à une passante. au Louvre


Сего дня 26-го мартобря я, служащий его величества короля Испании Аксентий Иванов сын Поприщин, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, стоял перед картиною Караваджо «Христос истязаемый» и пытался дознаться, отчего художнику понадобилось сдвинуть композицию несколько эдак влево (влево — это вообще дурной знак; все несчастья Кухулина, включая его смерть, начались в тот день такого-то мартобря с того, что ему повстречались три кривые на левый глаз старухи) — и вот, покамест я занят был сим вопросом (колонна-то, к коей привязали Христа, она-то служила как бы стержнем всей картины, не давала ей расползтись... Впрочем, скрюченное тело Христа тоже было своего рода стержнем, колонною... барочною колонною torsadée, иначе же — salomonique) — как вдруг мимо меня прошла... нет, не Машенька! Не дочь моего (столо-)начальника. О нет!

Прошла таинственная и худая, одетая во всё чёрное... Прямо стиснутая этим всем чёрным... Романтическая такая густо размалёванная роковая барышня... В сапогах на высоченных кирпичах-подошвах... Прям на булыжниках-забулдыжинах подошв... и каблуков!
Я на мгновение обмер и забыл думать о картине Караваджо. Я попытался вспомнить что-то там из Бодлера — строчку-другую... Как там?..
La rue assourdissante autour de moi hurlait.
Longue, mince, en grand deuil, douleur majestueuse,
Une femme passa...
Я кинулся вслед за нею, высвобождая свой телефоно-фотоаппарат для беспримерной охоты за ведьмой... Oui, elle marchait...
...d’une
main fastueuse
Soulevant, balançant le feston et l’ourlet;
Я припал глазами к её зябкой и хрупкой, готовой в любой момент надломиться фигуре... Она была... Пожалуй, да, она была... Иль не была? Как там дальше у великого Шарля?
Agile et noble, avec sa jambe de statue.

Ножки у неё были как спичечки, воткнутые в чёрные маслины булыжных башмаков! Она прошла мимо «Отдыха на пути в Египет» Орацио Джентилески и остановилась у лживо-мраморного пилястра (вернее — у мраморного Адриана) и повернулась — и пронзила меня взглядом. Я же... Я же... О!... я...
Moi, je buvais, crispé comme un extravagant,
Dans son oeil, ciel livide où germe l’ouragan,
La douceur qui fascine et le plaisir qui tue.
Да! Было в ней что-то притягательное. Какая-то неотразимая загадочность. Что делала здесь эта девочка-недоносок с ливидным лицом, с устами цвета тициановых драпировок? Откуда она явилась? Она не была крива на левый глаз — о нет! Но она явно была существом иного порядка. Чёрные-чёрные её накладные ресницы были недвижны.

Вскоре она возобновила свой ход по паркету Великого коридора... Адриан проводил её тем же взглядом, что и я... Откуда же ты, о таинственная?
Она не смотрела на шедевры, развешанные по стенам. Она не смотрела на посетителей окрест, во все глазища глядевших на неё... Она не смотрела на меня... Я очень надеялся, что она остановится около «Аталанты и Гиппомена» Гвидо Рени (о! там-то я её и поймаю! там-то я её и схвачу! там-то я и овладею ею! какой кадр получится! какой кадр!..)

Но она не остановилась, она прошла, медленно ступая, дальше — и всякий раз, как она так ступала, я думал, её ножки-спички, облачённые в чёрные-чёрные штаны (а может, мне помстилось, что штаны — и то было чёрное-чёрное платье?), надломятся под тяжестью... под тяжестью... кстати, на плече у неё была огромная чёрная сумка плакатного формата... Весьма увесистая на вид... Что она могла хранить в этой сумке? Ведьмочка, ведьмочка, дай ответ!
Не даёт ответа!..


Она вновь остановилась — на этот раз невдалеке от болонцев — и, выпрямившись палкою, принялась читать что-то у себя в телефоне. Она стояла одинокая как цапля. Мне стало скучно. Я вернулся к истязаемому Христу и вскоре совершенно забыл о ней.
Я, Аксентий сын Иванов Поприщин, испанско-поданный, всё верно и в точности вам сочинил и руку приложил.