​***

silver_mew — 29.01.2020 В первый раз это случилось, когда мне было два года. Я помню всё в мельчайших подробностях: помню, как сидела за столом и ела кашу из миски, миска была жестяная, а ложка деревянная, изгрызенная моими режущимися зубами.
– Ветер, – сказала я, бросила ложку и разревелась.
Меня бросились утешать, но я не могла объяснить, что так сильно расстроило и напугало меня, только твердила:
– Ветер, мама! – и продолжала рыдать.
Я плакала до тех пор, пока от сквозняка с треском не распахнулось окно, и горшок, стоявший на этом окне, от удара ставни свалился на пол и разбился вдребезги.
Мне не было страшно ветра, и не было жаль разбитого горшка. Я перепугалась того чувства, которое нахлынуло на меня, и которое двухлетний ребёнок не умел описать.
Позже я узнала, что у этого чувства есть имя: неотвратимость.

Мой дар называли предвидением, потому что я умела точно и ясно видеть будущее. И его называли проклятием, потому что предсказанное мною будущее невозможно было изменить. То, на что я смотрела внутренним взглядом, в итоге неизбежно происходило, как бы я и мои родители ни старались переломить ход событий.
Казалось бы, чего проще: убрать горшок с окна и притворить ставни! Однако же ни единого разу нам не удалось избежать того, что являлось в моём озарении.
– Сейчас муха упадёт в суп, – говорила я. И, пока мать бежала за крышкой, она спотыкалась и падала, а если не спотыкалась, то роняла крышку из рук и разбивала, или в спешке опрокидывала всю тарелку со злосчастным супом, и в лужу на столе в конце концов торжествующе плюхалась та самая, предсказанная мной муха.
Неотвратимость. В конце концов мы научились не сопротивляться судьбе – это был наилучший выход, который нёс меньше всего разочарований и потерь. Радостных событий мне предугадывать не случалось – только лишь в том случае, когда они шли в комплекте с теми или иными неприятностями.
К счастью, предвидение накрывало меня не слишком часто – иначе я, пожалуй, сошла бы с ума.
К пятнадцати годам я научилась держать язык за зубами и большей частью молчала о том, что видела: к чему расстраивать родных и друзей? Мне даже казалось, что я смирилась со своим страшным даром. Как же я ошибалась.

Та кирка на стене в погребе. Та проклятая кирка.
Впервые в жизни меня накрыло предвидением на такой огромный срок. Пятнадцать лет.
Я выйду замуж. Я рожу сына. Я буду любить своего мужа, и мы оба с ним будем обожать нашего мальчика. Он будет здоров, красив и умён. А через пятнадцать лет он спустится в погреб, ему на голову упадёт кирка и убьёт его.
Мама прибежала на мои вопли. Я не могла остановить слёз, не могла сдержаться: я рассказала ей о свалившемся на меня горе.
Я не просто потеряю ребёнка. Все эти годы я буду знать, что любые ухищрения, любые меры предосторожности окажутся бессмысленными и бесполезными. Даже если мы с мужем уедем из деревни, даже если мы дотла спалим дом моих родителей и отстроим новый – через пятнадцать лет дьявольское стечение обстоятельств приведёт моего ребёнка в этот самый погреб и он неотвратимо погибнет от удара этой самой кирки. И нет способа этому помешать.

– Мы поженимся, – сказал Ганс, мой жених и будущий отец моего нерождённого сына.
Он долго пытался выдрать кирку из стены, сорвал мозоль и поранил ладонь, но кирка держалась слишком крепко. Ганс обещал прийти позже и выломать её. Мы с ним оба знали, что это бессмысленно – но не могли не попробовать изменить судьбу.

Пятнадцать лет счастья – не так уж мало. Многим не отмерено и десятой доли того, что выпадет нам с Гансом, сказала я себе. Если бы только не знать заранее, как всё закончится. Если бы только не знать.

В первую ночь после нашей с Гансом свадьбы мне приснился сон о том, как мы с ним хороним нашего сына. Я проснулась, давясь собственным криком, и поняла, что мой муж тоже не спит. Возможно, ему даже снился тот же самый сон.
Мы никогда больше не говорили о моём предвидении. Мы пытались жить так, словно его не было – словно я не билась об пол в погребе, мечтая забыть, забыть, забыть!
Мы быстро поняли, что это невозможно – и ни один из нас не имел представления, что с этим делать. Пожалуй, я бы сунула голову в петлю, не будь у меня полной уверенности, что верёвка непременно оборвётся.
Я ничего не могла изменить. Я ничего не могла.

В тот день я работала в поле – вернее, хотела работать, потому что, придя в себя, обнаружила, что солнце уже зашло, я лежу посреди смятой пшеницы, а жатва даже и не начата. Должно быть, едва принявшись за работу, я упала в обморок, который перешёл в глубокий сон. Ничего удивительного, если вспомнить, сколько ночей подряд я не спала.
Именно тогда я решилась.
– Это не я, – сказала я вслух, сама себе и любому, кто мог меня слышать.
Это не я. Меня больше нет.
Если меня нет – некому жить с Гансом, некому рожать ему ребёнка, обречённого на смерть, некому бороться с неотвратимостью, да и не с чем вовсе бороться, потому что я ничего не делаю, не пытаюсь переломить свою судьбу, меня ведь просто нет. Мне надо было только сказать это мужу, чтобы он не искал и не ждал меня.
Я встала и пошла туда, где жила до сегодняшнего дня – вернее туда, где жила та женщина, которая больше не была, не была, не была мною. Вместо того, чтобы войти, я постучала в окно: невежливо в такой поздний часть ломиться в двери чужого дома.
– Кто там? – спросил человек, который был моим мужем. – Эльза, это ты?
– Нет, – ответила я ему, – не я.
И ушла прочь, не оглядываясь, точно зная, что он не будет пытаться меня остановить.
Это не я.
Никто больше меня не увидит.
Это должно сработать, это обязательно должно сработать.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив