Владимир Хейфец о 1970-х гг.: "Ни за какие события я не испытывал чувства

philologist — 09.09.2018 Владимир Наумович Хейфец, 1941 года рождения. В 1970—1980-е годах работал в НПО им. Лавочкина. Ниже размещен фрагмент его воспоминаний об эпохе Застоя в СССР. Текст приводится по изданию: Дубнова М., Дубнов А. Танки в Праге, Джоконда в Москве. Азарт и стыд семидесятых. — М.: Время, 2007.



Ни за какие события я не испытывал чувства национальной гордости. Когда хорошо шли дела на работе, что-то получалось — мы работали с космосом, — становилось интересно. Но это все были игрушки, конечно. Еще радовался, что у нас такая великая литература: Пушкин, Мандельштам, Пастернак... Но гордости не было.

ДОМАШНИЙ САМИЗДАТ

В компаниях и на работе мы обсуждали книги. Я вырезал страницы из литературных журналов и дома их переплетал: у меня до сих пор хранится станок. Я сделал несколько сотен переплетов таких художественных «вырезок»: и для себя, и для других. Когда после перестройки хлынула настоящая большая литература, я стал просматривать, что же у меня переплетено. И самому стало так стыдно... Жиденько так все... Но другого же ничего не было, и тогда казалось, что очень хорошие вещи переплетал... Хотя среди моих переплетов попадаются и очень достойные книги: Быков, Абрамов, Трифонов, иностранцы... Еще я перепечатывал запрещенные книги. Так, я перепечатал и переплел «Все течет» Гроссмана, а в 1984 году перепечатал с фотокопий Оруэлла.

В 1969 году мы взяли напрокат две печатные машинки и месяца два перепечатывали «В круге первом» Солженицына. Закладывали четыре листа через копирку: три экземпляра получались нормально, а четвертый выходил совсем «слепой». Потом переплетали. И было «щекотно»: мы знали, что все машинки уникальны, и всегда можно установить, на какой машинке отпечатан текст. А в прокате все давали только под паспорт... Но все равно, сидели с друзьями и перепечатывали. И эту книгу давали читать гораздо осторожнее... Когда мы были студентами, то повадились с одним парнем ходить в Ленинскую библиотеку: там можно было в читальном зале прочесть уникальные вещи: Цвейга, биографии Ницше, Шопенгауэра. А некоторые вещи очень трудно было достать. Например, я долго охотился за «Улиссом» Джойса: знал, что его печатали в «Иностранке» бог знает когда... Я сейчас думаю: и слава богу, что тогда не достал. Незачем. Я его сейчас прочел: ну любопытно. Но не более того...

Мне очень хотелось прочесть Хемингуэя. Я дружил с одним парнишкой, чья семья была довольно близка с Романом Карменом. В 1961 году должен был выйти «По ком звонит колокол», и Кармен пообещал нам, что мы будем иметь по экземпляру... Но грянул хрущевский пленум, и все: книга вышла только через пять-шесть лет в составе четырехтомника. Вот тут было очень горько: уплыла книга, и ничего не поделаешь... Я не участвовал в книгообмене. Я понял: если ты очень хочешь достать и прочесть какую-то книгу, то она тебя найдет. Причем достаточно быстро. Не надо суетиться. Все книги, которые стоят у меня дома, прочитаны, некоторые — по несколько раз. А книжных серий у меня дома нет. Я старался покупать только те книги, которые мне были интересны. Хотя иногда я покупал книги просто из жадности, может, мне они были и не особенно нужны...

