичу за беспорядок в его дивизиях, проходивших через Главную квартиру, а также указывалось на недопустимость больших караулов к обозам и личностям генералов, замеченных у генерал-лейтенанта Капцевича.[xxi]
В плане отношений с людьми Кутузов был прямой противоположностью Барклаю. Бывший часто у Кутузова в 1812 г. полевой генерал-аудитор 2-й армии надворный советник полковник Маевский отмечает: «Можно сказать, что Кутузов не говорил, но играл языком: это был другой Моцарт или Россини, обнаруживавший слух разговорным своим смычком. Никто лучше его не умел заставить говорить, а другого – чувствовать, и никто тоньше его не был в ласкательстве и в проведении того, кого обмануть или обворожить принял он намерение».[xxii] И здесь ему сослужили хорошую службу его склонность к дипломатии и полученные на этом поприще навыки. Н.Н. Муравьёв отмечает: «Сам я не могу об нём (Кутузове – В.А.) судить, но… говорили, что он был упрямого нрава, неприятного и даже грубого; впрочем, что он умел в случае надобности обласкать, вселить к себе доверие и привязанность. Солдаты его действительно любили, ибо он умел обходиться с ними».[xxiii] Это своё умение и, как следствие -  популярность, новый главнокомандующий использовал на все 100%, чтобы повернуть ход событий по задуманному им сценарию. Мало кто будет отрицать справедливость слов Ермолова, что сам факт назначения и приезд Кутузова к армиям, хотя и не мог «совершенно прекратить несогласие между командующими армиями», но «по крайней мере, оно было уже безвредно и продолжалось под лучшими формами», хотя бардак в штабах только усилился. Эффективность применённой Кутузовым стратегии была признана не только отечественными историками, но и бывшими противниками. Ф. Сегюр пишет: «Он обладал гением медлительным, наклонным к мстительности и особенно к хитрости, чисто татарский характер, сумевший подготовить терпеливой, покладистой и податливой политикой беспощадную войну. ...В нем было что-то национальное, делавшее его столь дорогим для русских».[xxiv] При этом, методы (средства, которые, как известно, оправдывают цель) и скрытность Кутузова выставили в неприглядном свете, прежде всего, московского генерал-губернатора с его прокламациями и призывами. А ведь граф Ростопчин, заведуя всеми военными делами у Павла I,  был начальником Кутузова в 90-х г.г. 18-го века, когда тот занимал пост директора Сухопутного кадетского корпуса. И именно он ратовал за назначение бывшего своего подчинённого на пост главнокомандующего. Поэтому вполне объяснима причина, по которой в  своих «Воспоминаниях о 1812 годе» Ростопчин обвинял Кутузова в искусственном затягивании переговоров с турками в 1812 г. ради получения личной выгоды, называл его «краснобаем», «постоянным дамским угодником», «дерзким лгуном и «низкопоклонником». В «Путевых записках 1815 г.» граф писал, что на всех портретах Кутузов «был похож на плута, никогда на спасителя». Резкость таких «разоблачений», которые Ростопчин не разделял при жизни  полководца, можно объяснить только политическими антипатиями московского генерал-губернатора к масонам, о принадлежности к которым Кутузова стало широко известно только после его смерти и отпевании с соблюдением соответствующего церемониала. Ведь Ростопчин был не единственным, кого обманул Кутузов, к которому справедливы слова Э.И. Стогова: «О нем говорили, что это человек глубоко ученый, благородного характера, но никогда и никому не сказал правды; мысли его принадлежали ему одному… Обращение Кутузова выставлялось как образец любезности в обществе. Про Кутузова говорили, что во всю жизнь он был тонкий политик, в штабе своей армии не противодействовал интригам и, будучи умнее всех, управлял ими как музыкальным инструментом; по-видимому, он слушался всех и соглашался, а делал по-своему…  В 1812 году Кутузов был стар, дряхл, но скрытность не оставила его, и он не говорил правды даже государю».[xxv]
Но кампания 1812 г. проходила по его сценарию, что позволило ему стратегически переиграть не только Наполеона, но и собственного императора, имевшего совершенно иные виды на эту кампанию. Такое было возможно в одном единственном случае, если чётко знать, что Наполеон в этой войне не ставил целью ликвидацию или расчленение России и даже уничтожение её вооружённых сил не является главной целью. После вступления французов в Москву это стало более или менее очевидным. Но откуда Кутузов мог быть уверен в этом до оставления Москвы? Если он уповал на Бога, то это не прибавляет ему лавров как стратегу. Но если он знал об этом, то тогда понятно его стремление  всеми правдами и неправдами (включая почти открытые обман, фальсификацию и  ложь даже по отношению к своему монарху) добиться реализации своего плана, который и обеспечил ему почётное место в галереи великих военных деятелей не только отечественной, но и мировой истории.
И важным (третьим) шагом к этому триумфу стало создание новым главнокомандующим своего штаба объединённых армий. Без него Кутузов не мог пойти  на компромисс с теми патриотическими силами, которые поддерживали императора в его стремлении защищать Москву, и согласиться на неизбежное в этом случае сражение. В необходимости создания такого штаба и  заключается, пожалуй, главная причина отказа дать сражение на позициях у Царёво- Займища и дальнейшего отступления.

Примечания:

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив