То, что вы не услышите в завтрашнем "Закрытом показе"

kinanet — 11.03.2010 Я практически уверен: даже то, что я успел сказать год назад на записи программы "Закрытый показ", прерывая словоохотливого Александра Гордона и других оппонентов, вряд ли оставят в завтрашнем выпуске передачи на Первом канале.
Кроме того, продолжаю думать на тему странных предпочтений и разночтений российских критиков. Итогом этого стала нынешняя статья.

Вот и в кино нам никуда без виноватых!

Не скажу, что меня сильно мучает этот вопрос - но как-то зудит и зудит, словно неутихающая, хотя и слабая зубная боль. И, скорее всего, я озабочен из-за недоступности логического объяснения, ускользающего от моего понимания того обстоятельства, какие российские фильмы принимаются большинством критиков и кинематографистов на ура, а какие подвергаются презрительному разносу. Хотя иногда почти невозможно, например, определить: почему ленты одних москвичей о жизни провинции признаются правдивыми и соответствующими реальности, а картины других уроженцев столицы - чуть ли не высосанными из пальца!
Художественные критерии и оценки - а в последнее время они вообще оказались размытыми, обтекаемыми, невнятными, подчас поменявшими «ориентацию» на прямо противоположную - тут явно не срабатывают, если к тому же не сводить все предпочтения и неприятия к обычной вкусовщине или клановым интересам различных группировок, которые поддерживают своих и ругают чужих.
Мне уже приходилось полтора года назад писать о фильмах «Однажды в провинции» Кати Шагаловой и «Юрьев день» Кирилла Серебренникова, которые были встречены многими с резким раздражением или (что отнюдь не лучше) тихой злобой, будто авторы покусились на что-то святое и родное, разрушили последние иллюзии о России и русских, грубо и смачно нахаркали в душу.
С другой стороны, я никак не могу уразуметь восторг подавляющего числа тех, кто посмотрел «Груз 200» Алексея Балабанова и «Волчок» Василия Сигарева, которые для меня как раз являются образчиками целенаправленного и злонамеренного «изнасилования родины в особо извращённой форме» (всё началось вообще-то с «4» Ильи Хржановского, но там была очень талантливая городская часть повествования).
Причём можно признать довольно забавным тот факт, что среди гонимых создателей, которых поносят именно за очернительство и надругательство над отечественной действительностью (пусть этого у них явно меньше, нежели у коллег), найдутся поклонники тех самых произведений, что поспешно объявлены у нас «новой русской волной».
Особенно удивительно то, что данный термин возник лишь по случайной прихоти ряда критиков, которые вдруг решили заметить наличие в конкурсе «Кинотавра» нескольких однотипных лент вроде как молодых режиссёров. А вот прежде ростков того же самого кино якобы в упор не видели, и, например, «Шультес» Бакура Бакурадзе, победивший на предшествующем фестивале, ещё не превознесли в качестве знамени. И картину «Бубен, барабан» Алексея Мизгирёва, может, наиболее удачную из всего кинотавровского подбора, не стали бы защищать, если бы на неё не напал Станислав Говорухин на слушаниях в Госдуме. Зато «Миннесоту» Андрея Прошкина симптоматично проигнорировали. Да и годом ранее в Гильдии критиков упорно не хотели посчитать дебютом, достойным премии, по-настоящему прорывную работу «Все умрут, а я останусь» Валерии Гай Германики.
Пытаясь хоть как-то разобраться в этих судорожных метаниях «представителей российской киномысли» в поисках того, кого следует назначить в кумиры и какому тренду отныне нужно поклоняться, поневоле начинаешь вникать в детали сюжета, ищешь подсказки в любой обмолвке. Конечно, можно принять, допустим, «антимилицейскую» составляющую (в том числе - в «Сказке про темноту» Николая Хомерики и «Сумасшедшей помощи» Бориса Хлебникова) - тогда отсчёт надо было бы вести с «Груза 200», а также «Кремня» того же Мизгирёва. Вот не лишённую странностей милиционершу в фильме «Однажды в провинции» готовы любить не только местные парни, но и принимают её, выражая своё сочувствие, даже женщины-соперницы. А по отношению к девушке в милицейской форме из «Сказки про темноту» мгновенно пропадает элементарное желание переспать у любого встречного, за исключением навязчивого коллеги по работе. И она выступает чуть ли не носительницей векового проклятия - словно вампирша или больная проказой.
