Товарищ председатель парткома и 9 её любовников

arsenikum — 26.10.2023 Началось всё со случайно увиденной подборки карикатур, интересно вдруг стало, что за книжка такая – «Наталья Тарпова». Судя по картинке – что-то нелишённое пикантности, да ещё каким-то образом конкурирующее в издательских планах с высокой классикой. Обычно интерес такого рода сохраняется несколько секунд, не более, ибо занятных артефактов в мире множество, а времени и сил мало; но за эти несколько секунд я узнал, что «Тарпова» существует в двух воплощениях — объёмного романа и относительно короткой пьесы, текст последней выложен в интернете, и это обстоятельство меня подкупило. В общем, как писали когда-то, «письмо позвало в дорогу», применительно к сегодняшним реалиям — картинка позвала в Сеть.


Цитата из Льва Давидовича: «Торжественная реабилитация семьи, происходящая одновременно – какое провиденциальное совпадение! – с реабилитацией рубля, порождена материальной и культурной несостоятельностью государства. Вместо того, чтобы открыто сказать: мы оказались еще слишком нищи и невежественны для создания социалистических отношений между людьми, эту задачу осуществят наши дети и внуки, – вожди заставляют не только склеивать заново черепки разбитой семьи, но и считать ее, под страхом лишения огня и воды, священной ячейкой победоносного социализма. Трудно измерить глазом размах отступления!»


Цитата, 1928 год, Максим Горький из письма к Ромену Роллану: «Сергей Семенов, рабочий, очень оригинальный талант, несколько зависимый от Кнута Гамсуна, – хорошая зависимость, на мой взгляд!». Кстати, фиксация на одном авторе (и даже на одной книге) — это довольно характерная черта для автодидактов, аргумент в пользу «аутентичности» Семёнова.

Аутентичность я не зря упомянул; сейчас в таких писательских биографиях принято сомневаться: либо не сам писал, либо не из рабочих, а мимикрировал под стандарты революционного режима, «анкету» подделал. Могло быть, конечно, всё, что угодно (на то и «перелом эпох»), но в целом проза Семёнова хорошо стыкуется с его биографией: он знал голод, болел тифом, скитался, об этом и писал – роман «Голод», рассказ «Тиф», повесть «Копейки»... Всё же такого рода сомнения слишком заданы литературоцентричностью русской культуры, в которой писатели (не все, конечно) это crème de la crème; бывали эпохи и страны, где автор пьес котировался немногим выше хорошего бродячего фокусника. Какой, скажем, аристократический бэкграунд у Джека Лондона? – однако же писатель. У Семёнова, к слову, с Дж. Лондоном кое-что общее: тема Крайнего Севера (был на «Челюскине» и в других экспедициях); льды, суровая природа, преодоление, вот это всё... Впрочем, насчёт «не сам писал» – есть одна зацепка для конспирологов: если вспомнить некогда модные слухи насчёт участия в творчестве Пикуля одной из его жен, то нужно заметить, что жена писателя Семёнова была очень примечательной персоной (но об этом позднее).

У Семёнова есть одна особенность не совсем тривиальная для революционного писателя: он вменяем, трезв. Лоялен «новому строю», даже по-солдатски верен ему, но не опьянён утопией. Этакая точка расхождения «простого советского человека» с революционерами, как людьми одержимыми «Революцией» как стихией и божеством. Бывшего конторщика с питерской окраины как-то не вдохновляет ультрареволюционая риторика «красной богемы» и «видных теоретиков, вернувшихся из эмиграции», «всё дотла, новый мир из пепла» и прочее в этом роде. Он знает, что бывает на пепелище: голод и тиф. Он, конечно, «принимает советскую власть» (и у него есть для этого причины и обстоятельства к этому располагают), но в меру своих скромных сил спорит с «Пролеткультом», с «троцкистской линией» (до того, как это стало мейнстримом). Возражает против, выражаясь современным языком, «жёсткого канселинга» старой русской культуры.

В 1923-м году Семёнов приносит в газету «Литературная неделя» статью «Заметки о литературе не критика, а писателя (В порядке дискуссии)»:
«Мы, пролетарские писатели, в своей генеалогии... крепко-накрепко связаны с великими художественными традициями старой – без кавычек – русской литературы»; «прорыва между завершителями подлинной старой русской литературы – Толстым и Достоевским – и нами нет...»

Совершенно банальная позиция для конца 1930-х и всего последующего советского периода (к тому же, в этой апелляции к «генеалогии» есть что-то самозванческое), но на дворе-то был 1923-й. Впрочем, будет преувеличением сказать, что в своих предпочтениях Семёнов был одинок.


«чересчур увлекся поиском новой формы, которая заслонила перед ним идейную ущербность самого текстового материала».


***
Ещё немного о Семёнове, вне связи с пьесой; как легко заметить, автор меня заинтересовал.

«Исходный» роман «Тарпова» Сергей Александрович писал в Святых Горах (Псковская область), уже переименованных в Пушкинские. Не берусь судить о том, как именно это связано, но в конце 1934-го Семёнов становится директором Пушкинского заповедника. Директорство его было коротким (уже в начале 1936-го он попросился в отставку по состоянию здоровья), но, видимо, весьма продуктивным. Семёнов, что называется «поймал волну» сталинского «обращения к классике» и использовал обстоятельства по максимуму ко благу вверенного учреждения: он обращался за поддержкой для музея к Горькому, наркому просвещения А.С. Бубнову, к Клименту Ворошилову и находил понимание (и превращал это понимание в финансирование). В 1935 году в заповеднике проходит Пушкинский праздник (в 1937 году неожиданно широко отметят столетие гибели поэта). Может быть, главное достижение Семёнова на посту директора это то, что при нём закрепилась и оформилась традиция: статусные советские литераторы совершают паломничество по пушкинским местам. Все ли из них были достойны такого «приобщения» – вопрос сложный, но Михайловское приобрело могущественных лоббистов, и с ними ему было лучше, чем без них (эта практика распространится и на некоторые другие памятные для русской культуры места). Семёнов позаботился о классическом наследии не на словах, а на деле. Мне видится грустная ирония в том, что Гослитиздат подвергся критике за то, что предпочёл (во имя промфинплана?) Семёнова Толстому («разрыва между завершителями подлинной старой русской литературы – Толстым и Достоевским – и нами нет...»).

Ещё раз вернусь к картинке в начале текста. Есть всё же какая-то сумашедшинка в этом: в образе фифы с портфелем самый именитый советский карикатурист изобразил партийку-функционерку, которой, как следует из подтекста, надо бы подвинуться и не мешать элегантной даме — русской классике.

Сложно сказать что-то определённое о том, как пережил Семёнов условный 1937-й год: он не попал «под каток репрессий», при этом, будучи членом Правления Союза писателей и номинальным участником разных комиссий, он теоретически мог что-то подписывать, но и об этом свидетельств нет. Судя по доступным источникам, он переждал «бурю» вдалеке от столиц, лечился и ездил в северные экспедиции. Север был неполезен для его больных питерских лёгких, но спасителен «в целом».

1941 год, Семёнов в Ленинграде, он вступает в ополчение, служит «по профилю»: командир «писательского взвода», редактор дивизионной газеты, позднее введён в состав политуправления Ленинградского фронта. Скончался в январе 1942-го от крупозного воспаления легких в полевом госпитале Волховского фронта.

Из письма С.А. Семёнова жене: «Относительно меня вопрос ясен: я – ленинградец, и из Ленинграда не уйду. Что бы ни случилось с моим родным городом – на его улицах есть баррикады: я встану на одну из них и останусь там до конца».

После смерти Семёнова не осталось ни его прямых потомков, ни учеников (во всяком случае сложно говорить, скажем, о «семёновской школе» в прозе или драматургии). Однако фамилия его из советской литературы не исчезла, скажем, его пасынок стал заметной фигурой в послевоенной поэзии. Это довольно интересный (но не исключительный) случай советской элитной династии, находящейся в «сложных отношениях» с отцом-основателем. Но сначала нужно немного рассказать о жене писателя.

[продолжение следует]

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив