теперь всё дозволено

В пределах храма Громыки свет горел допоздна. Все паломники уже разошлись; Кондрат Молотов давно отправил по квартирам и верного Степана, и всех доблестных офицеров, и караульных, разогнавшись, отпустил тоже — лишь титановые истуканы, поблескивающие красными бусинками глаз из своих альковов, да верный Степан, который, конечно, никуда не ушел, — составляли коменданту всё его общество.

Кондрату было худо. Всполошенность прошла, а мучения остались. Он то усаживался в свое секретное, не по уставу уютное кресло, то вскакивал, чтобы еще раз смерить шагами присутствие. Мысли, мельтешащие в голове, напоминали бойких маленьких девочек, весело скачущих через веревочку боли.

Нельзя так жить. Чем дальше, тем хуже. О чем думал Кондрат, когда помогал Бессмертному против Охотника, Охотнику против Профессора, Профессору против Бессмертного? О том, что треугольник — самая устойчивая фигура, вот о чем… И чем сильнее углы будут напирать друг на дружку, тем меньше угрозы от них будет другим, не столь устойчивым фигурам…

Думал. Индюк тоже думал, да в суп попал. Кондрат с детства ненавидел эту нелепую поговорку и потому, наверное, постоянно ее вспоминал. А ведь индюк крайне похож на высшего храмового офицера в парадном облачении. И как это до сих пор не приходило в голову…

Импульс — поделиться забавной и чуть расслабляющей находкой с духовником, — импульс и новый толчок боли. Там, закоулке ума, откуда еще днем сиял благодатью и лаской отец Алексий, не осталось ничего, кроме тупой саднящей боли. Боли, которую комендант мог выдержать, но лишь с трудом.

Никого во всем храме? Делая вид, что не замечает оробевшего Степана, Кондрат направился на кухню и сам принес себе небольшой бочонок молодого красного вина. Сегодня дозволено. Сегодня дозволено и не такое…

Вернулся к себе — и обмер на пороге, едва не выронив ношу. В его кресле сидел, расслабленно откинувшись, пожилой монах с седой щетинистой бородой и морщинистым, как будто вечно смеющимся лицом. Не так он был и стар — лет семьдесят от силы, — и уж точно не выглядел полупрозрачной развалиной…

Молодой Кондрат навеки запомнил духовника глубоким стариком. Как же всё относительно…

— Отче… вы?.. — еле выдавил он, совершенно не представляя, даже предчувствий никаких не имея, что же последует дальше. Боль прошла, но он и не заметил.

— Во плоти, как видишь, — улыбнулся отец Алексий. — Да в дверях-то не стой…

Кондрат вошел на ватных ногах, с какой-то потусторонней аккуратностью прикрыл за собою дверь, примостил вино на стол. Потом, будто спохватившись, вытянулся перед старым духовником по стойке «смирно».

Тот рассмеялся, довольно, впрочем, добродушно.

— Неужели ты боишься, что я на тебя сержусь? — искренне изумился он.

— Так точно, — отрапортовал Кондрат. — Я, будучи не в силах вас отпустить, продлил ваши мучения за пределы земных путей, за что мне нет прощения.

Отец Алексий всё хохотал и качал головой, будто услыхал нечто немыслимо смешное.

— Умеешь же ты себя помучить, что правда, то правда. Знай: даже если б дело обстояло так, как тебе нынче представляется, я бы не сердился на тебя ни минуты. Ибо всё с собой мы делаем сами.

Кондрат молчал, чувствуя, как по гладко выбритым щекам стекают горячие слезы. Где-то далеко тонкой жилкой билась слабая мысль: «только б не зашел никто, только б не зашел».

Чуть помолчав, отец Алексий встал с неожиданной легкостью. Внимательно и быстро осмотрев кабинет, нашел взглядом полочку над письменным столом и стоящую на ней фигурку. Взял, взглянул на нее с любовью и нежностью. Повелительно протянул Кондрату.

— Вот оно что… солдатика по себе выстругал… На-ка, возьми, и вспомни всё, что скрывал сам от себя.

Последовала долгая пауза, и пока она тянулась, Кондрат переосмыслил, слой за слоем, всё на свете. Вообще всё.

— Переплетение, конечно, дикое и немыслимое, — согласился он, когда дар речи к нему вернулся. — Дальше что мы делаем? Вас… тебя… могу я об этом спрашивать?

— Ты всё можешь теперь. Можно уже даже и домой, но у тебя, помнится, были некоторые обязательства касательно жителей здешних мест?

Да. Были. И остаются. Но проблемы, еще час назад столь реальные и необоримые, стали смешными, отныне и до скончания веков. Подумать только — он на полном серьезе верил, что ухватил тигра за хвост и страшно боится отпустить…

— Места здесь оригинальные… Казуальное раздолье, — вслух прикидывал оглашенный Алексий. — Мое присутствие в нынешнем качестве тут не повредит, скорее наоборот…

— Наше присутствие. Наше.

Кондрат сиял свежайшей твердостью, как новорожденный алмаз.

— Наше. Наливай уж, что принес-то. Теперь всё дозволено.