Кстати, почти рискует заразиться героиня «Юрьева дня», нанимаясь уборщицей в тюрьму, где содержится разное отребье, страдающее от туберкулёза. Сознательно натуралистическое и отталкивающее представление на экране подробностей камерного быта заставляет ещё сильнее пережить шок от своеобразного «дауншифтинга», добровольно совершённого известной оперной певицей, которая вроде как захотела затеряться на просторах родины после безуспешных попыток найти собственного сына-подростка, исчезнувшего бесследно. А был ли мальчик? А была ли вообще жизнь за пределами этого провинциального городка, пусть и со славной старинной историей? А изменилось ли что-то за прошедшие 20-25 лет, пока страна стремилась стать другой, чем прежде?
Мне почему-то кажется, что лучшие и далеко не всеми оценённые российские фильмы нулевых годов - эпохи, которая сама по себе является пугающей бездной-прорвой, поглотившей, перемоловшей и аннигилировавшей все иллюзии и надежды перестроечных времён - свидетельствуют так или иначе о трагическом и совсем не преодолённом общественном и психологическом надломе в период «крушения империи». Ведь и «Нанкинский пейзаж» Валерия Рубинчика, и «Бумажный солдат» Алексея Германа-младшего, и «Однажды в провинции» вместе с «Юрьевым днём» - морально беспокойное, тревожащее рассудок, порой безжалостное кино о затягивающей и не отпускающей «паутине минувшего», всё ещё не случившемся «прощании с прошлым», о невозможности решиться до конца и бесповоротно на личное и общее покаяние за содеянное или, напротив, несодеянное тобой самим и страной почти на всём протяжении ХХ века, который никак не может завершиться и всё длится, длится, длится…
Химеры и фантазмы давно прошедшего, увы, начинают вновь материализовываться, трупы вождей опять выкапываются, подобно гигантской статуе в картине Рубинчика, время проваливается куда-то назад, откуда уже не выбраться, в отличие от лихих парней в двух сериях ложнопатриотической ленты «Мы из будущего». Своего рода «стратегия паука» в том и заключается, чтобы поймать, заманить и запутать, ловко и хитро манипулируя на «теме предателя и героя» (если вспомнить название рассказа Хорхе Луиса Борхеса, который послужил основой для умного антитоталитарного фильма Бернардо Бертолуччи), законсервировать якобы славное прошлое в его неизменности и непреложности, заставить отказаться от самой идеи проникнуть в суть минувшего, а тем более подвергнуть его суду и переоценке. Не может быть никакой расплаты, а уж о прощении после покаяния и речи нет!
Но весьма знаменательно, что принципиальный отказ от общественного и человеческого расчёта с ХХ веком сочетается в нашем менталитете с обязательным поиском «дежурных виноватых», тех жалких стрелочников, которые должны здесь и сейчас ответить за всё, происшедшее конкретно с нами и со страной в целом. И если как раз искать тот зыбкий водораздел, который пролегает в российском кино между картинами, которые хвалят или поносят, то он связан, между прочим, с темой не столько вины (это понятие всё же благородное, экзистенциальное!), сколько отдельных виновных, на кого можно и нужно свалить любые беды и преступления.
Подойдя с этой позиции к уже упомянутым лентам, нетрудно заметить, что «козлы отпущения» довольно быстро находятся в одних случаях, когда эти творения превозносятся, но механизм «списания вины» на первого попавшегося тут же даёт сбой, как только заходит разговор на экране о личных попытках героев хоть косвенно осознать собственную ответственность за содеянное, а тем более - если они готовы пострадать душевно или физически. Непонимание и неприятие финалов «Однажды в провинции» и «Юрьева дня», отторжение или недоумение по поводу сложно выстроенной историко-философской поэтики «Нанкинского пейзажа» и «Бумажного солдата» вызвано именно тем, что непризнание вины и отказ от покаяния впитались в плоть и кровь нескольких поколений, включая тех людей, которые выросли уже в постсоветское время. Видимо, это наследуется!

Сохранено