Что страшно

— Страшно не то, что нас заберут и мы проведем 15–30 суток (теперь, может, и больше) в застенках. А страшно, что тогда, когда от тебя требовалось что-то — сказать свое мнение, показать свою личную позицию, не бояться — ты не сделаешь этого и потом будешь жить с этим. Ну арестуют. Ну посидим. Покушаем тюремной пищи.

Если каждый человек, чувствующий ответственность, возмущение, желающий прекратить то, что происходит, покажет это другим — он этим и других поддержит, и других подвигнет на такой же шаг. Пусть в тюрьму сядут сотни тысяч — вряд ли у них найдется столько места в тюрьмах, чтобы посадить весь народ. Один человек может немного. Но даже то, что он занял место в тюрьме на 15–30 дней — это уже подвиг.

Как мы разошлись

Почему человек так воспринимает действительность? Либо он абсолютно доверяет власти? Либо не хочет глубже разобраться в этом вопросе? Либо ему так легче? Видимо, это особенности каждой личности. Согласен ли он с тем, как ему предоставляется эта информация или хочет знать что-то больше? Что движет им? Свое личное спокойствие? А другой человек хочет знать правду. От нее ему может быть плохо морально, духовно. И тогда он чувствует потребность это высказать. И он идет на улицу. И он достоин восхищения. Особенно, если он один, если их немного. Это еще более ценно.

Где причины и основы происходящего

— После ШИЗО (это карцер) меня перевели в ПКТ (помещение камерного типа). Это было в колонии в Гомеле. ПКТ — это некоторые облегчения режима, по сравнению с карцером: на ночь дают матрас, подушку, одеяло, но главное — у меня появилась возможность пользоваться библиотекой. Для меня это был рай. Именно в то время я прочитала «Архипелаг Гулаг» Солженицына. Мне очень стыдно, что я его прочитала впервые в таком возрасте (мне сейчас 52), но я подумала: это причина, почему я должна была сесть.

Меня очень взволновала эта книга, я узнала в ней себя, я узнала их. Я полностью согласна с мнением Солженицына, что обществу надо все эти ошибки переработать. А у нас этот период занимает как минимум 100 лет (с момента революции) — период, который не был рассмотрен, не были сделаны выводы. Это только предстоит обществу. И только когда общество переосмыслит это, когда оно осудит насилие, террор, которого в принципе в ХХI веке быть уже не должно, тогда можно надеяться на возрождение нового общества.

Я очень радовалась за Украину, когда они пошли по демократическому пути. А сейчас очень печально. Всякое государство вполне, казалось, может рассчитывать на независимость, а народ имеет право выбирать свой путь сам.

Без чего нет диктатуры

— То, с чем я боролась в белорусских тюрьмах — это ложь и фальсификация. Это основное там — без этого диктатура не существует. Это присутствует там везде. То, чего я не могу терпеть. Когда меня посадили, я была возмущена до глубины души. И поэтому приняла решение противостоять. И написала заявление, что отныне чувствую себя обязанной бороться со всей ложью во всех местах моего нахождения. Что я и делала. Это было и в Минске, и в Гомеле, и в Могилеве — во всех моих тюрьмах.

Например, прошение о помиловании — это было вразрез с моей общей позицией в жизни. Я человек, который не приемлет лжи, должна была с ней согласиться и сама себя оклеветать, подписав это прошение о помиловании? Нет, я не могла. Хотя было нелегко.

Я уже на тот момент прочитала Солженицына: еще в те времена это было, что система требовала от людей, которые незаконно были посажены в лагеря на 10–15 лет, подписывать эти прошения о помиловании. И тогда они подписывали, это понятно. А сейчас я подумала: ну тебя же никто не убивает. Да, условия были ужасные. И физически я это ощущаю и сейчас, последствия остались.

Что ими движет

— Они все разные. У всех свои причины. Но вот, что я заметила: чем выше человек занимает позицию, тем больше у него промыты мозги, тем больше он уверен, что все это правильно. А если есть сомнения, то человек держится за место работы, за возможность получать доход. Человеку надо кормить семью, он получает зарплату от режима. А есть такие самоотверженные, такие рьяные в защите режима, что становится страшно. В тюрьме был один начальник, который при моем виде особенно нервничал. Если он заходил ко мне в камеру, его прямо трясло. Обвинял меня, что я уехала, покинула Белоруссию, а он — здесь, он — патриот, он никому ее не отдаст.

