Зандбостель. Продолжение.

lomonosov — 22.11.2013      Меня разбудили: настало время обеда. Принесли баланду; она была вряд ли лучше, чем в прежних лагерях: такая же жидкая бурда с прозрачными ломтиками брюквы и разваренной, хотя и очищенной от кожуры, картошки. Я выпил ее через край котелка, не прибегая к ложке, которую еще следовало отыскать среди обносков в моем тощем вещмешке.
          До момента пробуждения все, происходившее вокруг меня - обездвиженного и погруженного в полусонное состояние, воспринималось, как бы сквозь туман или полудрему. Смирившись с ощущениями, близкими к переходу «в мир иной», я не испытывал никакого интереса к окружающей обстановке. Теперь же, почувствовав надежду на возвращение к жизни, я стал всматриваться в окружающий меня мир.
          Большая комната с побеленными стенами, заставленная двухэтажными кроватями, занятыми моими соратниками. Большинство из них – раненые и больные, но ходячие, о чем-то переговариваются между собой.
         Один из ходячих больных выполнял обязанности санитара, вынося банки, заменяющие судна, и по утрам помогавший совершать обряд умывания смоченным водой куском бумажного бинта. Этот труд возмещался дополнительной порцией баланды из общего бака, предназначавшегося для всего населения нашей комнаты.
         Звуки разговоров моих соратников я слышу, но смысл пока до меня не доходит, может быть, мне просто лень вслушиваться или же для этого требуется усилие, на которое не хватает энергии…. Периодически проваливаюсь в сон и снова просыпаюсь, ощущая невероятную слабость и усилившийся голод.
         Вероятно, прошло несколько дней, пока я окончательно пришел в себя, стал вслушиваться и происходящее вокруг и осматриваться. Из другого конца комнаты услышал голос вызывающего меня Миши – моего друга и спутника по пребыванию у бауера и по маршу смерти. Как я писал уже, он, еврей, назвавшийся мусульманином Ходжаевым, настоящую его фамилию я, к сожалению, забыл, также с отмороженными ногами попал в лазарет вместе со мной.
         Верхний этаж моей койки занимал рязанец Вася, а на соседней, справа от меня – лежал, оказавшись в лазарете из-за перелома ноги, случившегося во время работы в рабочей команде, и полного истощения, Анатолий Иванов, до войны - музыкант-виолончелист оркестра московского Большого театра. Слева – стена с окном, из которого видна ограда из колючей проволоки и вышка, на которой маячит силуэт постового в каске у крупнокалиберного пулемета. Далее, через все еще заснеженное поле, видны одноэтажные строения деревни.
         Во время марша по дорогам Польши и северной части Германии война ощущалась нами видом массы беженцев по дорогам, проплывающими на большой высоте эскадрильями самолетов союзников, доносящимися издалека звуками бомбардировки германских городов. Положение на фронтах оставалось неизвестным, спрашивать об этом у разъяренных конвоиров было бессмысленно. Теперь же этот вопрос стал для меня очеь важным: приближавшийся конец войны казался очевидным, но где же проходят линии фронтов?
          Из разговоров моих соседей по палате узнал, что союзные войска, преодолев Линию Зигфрида, углубились далеко на территорию Германии и с боями приближаются к ее центральной части, вышли к берегам Рейна. На Востоке советские войска уже заняли Польшу и ведут бои на территории Венгрии и Германии, приближаясь к Одеру. Но немцы сражаются ожесточенно, и в своих пропагандистских листовках уповают на приближающееся применение ими новых, ранее неизвестных, видах вооружений.
          Вскоре ко мне пришел назвавшийся земляком по Ростову, судя по форме, французский военнопленный. Сопровождавший его доктор Дьяков сказал, что у меня крайняя форма дистрофии, когда желудок не вырабатывает сок, необходимый для переваривания пищи. В то же время, мне крайне необходимы жиры, которых не хватает в лагерном рационе. Француз, пришедший вместе с ним, принес банку жира (смальца – топленого свиного сала), который мне нужно употребить за два дня. Если желудок справится, и я не умру от голодного поноса, то выздоровление мне обеспечено. Он считает, что шансов выздороветь у меня все же больше.
          Оставив француза около меня, он ушел. Француз оказался французским армянином (второй раз мне встретился армянин из Франции), его, которому я обязан жизнью, я запомнил, как зовут: Месроп Аветисян. Он оказался моим земляком по Ростову: в двадцатых годах его семья эмигрировала из Ростовского пригорода - Нахичевани во Францию.
          Невольно вспомнились особенности военного быта - культ землячества. Первый же вопрос, который задавали друг другу при встрече солдаты - "откуда ты?".
          Помню характерную картину.
          К пересыльному пункту (лагерю) приближается колонна солдат (пленных). Из колонны и из-за ограды лагеря звучат возгласы: "Рязанские (курские, ростовские и т.п.) есть?" И после того, как вновь прибывшие смешиваются со "старожилами", идет активный поиск земляков. Земляки в этих условиях - почти родственники, они считают себя обязанными помогать друг другу в меру своих возможностей.
           Таким "богатым" земляком я обзавелся в лагере "Зандбостель", ему с докторами Дьяковым и итальянцем Градоли, я обязан жизнью.
          Открыл банку я на следующий день. Утром принесли хлеб, я намазал на него толстым слоем сало, днем – несколько ложек разболтал в баланде.
          В отличие от других лагерей, здесь выдавали утром кроме обычной порции хлеба, кусочек маргарина, ложку сахарного песку и кубик консервированного мяса, размером грани около 1 см. За два дня банку я прикончил, вероятно, не без помощи лежавшего надо мной коллеги Васи-рязанца. Ирония судьбы: он скончался от голодного поноса уже после освобождения в апреле 1945 года.
          Месроп приходил еще несколько раз, пока его переходам в русскую зону не воспрепятствовали охранники, приносил мне куски хлеба.
          Откуда-то появился человек, попросивший у меня разрешения сделать мой портрет. Назвавшись художником, он сказал, что накопил уже много рисунков, которые, в дальнейшем, расскажут потомкам о пережитом нами во время войны. Вероятно, мой скелетообразный вид типичного дистрофика показался ему достойным для увековечивания.
           Чтобы придать мне удобное для позирования положение, он подтащил меня к спинке кровати, оставив в полусидячем положении. Было очень неудобно и больно опираться на несуществующие ягодицы, но, ради искусства, я терпел. Поработав некоторое время, так и не показав мне свое «творение», он удалился, оставив меня в том же положении. С невероятным трудом я сполз, вновь кое-как улегшись на подостланную шинель.
          Разглядел медицинскую карту, оставленную доктором Дьяковым на тумбочке. Не разобрав написанные по-латыни и по-немецки медицинские заключения, обратил внимание на показатели измерений, вес - 26 кг!. На схеме легких заштрихована их правая часть.
          Возвращение к жизни сопровождалось усилением чувства голода. Не в силах сдержаться, я как-то слопал не только собственную утреннюю порцию маргарина и сахара, но и порцию, предназначенную лежащему надо мной Васе. Его справедливое возмущение я погасил, пообещав отдать завтрашнюю пайку хлеба, что и пришлось выполнить….
          Отвлечься от подстегиваемых голоданием кулинарных воспоминаний мне помогали беседы с Анатолием Ивановым.
           Тем для бесед хватало: вспоминали Москву, Третьяковку, Парк Культуры с его аттракционами, который славился в Москве не меньше, чем теперешний Дисней Лэнд в США. Вспоминали о музыкальных спектаклях Большого театра, которые я слышал по радио. Побывать мне пришлось только двух спектаклях: опере «Дубровский» и балете «Красный мак». Я пытался насвистывать знакомые арии, изрядно фальшивил, а он поправлял меня. Он подробно рассказывал о содержании спектаклей, о мизансценах и декорациях, о нарядах актеров, об исполнителях. Это было интересно и помогало преодолевать тягучее время.
          Принесли пробирки для взятия мокроты - проверка наличия в ней палочек Коха. Говорили, что у кого найдут, тому будет положено дополнительное питание. Анатолий попросил меня сплюнуть в его пробирку, не сомневаясь, что у меня найдут бациллы туберкулеза. Я это сделал, и действительно, через несколько дней мне и ему объявили о том, что нам положен дополнительный паек: три отварных картофелины в мундире и стакан снятого (обезжиренного) молока. Это было очень существенное дополнение к лагерному рациону.
          Не могу на прерваться, забежав вперед.
          В 1947 году, оказавшись в отпуске в Москве, я отправился разыскивать его по запомнившемуся мне адресу: ул. Маркса-Энгельса, 6 (или 5). Легко нашел эту улицу за домом Пашкова, параллельную Волхонке, сейчас ей возвратили дореволюционное название – Большой Знаменский переулок.
          Напротив старинного здания дворца Лопухиных располагался квартал, застроенный деревянными одно- и двухэтажными домами с палисадниками, ныне снесенными..
          Вошел во двор, стал спрашивать про Анатолия Иванова. Кто-то из жителей, взглянув на меня удивленно, показал квартиру. Позвонил, меня впустили, узнав, кто я и зачем пришел. Жена Анатолия сказала мне, что несколько месяцев назад он умер от туберкулеза... Мне оставалось только посочувствовать горю родных и рассказать им о днях, проведенных вместе с ним в лазарете немецкого лагеря для военнопленных. Вот, как удивительно и трагично складывается судьба!
           Один за другим побежали дни, столь похожие друг на друга так, что ими трудно отмечать движение времени. Большие неприятности стали доставлять расплодившиеся клопы. От них просто не было спасения. Ножки кроватей установили в банки, залитые водой. Но проклятые насекомые пикировали с потолка.
           Только некоторые события выделяются в этом потоке однообразно текущих дней. Главное - это гангрена у Миши. Ему сначала удалили стопу правой ноги, но гангрена стала распространяться дальше, ампутировали ногу выше колена. Но и это не помогло. Всего за несколько дней до освобождения, его унесли в палату для умирающих.
В наших бараках лазарета немцы и русские полицаи не появлялись. Иногда заходил одетый в форму немецкого унтер-офицера капеллан, русский священник протестантской церкви. Давал читать тоненькие брошюрки религиозного содержания, написанные слишком примитивно, в расчете на малограмотных читателей.
          Как-то раз раздали по банке (одну на двоих) сгущенного молока, - подарок от народа Швейцарии русским военнопленным, так было сказано в листовке, обертывавшей каждую банку.
          Несмотря на скудость пайка, усиленного, однако, дополнительным питанием и помощью земляка Месропа Аветисяна, я стал быстро поправляться. Доктор Градоли, проходя как-то мимо меня, сказал: «О! Ви - толстой!» (с ударением на последнем слоге). Действительно, кости стали понемногу обрастать мясом, я стал иногда передвигаться по палате, держась за стены и, опираясь на костыли (уже не помню, откуда они у меня появились).
          Однажды, кажется, около середины марта вечером неподалеку раздалась пулеметная и автоматная стрельба. Оказалось, в части лагеря, отведенной для русских военнопленных, была попытка мятежа.
           Через много лет, в 2003 году я узнал, что восставшие были узниками концлагеря Neuengamme, перевезенными в Зандбостель. С четырьмя из них мне удалось познакомиться лично: они, как и я, приехали на день годовщины освобождения 29 апреля.
          Зная о постепенном приближении фронта с Запада, (союзники не очень спешили), они решили вырваться на свободу. Попытка оказалась неудачной, всех поймали, многих расстреляли.