В день памяти Фёдора Достоевского


Отрывок из очерка "Пушкин"
(Произнесено 8 июня 1880 года в заседании Общества любителей русской словесности)
... Нет, положительно скажу, не было поэта с такою
всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут
дело, а в изумляющей глубине её, а в перевоплощении своего духа в дух чужих
народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что
нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это
только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и
неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо... ибо тут-то и выразилась
наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его
поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего,
таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа
русской народности, как не стремление её в конечных целях своих ко
всемирности и ко всечеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас
же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое
грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк.
В самом деле, что такое для нас петровская реформа, и не в будущем
только, а даже и в том, что уже было, произошло, что уже явилось воочию? Что
означала для нас эта реформа? Ведь не была же она только для нас усвоением
европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки. Вникнем, как
дело было, поглядим пристальнее. Да, очень может быть, что Петр
первоначально только в этом смысле и начал производить её, то есть в смысле
ближайше утилитарном, но впоследствии, в дальнейшем развитии им своей идеи,
Петр несомненно повиновался некоторому затаённому чутью, которое влекло его,
в его деле, к целям будущим, несомненно огромнейшим, чем один только
ближайший утилитаризм. Так точно и русский народ не из одного только
утилитаризма принял реформу, а несомненно уже ощутив своим предчувствием
почти тотчас же некоторую дальнейшую, несравненно более высшую цель, чем
ближайший утилитаризм, — ощутив эту цель опять-таки, конечно, повторяю это,
бессознательно, но, однако же, и непосредственно и вполне жизненно. Ведь мы
разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению
всечеловеческому! Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться),
а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех
вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти
с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять
различия, и тем уже выказали готовность и наклонность нашу, нам самим только
что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловеческому воссоединению
со всеми племенами великого арийского рода. Да, назначение русского человека
есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать
вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это
подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, всё это
славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас
недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского
Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама
Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть
всемирность, и не мечом приобретённая, а силой братства и братского
стремления нашего к воссоединению людей. Если захотите вникнуть в нашу
историю после петровской реформы, вы найдёте уже следы и указания этой
мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с
европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо что
делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе,
может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь
наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают, как они нам
дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие
грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским
и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские
противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей
русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в неё с братскою
любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь
окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного
согласия всех племен по Христову евангельскому закону! Знаю, слишком знаю,
что слова мои могут показаться восторженными, преувеличенными и
фантастическими. Пусть, но я не раскаиваюсь, что их высказал. Этому
надлежало быть высказанным, но особенно теперь, в минуту торжества нашего, в
минуту чествования нашего великого гения, эту именно идею в художественной
силе своей воплощавшего. Да и высказывалась уже эта мысль не раз, я ничуть
не новое говорю. Главное, всё это покажется самонадеянным: "Это нам-то,
дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то
предназначено в человечестве высказать новое слово?" Что же, разве я про
экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о
братстве людей и о том, что ко всемирному, всечеловечески-братскому единению
сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу
следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении
Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю "в рабском виде исходил
благословляя" Христос. Почему же нам не вместить последнего слова его? Да и
сам он не в яслях ли родился? Повторяю: по крайней мере мы уже можем указать
на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он
вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, по крайней мере,
в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского
духа неоспоримо, а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть
фантазия, то с Пушкиным есть, по крайней мере, на чём этой фантазии
основаться. Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмертные и великие
образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлёк бы их к
нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю
правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали
бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и
высокомерно, как теперь ещё смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами
было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог
судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унёс с
собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну
разгадываем.
|
</> |