Говорить ли с ними

— Среди моих подруг в Орше все поддерживают нынешнюю политику. Говорят, что они не за Лукашенко, они против, но они не хотят как в Украине. Так они мне еще до моего ареста говорили. Но и потом тоже — писали мне письма в тюрьму. И все о том же, что не хотят как в Украине. Сейчас, когда я вышла на свободу, я зашла к ним в ленту. Там все пророссийское, за Путина. Общаться с каждой из них у меня пока времени нет. Но я создала заметку в Одноклассниках: «Друзья, поддерживающие Путина и Лукашенко, что же вы такие неактивные? Я вас не слышу? Где же ваши аргументы, оправдывающие ужас происходящего в Украине? Вы боитесь? Вы молчите? Вы просто согласны со всем? Знайте, вы виноваты в том, что происходит».

Я буду продолжать попытки достучаться до них. Буду отвечать всем.

Что главное на земле

— У меня и в родственных кругах есть такие, кто принимает пропаганду за правду. Даже несмотря на то, что меня посадили. Я не знаю, как это возможно. То есть они переживают за меня — как мне там плохо в тюрьме, а с другой стороны — они согласны со всеми действиями правительства, с которым я как раз и борюсь. Меня это очень удивляет. Как к ним относиться?

Когда я сидела в Могилеве и получила возможность читать, я также прочитала очень много духовной литературы. И в этих книгах везде говорится: самое главное чувство на земле — это любовь. Любовь на разных уровнях. И даже если человек — по своему малодушию, ради материальных благ, опасаясь потерять комфорт, не будучи достаточно умным — выбирает то, что легче в данной ситуации, если он не хочет смотреть на корень вопроса, на причины, все равно это — человек, это создание божие. Его надо любить. И я таких людей, в том числе моих родственников, не могу отбросить. Буду продолжать попытки объяснить.

Как сохранить достоинство

— Когда я сидела в Гомеле, мы еще шили рабочую одежду. Меня посадили в такое место, где они меня очень хорошо видели через камеру наблюдения. Я взяла картонку и написала большими буквами: «Госпожа Херше вышла в туалет». И каждый раз ее ставила, когда покидала рабочее место. Мне казалось, что я их так немножко задеваю. Сначала они негодовали, что это за запись?! А потом свыклись.

Нужно ли идти на компромисс

— В Гомельской колонии меня лишили писем. 10 дней я держала голодовку, протестуя против этого. Не добившись никакого результата, решила: я не враг своему здоровью. Получение писем — это было очень приятно И читать их, и просто держать в руках… Но я сказала себе: ты и так должна понимать, что тебя поддерживают многие, ты должна это твердо знать, не имея документального подтверждения в руках. И сняла голодовку.

Или другой пример. Моя бригада в тюрьме шила одежду для строительных организаций — робу, штаны. Я шила. Мне, кстати, нравилось шить, нравился процесс, и меня хвалили, и мне было приятно. Потом я шила мешки для готовой продукции. А потом дали шить форму для охранников. И я отказалась. Понимала, что карцера не избежать, но отказалась. То есть я пошла им навстречу — робу-то я шила. Но не форму. Вот мой компромисс.

Как не сломаться

— Моральных сил во мне было достаточно. Я знала точно, чего я хочу, чего я не хочу. Я им говорила: вы меня в принципе не можете наказать. Хотя условия пребывания в ШИЗО иначе как пытками назвать не могу. В первый раз я даже не знала, что это ШИЗО из себя вообще представляет. В правилах прочитала, что если я почувствую малейшее физическое недомогание, то, якобы, по решению врача, меня могут перевести в медсанчасть. Меня это успокоило. А когда я там на девятый день конкретно почувствовала боль (в коленях и пальцах ног), а помощи никакой… Лечение я получила только на 21-й день. И то это случилось по моей инициативе, когда я просто сбежала с работы в медсанчасть. Вот тогда мне было страшно.

Еще были пытки — не давать спать. Специально вроде как этого никто не делал, но условия были созданы такие, что я не могла спать. От холода. Ни одной теплой вещи. На деревянных нарах. Поэтому

Все это было зафиксировано на видеорегистратор. Сразу прибежали медработники, удивились. А я говорю, что они не дают спать днем, если ты склонил голову, сидя, сразу стучат в дверь. А ночью спать невозможно от холода.

Меня потом спрашивали: «Но если вы так страдали, то зачем же вы не перестали придерживаться позиции не шить форму?» А я подумала: если я сейчас соглашусь шить, то получится, что ШИЗО на меня повлияло. Все логично: мы ее посадили в ШИЗО, она испугалась за свое здоровье и теперь шьет форму. И ради чего все? Я поняла: я не могу отказаться от своей позиции. Даже через боль.

Нужно ли жалеть

— Я не жалею ни о чем. Ненависти тоже нет. Даже к тем людям, которые послужили причиной всего этого, как, например, «потерпевший» омоновец. Это все стоило того. А иначе как? Просто ходить на работу и делать вид, что у меня все хорошо?

Екатерина Гликман, спецкор