ДИССИДЕНТЫ

Меня познакомили с Юрием Диковым из «Инициативной группы». Я много прочел и узнал благодаря ему. И стало ясно: либо ты идешь на самосожжение, либо как-то пытаешься существовать в этом строе. Мы были выучены, что надо жить по справедливости, что по-другому нехорошо, и я спрашивал его: «Может, организовать какое-то подполье?» Но Юра меня охладил, сказав, что сейчас настолько тотально поставлен сыск, что любые попытки противостояния выдавливаются на корню: процессы шли в Москве и в Питере, и я знал это. Юра говорил: «Наше дело — просветительство. Будем открывать людям глаза...» Но когда ты знаешь, что кто-то все же выходит на площадь, и садится, и выбирает этот путь — то очень неуютно себя чувствуешь. И у меня долгое время было дискомфортно на душе: с одной стороны, ощущаешь, что тебя не хватает, чтобы делать, как они, а с другой стороны, очевидно, что их жизнь — это один черный цвет. В ней нет места радости, глупости... Я испытываю глубочайшее уважение к таким людям, как Марченко. Но меня бы не хватило...

В нашей жизни были мелкие радости: дети, книжки, походы. Мы были молодые. У меня одно время хранились листовки Петра Григоренко и Мустафы Джамилёва. Я мучился, не знал, как их спрятать, чтобы не нашли... И знал, что все равно найдут, если будут искать... Было просто понять, свой человек или не свой: существовал крайне небольшой набор признаков. Читает ли «Новый мир», как реагирует на публикации, видел ли фильмы Тарковского. Когда началась перестройка, оказалось, что если нравится один и тот же журнал, то это еще ничего не значит, что люди различаются более глубоко... Это было неожиданно.

ПИСЬМА

Я писал письма ученым, писателям. Кому только не писал! И Василю Быкову, и Дмитрию Сергеевичу Лихачеву. Не помню, что именно писал, кажется, это были маловнятные ощущения восторга и благодарности и прочие ни к чему не обязывающие слова. Я задавал вопросы, но прекрасно понимал, что моя персона не очень интересна, и что у них есть дела поважнее... Мне никто не отвечал. Дмитрий Сергеевич уже был болен тогда, я сомневаюсь, что у него была возможность ответить. Он был верующий, а я в то время был неофитом, и у меня были вопросы, мне хотелось знать его мнение. Я даже Гавриилу Попову писал, когда вышли его статьи по поводу системы, даже какие-то соображения высказывал. У меня до сих пор осталось желание вступить в диалог, но я понимаю, что представляю небольшой интерес. Кажется, писал Андрею Битову. Мне было очень близко многое в его вещах, и хотелось поговорить о том, как жизнь освещается в литературе.

Сейчас у человека гораздо больше возможности занять свободное время, а раньше кино — и то было большим событием. Жизнь была очень бедной по впечатлениям, но мы были молоды, другой жизни не знали, поэтому эта бедность воспринималась нами легко. У меня нет ощущения, что культурные впечатления были смыслом той жизни, просто наша жизнь была такой зарегламентированной, такой узенькой, такой безвариантной, что литература была отдушиной, она была как зеленая дверь в стене. Та любовь к чтению, что была у нас, по большому счету, противоестественна.

Я не могу сказать, что был завзятым театралом: книгами я жил гораздо больше, чем театром. Но без него тоже было нельзя. В театре мы видели кусок другой, живой, жизни, а не тот засушенный суррогат, который нас окружал... Хотя мне даже в голову не приходило стоять по ночам за театральными билетами. Мы во всем искали социальный подтекст. Если удавалось прочесть что-то между строк, уловить намек, это воспринималось как удача. Был какой-то охотничий азарт. Билеты на Таганку мы доставали через знакомых артистов. Там работали Аида Чернова и Валера Беляков: они вдвоем делали пантомиму и в «Десяти днях...», и в «Добром человеке из Сезуана». Валера был школьным товарищем одного из моих приятелей, а с Аидой мы встречались в нескольких компаниях. Молодые были, знакомых — тьма, и всё через кого-то доставали...

Больше, чем театр, меня интересовали вечера поэзии. Я ходил в МАИ: там эти вечера вел Михаил Светлов. Выступали Рождественский, Евтушенко, Вознесенский. Еще Джеймс Паттерсон — тот темнокожий парнишка, который ребенком снимался в «Цирке». На выставки ходил: в переулок около Баррикадной32, на фотовыставки. После «Интерпрессфото-66» в Манеже старался ни одной такой не пропускать. А на «бульдозерную» выставку не ходил. Но переживал очень.

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив