вместе крест понесем: "Преступление и наказание" Ф.Достоевского, реж.

В третьем акте эпизоды встреч Свидригайлова с Дуней и Раскольниковым следуют в противоположном роману порядке - у Достоевского сперва Раскольников сталкивается со Свидригайловым и беседует с ним в дрянном трактире (где будто бы Свидригайлов назначил Родиону Романовичу встречу, а тот в бреду позабыл о договоренности, однако случайно, то есть "машинально" пришел на нее), а затем Дуня, которую брат вовсе не узнал, не увидел, столкнувшись на мосту, идет к Свидригайлову, обманом отделавшимся и от брата, и ложью заманившему сестру, на квартиру Ресслих; а в спектакле разговор Дуни и Свидригайлова предшествует встрече Свидригайлова с Раскольниковым, мало того, заканчивается фразой "но я другому отдана и буду век ему верна", которую Дуня, постояв со Свидригайловым в обнимку, бросает ему на прощание. В большом трехактном (с перерывами в театре он длится четыре часа, в записи 2 45 чистого времени) спектакле это чуть ли не единичный пример использования в драматургической композиции фрагмента текста, не имеющего напрямую отношения к первоисточнику; и цитата из "Евгения Онегина", прощальные слова пушкинской Татьяны к Евгению, а также предшествующая "раскаянию" героя сцена "венчания" Дуни с Лужиным ("венцы" в виде ментовских фуражек над ними держит не кто иной как Разумихин, у Достоевского оказывающийся в итоге женихом Дуни), разворачивает в принципиально ином направлении не только отдельно взятую сюжетную линию Дуни-Лужина-Разумихина (при том в композиции Богомолова, стоит иметь в виду, Разумихин, ключевая фигура для автора, превращается в эпизодического персонажа, скупые реплики подающего в диалогах Раскольникова с Порфирием, а играет его тот же Илья Дель, что в первом акте выступает как Мармеладов; ну а Лужин и вовсе "мимансовая", чисто символическая фигура, обозначенная артистом "маленького роста" Алексеем Ингелевичем), но и предлагает на саму фабулу романа взглянуть поперек заданных стереотипов (доставшихся и от убожества школьного литературоведения, но и от самого православного литератора с его "поповщиной и достоевщиной") - то есть в "Преступлении и наказании", внешне куда более сдержанном и до академизма "классическом" (без субтитров, песенно-танцевальных вставных номеров, видеопроекций и проч.), Богомолов рассказывает, отталкиваясь от хрестоматийного книжного сюжета, оригинальную собственную историю. В романе и в спектакле Порфирий говорит о красильщике Миколке, из "раскольников", с недавним "сектантским" прошлым, без вины пожелавшем "страдание принять" - Богомолов оставляет Миколку лицом внесценическим, но тех немногих, кого выводит из многофигурного романа во плоти, как будто приравнивает к тому Николке, начиная с Пульхерии Александровны и Дуни, которая "другому" - то есть Лужину - добровольно "отдана", до Сони, уже однажды "умертвившей" себя за других и снова готовой жертвовать ради теперь уже Раскольникова; ну и сам Раскольников вслед за остальными кается в преступлении, совершал которое или нет - из контекста спектакля вовсе не следует с той же, что в романе (где совершение убийства описано в деталях) очевидностью; действительно ли Раскольников убил, или "признался", замороченный Порфирием, желая "страдание принять" - вопрос не самый, может быть, основополагающий при восприятии спектакля, потому что не столь уж важно, убивал Раскольников или нет; гораздо важнее, наверное, вопрос о правомерности, необходимости и "благости" страдания; этот вопрос постоянно возникает в спектаклях Богомолова - и на материале произведений Достоевского (напрямую речь о нем заходит в "Карамазовых", косвенно, зато и более резко по сути, он ставится в "Бесах"... - "как упоительны в России вечера", ага!), и не только (опять же в "Новой оптимистической" он проговаривается прямо вслух - на то и "трагедия"!); с одной стороны - "жизнь — это страдание", а "страдание — и есть жизнь"; с другой, истина сия почему-то неизменно провозглашается из уст демоничных шутов: или Черта, материализовавшегося в покойном Карамазове-старшем, или зловеще-двусмысленного Идеолога, ею искушает малых сих Верховенский, о том же Раскольникову толкует и улыбчивый ("буффон-с"!) мент Порфирий; но им всем так же неизменно верят, взваливают на себя крест, требуют себе распятия... ибо - по справедливости или от недомыслия... - не веселия жаждут, но скорби и слез.