вместо некролога

mbla — 22.02.2013 Бубака. Барабака. Букало-Бурыкало. Барабулька! Рыба барабулька.

Чучело-чумичело-чумчелло! Чучеловека, не человек, а чучело, Чучело века, ЧучЕлла!

Буня. Бумкала.

Букашка! Собака-Букашка.

Катерина-Катериния-Катриния. Картина-корзина-картонка и очень маааааааленькая собачонка!

Эй картина-корзина, вставай, пошли!

Не только у евреев и индусов есть два имени –  домашнее и для внешнего мира – у собак ещё и больше имён – по крайней мере у моих – сколько нужно, столько и есть. Правда, когда я обращалась к Кате «Ну, Крыса» Бегемот возражал, утверждая, что на крысу она нисколько не похожа.
Нос-в нос. Потереться. И кусить за жёсткий чёрный.

Зверь-зверина, скажи своё имя.

Машке казалось, что правильным для Кати именем было бы Капа.

Вообще-то давно пора научиться читать. И в шахматы играть. И не запутываться в верёвке.

Катина жизнь в моих записях... Я начала жж в июле 2004-го, ей было полтора года...

Она появилась у нас сразу после смерти Нюшеньки. Я позвонила в ньюфий клуб, и мне по почте прислали список французских заводчиков. Тогда ещё как-то непривычно было договариваться обо всём по сети. Впрочем, мэйловские адреса у заводчиков были, и я написала по нескольким.

Мне сразу отзвонился человек из ближней Нормандии, и в викенд мы с Васькой туда поехали. Я считала – чтоб посмотреть на только что народившихся, которых разбирать через пару месяцев. Но навстречу нам выскочила Катя с синей ленточкой на шее, и её мама вышла. Катю можно было забрать сразу, ей исполнилось почти три месяца, она была «готова». И тут решил Васька – нет, ждать не будем, вот же она, чего ждать.

Поболтали с людьми. Тётенька рассказала, что когда она заканчивала лицей, и её спрашивали, что она хочет делать в жизни, она отвечала – «разводить собак». Но это, конечно, не профессия, и она пошла учиться в университет на воспитательницу детского сада.

Дяденька, огромный бородатый, муж её, в университете с ней и познакомился. И когда выросли дети, старшей девчонке исполнилось 15, они стали разводить собак – ньюфов и американских кокеров, и ещё, кажется, белых бульдогов.

Тётеньке пришлось сменить работу – из маленького детского сада она перешла в большой, поближе к дому, чтоб днём заезжать к собакам. В её рассказе дети и собаки путались. Ей не нравилось в большом детском саду, она его называла usine aux chiens, потом поправлялась – usine aux enfants.
Поехали домой – Катя, сидя у меня на коленях, вертела головой во все стороны, тыкалась носом в шею.

Вечером она заснула за креслом в гостиной, а ночью я проснулась от тихого писка – Катя побоялась пройти к нам в спальню, ведь для этого надо было нырнуть в совершенно чёрный коридор, где, кто знает, какие чудовища живут. Я перенесла её к нам в охапке.

Первые два месяца Катя жила в деревне, – с людьми, с собаками, рядом с лошадками. И тут вдруг наша бетонная коробка – столько сразу ужасного железного – прутья изгороди, детский велосипед на крыльце, а ещё воздушные шарики на заборе – страшно, аж жуть, – шарахнуться от этих ужасов и на крыльцо – не обязательно в собственный подъезд, можно и в чужой.

Кошка Кошка, пожилая, Нюшенькина ровесница, не обрадовалась появлению Кати – зловредная щенятина – всюду лезет, пристаёт – приходилось цапать её когтями за ухо, однажды за язык, с которого толстыми каплями капала кровь. Мы наказывали Катю – тащили в ванную, приговаривая – «не приставай к кошке», мазали язык йодом – с неё, как с гуся вода, – облизывалась, да и только. Потом-то Катя реагировала на наказания превращением в тряпочку – только тяжеленную. Однажды на Средиземном море, в погоне за соседской собакой, она, щёлкая зубами, забежала на участок этой собаки – мы с Бегемотом там, у соседей, их и настигли – Бегемот Катю схватил, приподнял и стал трясти – она уже была взрослая почти двухлетняя собака – и висела, свесив голову и вывалив язык, – претерпевала наказание.

А в лесу хорошо – не страшно, пахнет зимними листьями. Я очень пугалась, когда вдруг теряла её из вида, она всё время рядом, но иногда заходила мне за спину. Не такая уж маленькая, двухмесячный ньюф – килограмм десять собаки – живых прыгучих килограмм.

Весной в Дордони Катя однажды очень испугалась большого железного мусорного бака – по улице с ней ходить было чистое наказание – то упрётся – страшно мимо бака идти, то потянет – а ведь уже не такая была маленькая – полгода.

Зато полное щастье – луг – трава покрывает с головой, носиться в тёплых летних травяных волнах – что может быть прекрасней.

Это было в мае. А в июне в Центральном Массиве, где папа очень гордился тем, как он отлично ходит по горам в 77 и после туберкулёза, Катя тоже ходила прекрасно – только обнаружилось, что кроме мусорных баков и привязанных шариков, есть на свете и другие страшности – например, зонтики – но ведь и правда – вдруг раскрывается ужасный непонятный – и зачем? Мы снимали совсем маленький скрипучий домик, и по утрам надо было прислушиваться к гудкам – ловить автолавку с хлебом, которую мы в половине случаев благополучно пропускали – папина была обязанность услышать – окна его спальни на втором этаже смотрели в сторону деревни, а наши – на зелёные горки с ручьём – дом был с краю. У въезда в деревню стоянка тракторов – страшное место. Впрочем, я это отлично понимала – когда-то на даче в Мельничном ручье, где хозяин работал шофёром огромного грузовичища, я боялась этот затаившийся тихий недвижный грузовик обходить спереди – никогда не знаешь – а вдруг прыгнет, свирепый. Так вот и Катя – трактора – глазастые железные, неподвижные – а глаза-то открыты... Я специально подводила её вечером к этой площадке – и к концу наших там двух недель она бояться тракторов перестала, один раз даже к моему ужасу погналась за одним маленьким и жёлтым, мирно ехавшим по своим делам по краю леса.

А ещё перед самым нашим отъездом домой Катя свалилась с мостика в тот самый ручей за домом. Встряхнулась и сделала вид, что так и надо.

А вот кого Катя не боялась – так это коров. В Центральном Массиве их было очень много, в деревню на машине желательно было не возвращаться в 6 – будешь стоять и ждать, ждать, пока стадо по улице наконец пройдёт. Маркированные тропы проходили через коровьи пастбища, надо было перелезать по маленьким лесенкам через изгороди. Катю мы неизменно брали на поводок, и она шла, радостно размахивая хвостом, а коровы собирались в кучу и следовали за нами в нескольких шагах, потряхивая рогами. Мне было не себе, а Кате – хоп хны. И через год в Бретани она к моему ужасу пролезла под проволоку на коровью поляну и начала там носиться среди коров, и отозвать её было невозможно – пришлось сделать вид, что мы уходим, чтобы она наконец вылезла.

Вообще Бретань в первый раз в полтора года была полным щастьем – эти огромные пляжи – простор, кромка воды, тёплые ванны, оставленные приливом под скалами. Правда, Кате, наверно, было всё равно, тёплые ванны, или холодные. В море она мало плавала – скорей носилась по полосе прибоя. Как и Нюшенька, Катя очень любила пруды, озёра. Но Нюша в конце жизни полюбила и море, плавала к буйкам, а Катя, в общем, в море далеко никогда не заплывала – так, немножко, чтоб приволочь вкусную палку и грызть её на берегу.

Тогда же в Бретани была корова ЛилА – Сиренька. Эта пожилая корова доживала, наверно, своё последнее лето за изгородью, отделявшей наш участок от соседского. Когда-то у соседей был полон коровьего народа большой коровник под пальмой, увитой розами – такие вот бретонские чудеса – а в то лето оставалась одна ЛилА. Катя совала к ней нос в дырку в изгороди – они нюхались нос в нос. Корова нежно пыхтела, дышала... И в то же лето в Бретани Катя познакомилась с козой – коза паслась на краю деревеньки у моря, на травяной площадке, окружённой кустами, где люди ставят машины, и даже буква P привешена – дескать, и в самом деле парковка. С козой, привязанной к колышку у кустов, Катя тоже нюхалась нос в нос.

И в то же самое лето в Дордони Катя нашла удравшего от мамы юного гусёнка. Анри тогда держал гусей – сначала у него появилась пара гусынь, а через годик он завёл им гуся. Потом всех их пришлось отдать на ферму к сыну, потому что держать этих гусей в деревне оказалось совершенно невозможно. Они выходили на улицу и отправлялись на длинные прогулки. Соседи звонили Анри и сообщали, что у гусей опять прессконференция на дороге, и никому не проехать. Ну а когда они стали таскаться к магазину и там щипать прохожих, стало ясно, что им только в ссылку – на дальнюю ферму.

Мы сидели за завтраком в палисаднике под огромной липой. Я очень отчётливо помню – просвеченная солнцем липа, летние тёплые запахи – Катя болтается у маленького круглого столика, где мы тесно сидим втроём с Васькой и с папой, и вдруг я чувствую, что она напряглась, и нос не просто вправо-влево, а как-то целеустремлённо полез под стол, – я заглянула туда и увидела жёлтого гусёнка с огромным клювом, схватила его, отдала папе – фотка есть – папа сидит за столом, улыбается, а в руках – гусёнок – и побежала звонить Анри. Он тут же пришёл и стал спрашивать у гусёнка, чем ему было плохо у мамы-гусыни, зачем он вылез под сеткой из гусятника, прошёл несколько шагов по улице, а потом подлез к нам под изгородь.  Гусёнок помалкивал. Мы понадеялись, что, может быть, это тот, про которого Анри считал, что его накануне утащила ласка, но нет, оказался другой.

И в то же такое радостное лето, в августе на Средиземном море вечером за ужином под глицинией, я опять почувствовала, что Катя напряглась – инстинктивно схватила её за поводок, обернулась и увидела тени внизу на дорожке у входа в сад. Сунула поводок кому-то, Ваське, наверно, и бросилась к этим теням, и успела увидеть кабаниху с кабанятами – удивительным образом совсем разными по размеру – они шли гуськом через наш сад в соседний, и самый маленький замыкающим.

Тогда я уже вела жж, и вот сейчас, проглядев записи с тэгом «собачье» и подставив в большую их часть тэг «Катя», я столько всего вспомнила – десять с половиной лет жизни... Беспокойства... Радости... Ругани... Впрочем, беспокойство и ругань я всё больше оставляла при себе.

А по ночам я слышу шарканье лап, вздохи, и в тёмном коридоре ночью всё боюсь наступить...

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив