Всех...

inkogniton — 16.11.2012 Пока жила дома, никак не могла понять всех своих друзей и родственников, живущих вне Израиля, которые начинали звонить и прямо кричать в трубку: ну, вы как? Вы живы? У вас всё нормально? Я смеялась и говорила -- конечно, не жива, я уже труп и разговариваете вы, на данный момент, с куском разлагающейся плоти. Фу на тебя, -- смеялись мне в ответ. И сразу чувствовалось облегчение. А я всё равно не понимала -- ведь очевидно же, что всё хорошо -- было, есть и будет. Подумаешь, ракеты падают. Подумаешь, теракт -- не такое видали. И действительно видала. В далёком девяносто шестом, ехала на автобусе из Тель-Авива, когда прямо за автобусом, не успели мы тронуться, раздался бум. Знаменитый Дизенгофский бум. В автобусе вышибло стёкла, мы были напуганы и растеряны. Но мы были живы. По сравнению с этим, всё остальное такая чепуха. И вот это вот ощущение запомнилось надолго. Такое не забывается. Это не страх, нет. Это растерянность и попытка понять -- что сейчас произошло, что будет со мной и как же хорошо, что всех моих близких здесь со мной сейчас нет.

Но, на самом деле, столкнулась я с этим впервые значительно раньше. Не так сильно, но всё же. Через полгода после приезда, ездила я на экскурсию в Иерусалим и окрестности. Не знаю куда нас завёз шофёр, но куда-то не туда. Заблудился, наверное. Неожиданно (впрочем, оно иначе и не бывает) в окна начали кидать камни -- огромные камни. Разбилось два стекла. Одно выпало огромным куском и упало мне на ногу; второе же разлетелось на брызги и одна из этих брызг попала девочке Лене, сидящей рядом с окном, в глаз. Со мной разобрались быстро -- наложили пару швов, сказали жить будешь. Посмеялись -- добро пожаловать в Иерусалим. Лене делали операцию несколько часов. Глаз спасли. Но страха и тогда не было. Было всё то же ощущение растерянности; железобетонная вера в то, что всё будет хорошо и нутряное: как же хорошо, что никого из близких здесь нет. Ни к чему им волноваться. Близкие не грибы -- их очень мало и они очень дороги, к чему волновать понапрасну. Всё равно потом все всё узнавали, но охи постфактум это совсем другие охи. Можно посмеяться и подразнить: думали, что так легко от меня избавитесь? Не надейтесь -- придётся ещё долго меня терпеть, так что привыкайте. И в ответ фыркающе-облегчённое: нет, ну какая же дура! Откуда ты взялась такая? Вроде такая умная, а такая дура! Дура, да -- никогда не отрицала. И потом, как я люблю говорить: что я дура, отрицать, что я -- дура?

В Иерусалиме много лет подряд было очень неспокойно. И всё время болело где-то внутри и сосало под ложечкой от бессилия и тоски. Особенно больно было тогда, когда был взрыв в университете -- это не где-то там, это у меня дома. У меня. Лично. Дома. Девочка, оказавшаяся там, училась со мной на одном факультете. Много времени спустя, она всё ещё ходила с полностью забинтованной грудной клеткой и плечом. Она улыбалась и объясняла, что это совершенно не страшно -- даже наоборот. Привыкаешь к бинтам, так приятно стягивают. Смущённо улыбалась и говорила, что раньше была значительно красивее. Лицо у неё было совершенно изуродовано ожогами. Она проводила пальцами по буграм и шрамам на лице и смущённо улыбалась: я понимаю, если тебе очень неприятно на это смотреть... Я не понимала о чём она говорит -- что значит мне неприятно? И что такое моё неприятно по сравнению с этим? Она не шутила, нет. Она оставалась девочкой даже в этой ситуации и воодушевлённо рассказывала о том, что уже совсем скоро -- через год, когда снимут повязки с груди, сделают пластическую операцию на лице. И она снова будет очень красивой. Пыталась нелепо просить прощения, а я не понимала за что. Она спокойно объяснила: она арабка, из одной из многочисленных деревень на севере. А я всё равно не понимала почему она просит прощения. При чём тут она?

Сегодня я поняла почему так волновались все те, которые звонили мне тогда. Сегодня, когда я поняла, что мне не удаётся ни вдохнуть, ни выдохнуть. Сегодня, когда мне так плохо, что у меня кончились все ахи и охи -- ахи и охи хороши тогда, когда дома хлеб кончился. Тогда можно охать. А тут другое. И я кричу в телефон: сволочи, вы как? Вы живые? А мне, со смехом, отвечают: думала, что избавилась, да? И я выдыхаю: да, надеялась на секундочку, но вас ничего не берёт, вы всех переживёте!

И страшно мне впервые стало именно сейчас. Наверное, и раньше было -- но не так ощущалось. Страшно совсем не потому, что у меня дома творится что-то невообразимое, а меня там нет; страшно не потому, что бомбы; страшно не потому, что здесь я ничего не могу сделать. Страшно потому, что поняла, что я начинаю терять то логическое зерно в мозгах, которое меня всегда спасало. Начинаю мыслить общими категориями и заражаюсь ненавистью. Наверное, это единственное почему я решила всё это написать.

Когда-то, когда я была молодой студенткой-первокурсницей, я жила в общежитии. Жизнь студента далеко не сахар. Денег не было. Иногда их не было настолько, что было совсем нечего есть. Особенно, если это была неделя, в которую я, по тем или иным причинам, не поехала к родителям. От родителей я привозила десятки коробочек. Коробочки заполняли весь холодильник. Это была самая вкусная еда на земле. Но она, к сожалению, быстро заканчивалась. Иногда заканчивалось всё -- даже макароны, отложенные на самый чёрный день. Правда, такое, чести ради, было редко. Но было. Хорошо помню один день, когда я обнаружила, ближе к вечеру, что холодильник девственно бел. Самое обидное, что даже если бы у меня были деньги на тот момент, ничего бы я купить не смогла. Был вечер пятницы, автобусы не ходят, а машины у меня не было. Впрочем, тогда, кроме нескольких киосков в центре города и, естественно, ресторанов, не было мест, в которых можно было бы купить еды. Не было, да было. Был арабский рынок -- открытый всегда. Но туда, особенно тогда, было ездить не просто страшно, а очень страшно. По крайней мере, мне.

Было у меня тогда два друга. Два рыцаря. Эмиль и Руфа. Оба арабы -- оба из деревень на севере страны. Мы очень дружили. Оба учились на химическом факультете. Эмиль очень хотел продолжать учиться -- поступать в аспирантуру. Тема, которую он себе выбрал, была связана с криминалистикой. Гордо объяснял мне, что поскольку он служил в армии, его туда непременно возьмут. И может быть он сможет после этого работать в полиции. Мечты Руфы были скромнее. Руфа хотел закончить аспирантуру и пойти на какое-нибудь предприятие. Найти себе скромную девушку и прожить с ней сто лет. Он даже присмотрел одну: ей сейчас пятнадцать, -- мечтательно цокал он языком, -- такая красавица! Мы с ней гуляем по улицам -- с ней и её братом. А брат зачем? -- удивлялась я. Ну ты что, -- он смотрел на меня удивлённо и широко раскрывал глаза, -- это же нескромно так гулять! Я смеялась, он тоже. Пожимал плечами и добавлял: мы все разные, у нас это так. А я думала, что это хорошо, что мы все разные, это просто прекрасно. В тот день, когда у меня оказался девственно-белый холодильник, они пришли ко мне в гости. Просто посидеть, поговорить за жизнь.

Эмилю захотелось чего-нибудь холодненького и он открыл холодильник. Открыл, посмотрел, закрыл. Я смущённо пробормотала, что совершенно забыла что бы то ни было купить. Эмиль посмотрел на Руфу, Руфа на Эмиля. Мы посидели ещё несколько минут и они очень резко начали собираться. У нас дела, не скучай, -- махнули они мне рукой. Я осталась дома -- делать упражнения, читать книжку. Через пару часов раздался стук в дверь. Я отворила дверь: на пороге стояли Эмиль, Руфа и огромный пакет. Они улыбались как дети, которым только что рассказали о том, что бывает Дед Мороз. Отодвинули меня, зашли в комнату. Из пакета доносились умопомрачительные запахи. Открывай, -- скомандовал Эмиль Руфе. Они развязали пакет, полый душных, горячих запахов и велели нести тарелки. На свет показались огромные бублики: горячие, хрустящие, посыпанные кунжутом. Обжигающие пальцы и невероятно вкусные. Те, которые извлекли из печи всего несколько минут назад. Следом за бубликами появилась огромная миска хумуса. После этого появились помидоры, огурцы, лук и крутые яйца: ещё горячие. Салаты в баночках, мисочках; алюминиевая плошка с пюре... Пакет казался бездонным. Из него извлекали и извлекали. Скоро на столе не осталось места. Я смущённо бормотала: зачем вы, мне не надо, у меня всё есть, ну зачем... При чём тут ты? -- расхохотался Эмиль, -- Нет, я решительно не понимаю при чём тут ты? Мы захотели поесть -- мы! А кушать без красивой женщины нам грустно и скучно! Вот мы и приехали кушать с красивой женщиной!

Мы долго сидели. Ели горячие бублики, макая их в обжигающий хумус: очень острый и невероятно пахучий. Тебе не слишком остро? -- заботливо интересовался Руфа, -- а то мы так любим, а тебе вдруг не понравится. Мне не остро, -- отвечала я, проглатывая очередной кусок, -- мне прекрасно! Мы сидели и разговаривали. И когда мы посмотрели на часы, мы решили, что пора расходиться. Я кинулась собирать остатки. Что ты делаешь? -- ошеломлённо посмотрел на меня Эмиль, -- нам не надо! За такую компанию, мы ещё мало принесли! И потом -- завтра доешь, у нас это и положить-то некуда, всё забито! Я не думаю, что жизнь студентов-химиков была чем-то лучше. Я ещё несколько дней доедала всё то, что они тогда принесли.

Через много времени после этого, как-то раз, после очередного теракта, Эмиль пришёл ко мне в гости. Мы разговаривали, стараясь избегать больных тем, но он, внезапно, посмотрел на меня: а скажи -- ты бы пошла меня бить? И мне стало очень плохо. Я, конечно, ответила, что не пошла бы ни за что, но мне стало плохо от того, что мне вспомнилось сколько раз я слышала о том, что их всех надо... И не имеет значения, что идёт после этого надо. Имеет значение, что всех. Сегодня мне стало страшно потерять собственный рассудок среди общего безумия. Особенно на войне важно оставаться человеком. Исключительно на мой, сугубо субъективный, взгляд. Именно для этого я это всё написала.

Это не политический пост. Если кому-то интересно -- я крайне правая. Очень жаль, что мне приходится опять пользоваться меткой "война" -- надеялась, что больше не понадобится. Простите, но на данный момент, больше ни о чём не могу думать.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив