Убийство пленных-"доблесть" только карателей.

ua_katarsis — 03.07.2025 Всё не могу забыть расстрел "Хаски" 2х пленных военнослужащих ВСУ, причем после неоднократно заявленных гарантий, в виде "слова русского офицера". Допрошенный ответил,что 1974г р, "у меня дочка и внучка". А затем существо с триколором, под которым в ту Войну каратели воевали против моих предков, приказал застрелить раненного и советского гражданина.
А как в советское время относились к убийству пленных?
.. Кабул, первые часы начала операции "Байкал-79". В Кремле долго обсуждали варианты операции, в конечном итоге в эфир пошла команда "Шторм" и цифрой код "333". Т.е. штурм объекта "Дуб", и ликвидация Х.Амина и его доверенных людей.

Взводный продолжает: «Он что-то сказал Якубу на арабском (официальные языки Афганистана — пушту и дари — примечание автора.), достал маленький пистолет, который умещается на ладони, с двумя вертикальными стволами. Зарядил его, вложил патрон, приставил к области сердца, нажал спуск. Тело Якуба поднялось вверх и осело».
Вот так «нейтрализовали» начальника Генерального штаба Афганистана Мухаммада Якуба.
Вспоминает оперативный дежурный на ПУ полковник Е. В. Чернышев: «Через несколько дней рассказывали геологи, что по портативному приемнику слышали диалог: «Береза, я Береза-два, объект № 2 ликвидирован. (Объект № 2 — это начальник Генштаба Афганистана Якуб. Примечание автора.) Здесь в сейфах много денег, что делать? Охранять их или идти дальше? В ответ: «На х** они нужны, выполняйте дальнейшую задачу». Ответ, видимо, давал генерал-лейтенант Гуськов Н. Н. (Гуськов — заместитель командующего ВДВ СССР. Прим. автора)».
Саня очень сильно переживал из-за того, что Якуба застрелили. «Зачем его убили?» — задавался он вопросом. Я говорю: «Саня, ну как? Была же команда нейтрализовать!» Он говорит: «Ну так нейтрализовали. Приказали взять — взяли. Вот он, перед нами лежит на полу. А убивать зачем? Застрелили как собаку». И я прекрасно понимаю, что за мысли одолевали взводного. Гвардии старший лейтенант ВДВ Александр Куиш был благородным советским офицером, и он совершенно не мог представить, как это — убить пленного, тем более раненого. Это не соответствовало понятиям воинской чести. Победить противника в бою — это одно, а добивать раненого — это абсолютно мерзкое и гнусное.

ну а если говорить о классике, тот тут нельзя не вспомнить один изс амых сильных образов "тихого Дона". Написанный писателем-самоордком, которому всю жизнь завидовал будущий любимец Гаранта и Отца Нации, чья фамилия начиналась на "Солж".
Гришка Мелехов, зарубивший "красного" матроса, валится потом с лошади с истерикой "Я ведь русского убил!"

За хутором Григорий рассыпал сотню в лаву; попробовал, легко ли идет из ножен шашка; отделившись от сотни саженей на тридцать, наметом поскакал к Климовке. На гребне бугра, южной стороной сползавшего в Климовку, на секунду он попридержал коня, всматриваясь. По хутору скакали и бежали отступавшие конные и пешие красноармейцы, вскачь неслись двуколки и брички обоза первого разряда. Григорий полуобернулся к сотне:
— Шашки вон! В атаку! Братцы, за мной! — Легко выхватил шашку, первый закричал: — Ура-а-а!.. — и, испытывая холодок и знакомую легкость во всем теле, пустил коня. В пальцах левой руки дрожали, струной натянутые, поводья, поднятый над головой клинок со свистом рассекал струю встречного ветра.
Огромное, клубившееся на вешнем ветру белое облако на минуту закрыло солнце, и, обгоняя Григория, с кажущейся медлительностью по бугру поплыла серая тень. Григорий переводил взгляд с приближающихся дворов Климовки на эту скользящую по бурой непросохшей земле тень, на убегающую куда-то вперед светложелтую, радостную полоску света. Необъяснимое и неосознанное, явилось вдруг желание догнать бегущий по земле свет. Придавив коня, Григорий выпустил его во весь мах, — наседая, стал приближаться к текучей грани, отделявшей свет от тени. Несколько секунд отчаянной скачки — и вот уже вытянутая голова коня осыпана севом светоносных лучей, и рыжая шерсть на ней вдруг вспыхнула ярким, колющим блеском. В момент, когда Григорий перескакивал неприметную кромку тучевой тени, из проулка туго защелкали выстрелы. Ветер стремительно нес хлопья звуков, приближая и усиливая их. Еще какой-то неуловимый миг — и Григорий сквозь сыплющийся гул копыт своего коня, сквозь взвизги пуль и завывающий в ушах ветер перестал слышать грохот идущей сзади сотни. Из его слуха будто выпал тяжелый, садкий, сотрясающий непросохшую целину скок массы лошадей, — как бы стал удаляться, замирать. В этот момент встречная стрельба вспыхнула, как костер, в который подбросили сушняку; взвыли стаи пуль. В замешательстве, в страхе Григорий оглянулся. Растерянность и гнев судорогами обезобразили его лицо. Сотня, повернув коней, бросив его, Григория, скакала назад. Невдалеке командир вертелся на коне, нелепо махал шашкой, плакал и что-то кричал сорванным, осипшим голосом. Только двое казаков приближались к Григорию, да еще Прохор Зыков, на коротком поводу завернув коня, подскакивал к командиру сотни. Остальные врассыпную скакали назад, кинув в ножны шашки, работая плетьми.
Только на единую секунду Григорий укоротил бег коня, пытаясь уяснить, что же произошло позади, почему сотня, не понесши урону, неожиданно ударилась в бегство. И в этот короткий миг сознание подтолкнуло: не поворачивать, не бежать — а вперед! Он видел, что в проулке, в ста саженях от него, за плетнем, возле пулеметной тачанки суетилось человек семь красноармейцев. Они пытались повернуть тачанку дулом пулемета на атакующих их казаков, но в узком проулке это им, видимо, не удавалось: пулемет молчал, и все реже хлопали винтовочные выстрелы, все реже обжигал слух Григория горячий посвист пуль. Выправив коня, Григорий целился вскочить в этот проулок через поваленный плетень, некогда отгораживавший леваду. Он оторвал взгляд от плетня и как-то внезапно и четко, будто притянутых биноклем, увидел уже вблизи матросов, суетливо выпрягавших лошадей, их черные, изляпанные грязью бушлаты, бескозырки, туго натянутые, делавшие лица странно круглыми. Двое рубили постромки, третий, вобрав голову в плечи, возился у пулемета, остальные стоя и с колен били в Григория из винтовок. Доскакивая, он видел, как руки их шмурыгали затворы винтовок, и слышал резкие, в упор, выстрелы. Выстрелы так быстро чередовались, так скоро приклады взлетывали и прижимались к плечам, что Григория, всего мокрого от пота, опалила радостная уверенность: «Не попадут!»
Плетень хрястнул под копытами коня, остался позади. Григорий заносил шашку, сузившимися глазами выбирая переднего матроса. Еще одна вспышка страха жиганула молнией: «Вдарют в упор… Конь — вдыбки… запрокинется… убьют!..» Уже в упор два выстрела, словно издалека — крик: «Живьем возьмем!» Впереди — оскал на мужественном гололобом лице, взвихренные ленточки бескозырки, тусклое золото выцветшей надписи на околыше… Упор в стремена, взмах — и Григорий ощущает, как шашка вязко идет в мягко податливое тело матроса. Второй, толстошеий и дюжий, успел прострелить Григорию мякоть левого плеча и тотчас же упал под шашкой Прохора Зыкова с разрубленной наискось головой. Григорий повернулся на близкий щелк затвора. Прямо в лицо ему смотрел из-за тачанки черный глазок винтовочного дула. С силой швырнув себя влево, так, что двинулось седло и качнулся хрипевший, обезумевший конь, уклонился от смерти, взвизгнувшей над головой, и в момент, когда конь прыгнул через дышло тачанки, зарубил стрелявшего, рука которого так и не успела дослать затвором второй патрон.
В непостижимо короткий миг (после в сознании Григория он воплотился в длиннейший промежуток времени) он зарубил четырех матросов и, не слыша криков Прохора Зыкова, поскакал было вдогон за пятым, скрывшимся за поворотом проулка. Но наперед ему заскакал подоспевший командир сотни, схватил Григорьева коня под уздцы.
— Куда?! Убьют!.. Там, за сараями, у них другой пулемет!
Еще двое казаков и Прохор, спешившись, подбежали к Григорию, силой стащили его с коня. Он забился у них в руках, крикнул:
Пустите, гады!.. Матросню!.. Всех!.. Ррруб-лю!..
Григорий Пантелевич! Товарищ Мелехов! Да опомнитесь вы! — уговаривал его Прохор.
Пустите, братцы! — уже другим, упавшим голосом попросил Григорий.
Его отпустили. Командир сотни шепотом сказал Прохору:
Сажай его на коня и поняй в Гусынку, — он, видать, заболел.
А сам было пошел к коню, скомандовал сотне:
Сади-и-ись!..
Но Григорий кинул на снег папаху, постоял, раскачиваясь, и вдруг скрипнул зубами, страшно застонал и с исказившимся лицом стал рвать на себе застежки шинели. Не успел сотенный и шага сделать к нему, как Григорий — как стоял, так и рухнул ничком, оголенной грудью на снег. Рыдая, сотрясаясь от рыданий, он, как собака, стал хватать ртом снег, уцелевший под плетнем. Потом, в какую-то минуту чудовищного просветления, попытался встать, но не смог и, повернувшись мокрым от слез, изуродованным болью лицом к столпившимся вокруг него казакам, крикнул надорванным, дико прозвучавшим голосом:
Кого же рубил!.. — И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке, выкрикивая, выплевывая вместе с пеной, заклубившейся на губах: — Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога… в бога мать… Смерти… предайте!..
Сотенный подбежал к Григорию, со взводным навалились на него, оборвали на нем ремень шашки и полевую сумку, зажали рот, придавили ноги. Но он долго еще выгибался под ними дугой, рыл судорожно выпрямлявшимися ногами зернистый снег и, стоная, бился головой о взрытую копытами, тучную, сияющую черноземом землю, на которой родился и жил, полной мерой взяв из жизни — богатой горестями и бедной радостями — всё, что было ему уготовано...



У нынешних эрефянцев, как видим, нервы покрепче...

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив