Власовец.
oper_1974 — 18.01.2018 "Неожиданно перед весной начальство смягчило свое отношение. Вскоре этому нашлось объяснение: немцы стали вербовать военнопленных в так называемую Русскую освободительную армию (РОА) под командованием генерала Власова.В нашей команде эту вербовку провели в два этапа. Сначала отвели в шталаг четверых из нас, наиболее грамотных: Максима Галыгина, Ласточкина, еще одного - фамилию забыл - и меня. Там нас встретила группа человек в десять уже вступивших в РОА. Они были свободны и носили какую-то неопределенную не немецкую военную форму. Они предложили нам тоже записаться в эту армию. Расчет был явно на то, что мы согласимся и потом проведем агитацию в команде перед вторым этапом вербовки. Но каждый из нас четверых ответил отказом.
Говорившие с нами были людьми молодыми, почти все имели по крайней мере среднее образование либо занимали в Красной армии до плена небольшие командные должности. Мы отвечали спокойно, но твердо, каждый - только за себя.
Разговаривая со вступившими, я пытался понять мотивы их решения. Пожалуй, только у одного он был идейным - ему казалось возможным при посредстве немцев изменить к лучшему советскую действительность. Другие давали понять, что таким способом они рассчитывают вернуться в Красную Армию.
Третьи видели в этом единственный способ не погибнуть в лагерях. Я уже сказал о полной бесправности и беззащитности советских пленных. Никто из солдат других стран не чувствовал себя отверженным и проклятым родиной, все ощущали себя ее полноправными гражданами морально и юридически. Все, кроме нас. Были среди власовцев и очевидные авантюристы, и просто люди, бездумно плывущие по течению.
После нашего отказа нас отвели обратно в команду. Там мы, конечно, все рассказали, и это событие тоже стало предметом очных разговоров. Через два-три дня прошел второй этап вербовки. На фабрику в рабочее время прибыла большая комиссия, и всех нас стали в нее поодиночке вызывать. Меня вызвали последним.
В комнате сидели человек восемь. Двое из тех русских, которые говорили с нами в шталаге, два немецких военных, главный инженер фабрики, еще какой-то немец в штатском и русский переводчик. Это был молодой человек, лет двадцати двух - вероятно, из эмигрантской семьи.
Хотя я еще в шталаге ответил на главный вопрос, здесь мне его задали вторично, и я дал тот же ответ. Затем немцы - офицеры и штатский - стали расспрашивать о моей биографии. Потом спросили, почему я отказался быть переводчиком.
Я повторил написанное в моей просьбе, переданной Хладиком в шталаг. А почему после моего возвращения в команду другой военнопленный (Галыгин) тоже отказался от этой функции? Я ответил, что не могу знать мотивов чужих поступков. Почему рабочая команда фабрики, бывшая раньше одной из лучших в Ошаце, теперь так плохо работает? Я ответил: к зиме условия в команде стали хуже, и это сказалось на работе.
Я говорил с комиссией по-немецки, и переводчик вышел покурить. Когда меня отпустили, он догнал меня в коридоре и сказал, что хочет меня предупредить.
- Будьте осторожны. У комиссии сложилось мнение, что вы, возможно, разлагаете команду. Вы в ней единственный офицер и наиболее образованный человек. Ухудшение работы команды совпадает с вашим возвращением в нее.
Она единственная в Ошаце, где никто не записался в "Русскую армию". Особенно неприятно комиссию удивило, что никто из вызванных к ней не взял предлагавшихся сигарет - это выглядело демонстрацией. Вы - русский, и я русский. Я говорю вам это, как друг.
Я был уверен - по его лицу, по интонации, по всему его облику, что он говорил искренне. Однако все же ответил с осторожностью:
- Ваше предостережение - не по адресу. И вообще в команде нет такого адресата. Во всем здесь одна причина: ухудшение условий и естественная реакция на это. Но, тем не менее, я Вам искренне благодарен. Спасибо за вашу доброжелательность!
Он как будто несколько смешался, и вдруг сказал:
- Позвольте пожать вашу руку.
Я протянул ему свою и ответил:
- С радостью!
И мы разошлись.
После допроса в комиссии и предупреждения переводчика я стал подумывать, не следует ли мне бежать. Кто знает, что там написано в моем досье.
От Ошаца до Польши, хотя и оккупированной немцами, было всего километров сто пятьдесят. При благоприятных обстоятельствах это около пятидесяти ходовых часов по ночам, то есть недели две. Отношение населения в Польше должно быть благоприятным, в Польше много партизан. Я стал прикидывать разные варианты. Но этими мыслями ни с кем не делился.
Весной 1945 года Второй фронт стал уже приближаться к Саксонии. Случайно в цеху я уловил в разговоре коменданта лагеря с инженером фразу:
- Bald kommen wir hier weg (Скоро мы отсюда уйдем).
И действительно, 12 апреля ночью весь наш лагерь - около тысячи человек - построили на плацу. В спешке Святослав оказался где-то вдалеке от нас с Андреевым.
Чувствовалось, что фронт близко: днем мы слышали приближающуюся артиллерийскую стрельбу.
Нас повели по шоссе. Куда? С какой целью? Шли без остановок, довольно быстро, многие отставали от своих рядов, шли между рядами. Боковых конвойных было мало, один шел немного впереди нас, до следующего расстояние было довольно большое. Сзади колонны ехали две или три грузовые машины. По сторонам дороги попадались брошенные автомашины, орудия.
Через некоторое время позади колонны стали раздаваться выстрелы. Видимо, пристреливали отставших. Сколько еще идти? Если отстанешь - застрелят, если дойдешь - что там? Может быть, крематорий?
Я решил бежать. Сказал Андрееву. Он отказался. Тут я увидел впереди справа от дороги какой-то костер. Оказалось, горит разбитая автомашина. Если, пройдя ее, броситься в кювет, задний конвойный сквозь яркое пламя ничего не заметит. На этот раз Андреев согласился, и мы оба, выполнив этот маневр, притаились в кювете.
Когда колонна прошла, мы двинулись на запад, откуда днем слышалась канонада. Но стало светать, а прятаться некуда: кругом поля, невдалеке дома. Мы залегли в бороздах прошлогоднего свекольного поля, замаскировавшись сухой травой и землей: наша бело-синяя полосатая концлагерная форма была очень заметна. Но мы благополучно пролежали весь день и ночью двинулись дальше в прежнем направлении.
Вскоре сквозь редкие деревья саженого леса мы увидели вдали свет - яркий, следовательно, это не могли быть немцы. Мы двинулись туда. Свет оказался прожектором на американском танке. Нас осветили, подошел солдат с автоматом, с танка ему закричали:
- Take away weapon! (Отбери оружие!) Я ответил:
- We have no weapon! (У нас нет оружия!)
Дальше разговор шел по-английски.
- Кто вы?
- Мы русские офицеры, убежали из концлагеря.
К нам подошел офицер. После моего короткого рассказа нас отвели на хутор поблизости, где в сенях спали на полу человек шесть солдат. Они потеснились, и мы уснули рядом с ними.
Утром они разделили с нами их обильный и разнообразный, как ресторанное меню, походный завтрак из герметичных упаковок и сказали, что в нескольких километрах - город Эйслебен, только что занятый американскими войсками. Напутствуемые добрыми пожеланиями, мы отправились туда.
В конце мая или в начале июня началась репатриация. Приехали советские военные представители. Они ни с кем из репатриантов не общались, держались отчужденно. Это резко отличалось от отношения к нам американцев и немцев. Со стороны тех и других было сочувствие, со стороны наших - настороженная вражда.
В назначенный день американцы подали много открытых грузовых машин, украшенных американскими и советскими флагами и надписями "Happy Return". Часа через два я снова увидел Эльбу. Это было, кажется, у Торгау. На ее правом берегу американские водители тепло простились с нами и уехали обратно.
Здесь, в советской зоне, не было ни приветственных транспарантов, ни речей. Нас разбили на группы человек по тридцать, назначили старших и повезли грузовыми автомашинами на восток. Двигались с остановками, иногда на несколько дней. Начальником и комиссаром этапа были кадровые военные. Их приказы доводились до нас через назначенного ими старшего, бывшего полковника, и его помощников. Новоназначенные держались с военными угодливо, а с нами свысока.
Маршрута нашего я не помню. Недели через две пути, где-то близ Гёрлица (опять Гёрлиц - как в моем первом побеге!) меня утром вызвали к полковнику. Рядом с ним сидел какой-то кадровый старший лейтенант... Когда я назвал свое имя, полковник вдруг закричал:
- Ах ты, сволочь!
Военный жестом его остановил, позвал солдата и сказал, чтобы я с ним сходил за своими вещами. Потом они оба отвели меня в какой-то подвал и заперли в большом пустом помещении. Ненадолго.
Каким образом и сколько времени меня оттуда везли - совершенно не помню. Наконец, меня вместе с другими арестованными высадили из закрытой машины на площади с конной статуей. Это был памятник Карлу Августу, а город - Гётештадт Веймар. Начало моей свободы было осенено памятью Лютера, конец - памятью Гёте.
Позади, в немногих километрах, на горе Эттерсберг, оставался бывший нацистский концлагерь Бухенвальд, в котором я был. Впереди, через две улицы - тюрьма советского отдела контрразведки 8-й гвардейской армии (Туда меня доставили на другой день, продержав сутки в огромном пустом особняке 18-го века на этой же площади.).
Итак, в июне 1945 года я был арестован отделом контрразведки СМЕРШ 8-й гвардейской армии. У этих органов для моего задержания были веские основания.
Видимо, кого-то из военнопленных, находившихся вместе со мной на вербовочном пункте в Катыни, немцы завербовали. Он перешел линию фронта и попал в руки нашей контрразведки. Он мог назвать меня, как бывшего одновременно с ним в Катыни. Следовательно, я мог стать шпионом, и мое задержание было законным.
Но незаконным стало все дальнейшее: так называемое следствие, "суд" и приговор.
На следствии оказалось, что я невиновен. Но в системе НКВД-НКГБ действовал принцип: "ошибок у нас не бывает". Его любили повторять следователи. Поэтому, когда это обвинение отпало, мне стали выстраивать другое. Меня нельзя было освободить: я стал опасен для "органов". Ведь я видел всю преступную кухню "следствия", ее жестокие методы добывания ложных признаний, применявшиеся ко мне и к другим.
Это другое, новое обвинение было выдуманным, и его несостоятельность стала бы наглядно ясной, если бы были привлечены вполне доступные свидетели. Но на мою просьбу об этом последовал ответ:
- Нам незачем их слушать, они такие же мерзавцы, как ты.
"Суд" - военный трибунал 8-й армии - дела не исследовал и 19 ноября 1945 года проштамповал фальшивое обвинение своим приговором. Мне дали десять лет, просидел я девять лет и один месяц и освободился по зачетам 17 июля 1954 года." - из воспоминаний мл.лейтенанта,начальника снабжения 863-го отдельного батальона связи 8-й Краснопресненской стрелковой дивизии И.Г.Мищенко.
|
</> |