вместе крест понесем: "Преступление и наказание" Ф.Достоевского, реж.
users-arlekin- — 07.01.2025
В третьем акте эпизоды встреч Свидригайлова с Дуней и
Раскольниковым следуют в противоположном роману порядке - у
Достоевского сперва Раскольников сталкивается со Свидригайловым и
беседует с ним в дрянном трактире (где будто бы Свидригайлов
назначил Родиону Романовичу встречу, а тот в бреду позабыл о
договоренности, однако случайно, то есть "машинально" пришел на
нее), а затем Дуня, которую брат вовсе не узнал, не увидел,
столкнувшись на мосту, идет к Свидригайлову, обманом отделавшимся и
от брата, и ложью заманившему сестру, на квартиру Ресслих; а в
спектакле разговор Дуни и Свидригайлова предшествует встрече
Свидригайлова с Раскольниковым, мало того, заканчивается фразой
"но я другому отдана и буду век ему верна", которую Дуня,
постояв со Свидригайловым в обнимку, бросает ему на прощание. В
большом трехактном (с перерывами в театре он длится четыре часа, в
записи 2 45 чистого времени) спектакле это чуть ли не единичный
пример использования в драматургической композиции фрагмента
текста, не имеющего напрямую отношения к первоисточнику; и цитата
из "Евгения Онегина", прощальные слова пушкинской Татьяны к
Евгению, а также предшествующая "раскаянию" героя сцена "венчания"
Дуни с Лужиным ("венцы" в виде ментовских фуражек над ними держит
не кто иной как Разумихин, у Достоевского оказывающийся в итоге
женихом Дуни), разворачивает в принципиально ином направлении не
только отдельно взятую сюжетную линию Дуни-Лужина-Разумихина (при
том в композиции Богомолова, стоит иметь в виду, Разумихин,
ключевая фигура для автора, превращается в эпизодического
персонажа, скупые реплики подающего в диалогах Раскольникова с
Порфирием, а играет его тот же Илья Дель, что в первом акте
выступает как Мармеладов; ну а Лужин и вовсе "мимансовая", чисто
символическая фигура, обозначенная артистом "маленького роста"
Алексеем Ингелевичем), но и предлагает на саму фабулу романа
взглянуть поперек заданных стереотипов (доставшихся и от убожества
школьного литературоведения, но и от самого православного
литератора с его "поповщиной и достоевщиной") - то есть в
"Преступлении и наказании", внешне куда более сдержанном и до
академизма "классическом" (без субтитров, песенно-танцевальных
вставных номеров, видеопроекций и проч.), Богомолов рассказывает,
отталкиваясь от хрестоматийного книжного сюжета, оригинальную
собственную историю. В романе и в спектакле Порфирий говорит о
красильщике Миколке, из "раскольников", с недавним "сектантским"
прошлым, без вины пожелавшем "страдание принять" -
Богомолов оставляет Миколку лицом внесценическим, но тех немногих,
кого выводит из многофигурного романа во плоти, как будто
приравнивает к тому Николке, начиная с Пульхерии Александровны и
Дуни, которая "другому" - то есть Лужину - добровольно
"отдана", до Сони, уже однажды "умертвившей" себя за
других и снова готовой жертвовать ради теперь уже Раскольникова; ну
и сам Раскольников вслед за остальными кается в преступлении,
совершал которое или нет - из контекста спектакля вовсе не следует
с той же, что в романе (где совершение убийства описано в деталях)
очевидностью; действительно ли Раскольников убил, или "признался",
замороченный Порфирием, желая "страдание принять" - вопрос
не самый, может быть, основополагающий при восприятии спектакля,
потому что не столь уж важно, убивал Раскольников или нет; гораздо
важнее, наверное, вопрос о правомерности, необходимости и
"благости" страдания; этот вопрос постоянно возникает в спектаклях
Богомолова - и на материале произведений Достоевского (напрямую
речь о нем заходит в "Карамазовых", косвенно, зато и более резко по
сути, он ставится в "Бесах"... - "как упоительны в России
вечера", ага!), и не только (опять же в "Новой
оптимистической" он проговаривается прямо вслух - на то и
"трагедия"!); с одной стороны - "жизнь — это
страдание", а "страдание — и есть жизнь"; с
другой, истина сия почему-то неизменно провозглашается из уст
демоничных шутов: или Черта, материализовавшегося в покойном
Карамазове-старшем, или зловеще-двусмысленного Идеолога,
ею искушает малых сих Верховенский, о том же Раскольникову толкует
и улыбчивый ("буффон-с"!) мент Порфирий; но им всем так же
неизменно верят, взваливают на себя крест, требуют себе распятия...
ибо - по справедливости или от недомыслия... - не веселия
жаждут, но скорби и слез.