Старорежимная оптика

В 18 лет я был второкурсником советского технического вуза, мои политические взгляды были, на круг, среднестуденческими, не индивидуальными. Я находился в оппозиции сложившемуся миропорядку, точнее, миру старших. Этим сказано все: не то чтобы антисоветчик, а то, что называлось «несоветский элемент». Власть была, как я прочитал тогда же у Мандельштама (переписанного от руки в тетрадке), отвратительна, как руки брадобрея, — выразительный, убедительный образ, но образ, не реальность. Это переносило мысль в область литературы и совершенно удовлетворяло мое политическое чувство. Когда через год произошла революция в Будапеште, начальство первым делом закрыло нашу институтскую стенгазету «Культура» и приняло решительные меры против писавших в ней. Я был один из, на военную кафедру послали характеристику «морально неблагонадежен, идеологически чужд» и прочее, что лишало меня звания лейтенанта запаса и автоматически отправляло в очередной армейский набор. При этом мой политический облик передавало довольно верно.

С тех пор прошло 60 лет. Мои гражданские представления о мире давно сложились, тогдашние поверхностные, мутные гипотезы о пружинах внутренней и международной «обстановки» сфокусировались в самоочевидность. Но принцип оценки происходящего не изменился: я смотрю на жизнь глазами частного человека. Я сам ходил, а потом своих детей водил в кукольный театр смотреть не кукловодов, а Пьеро и Мальвину. В поговорке «паны дерутся, у холопов чубы трещат» я располагаюсь во второй ее части, среди холопов, драка панов не вызывает во мне ни малейшего интереса. Возможно, заложено это было в той самой юности: политика тогда принадлежала одному Политбюро и больше никого не касалась.

Сейчас определенно и открыто высказано большинством населения, что советская власть была не просто самым успешным режимом в истории России, но и самым желанным. После того как в 70-х начали ходить по рукам привозимые под полой из заграницы экземпляры солженицынского «Архипелага ГУЛага», я был уверен, что, когда это будет прочитано массой народа, советский период пропадет в небытии наподобие какого-нибудь Содома. Ничуть. Условное сияние Днепрогэса необоримо перекрыло черноту коллективизации, победа над Троцким и «оппозицией» — уничтожение Вавилова и генетики. Общее направление умов свелось к «хотя и перегибы, но кого надо, того и сажали», и даже возражение «а если бы вашего брата, отца так? или вас самого?» отметалось строгим «меня не за что, а и замели бы, одним больше-меньше — не играет» (подразумевалось — роли).

Это все всем известно, навязло в зубах, за повтор прошу простить, но без него не выйдет правильно понять, в чем разница между ленинско-сталинско-брежневской эпохой и нашими днями. Разница не вымышляемая: типа тогда был порядок, сейчас бардак — а реальная: тогда из Свердловска летали в Москву за маслом-яйцами для всего цеха, сейчас собачьего корма дюжина сортов. Общего, разумеется, больше — но не в практике, а в атмосфере, в курсе, предпочтениях и приемах, выбираемых начальством. Когда нынешний МИД возмущается «провокациями боевиков в Славянске», я вспоминаю идеологического секретаря ЦК КПСС Суслова, увещевавшего дочку Сталина не ехать в Индию: «Светлана, там же провокации». Однако это сходство заслоняет, если не переиначивает разницу. Ложь не непременная составляющая жанра пропаганды, но катализатор безотказный. Разница между советской пропагандой и нынешней состоит в том, что советскую не заботило правдоподобие. «Сегодня вечером состоится концерт врага народа Шостаковича», — объявляли газеты. «Враг народа» был заклинательной мантрой, никому в голову не приходило вообразить композитора, стреляющего из винтовки в бойцов Красной армии на Халхин-Голе. Употребление таких слов не противоречило и правилу номер один советской действительности: ложь должна быть тотальной, ни в коем случае нельзя проговориться самомалейшей правдой, даже заведомо безвредной, даже бесспорно полезной. Это может повлечь за собой распад всего возводимого здания, как полноценный кирпич, случайно заложенный в кизячную стену.

Суд над Синявским и Даниэлем был всего лишь канцелярской закорючкой для всех сторон: обвиняемых, судей, защитников и всех 230 миллионов граждан. Попались и значило: приговорили. Иллюзий о том, что человеку, вызванному в Следственный комитет, удастся не стать заключенным, ни у кого нет и сейчас. Но суд над Навальным угнетает видимостью юриспруденции. При всей беззаконности процесса 1965 года судили Синявского и Даниэля за то, что они сделали: за антисоветские книги, переправленные за железный занавес. Навальный разоблачал воров в высоких эшелонах власти, а судили его за какой-то лес, и неубедительно. Получалось, как в «Королевской рати» Роберта Пенна Уоррена, где ушлый политик говорит помощнику про своего противника: мол, поищи, что там за ним водится, а тот отвечает, что нет ничего, а политик ему на это: «Человек зачат во грехе и рожден в мерзости, путь его — от пеленки зловонной до смердящего савана: всегда что-то есть». Если исходить из этого, тогда лучше все-таки обходиться без «ваша честь» и «встать, суд идет». А просто назначить по статье «антисоветчина» 7 и 5, а потом добавлять к концу срока.

Ни у Горбачева, ни у Ельцина политических доктрин не было, были только реакции на возникавшие коллизии. Бесконечно так продолжаться не могло. Путин выбрал базой, политической и идейной, а тем самым доктриной, своего курса — КГБ, единственно действенную на то время конструкцию (не говоря уже о 75 годах предыдущих) и единственно ему досконально известную. Хорошо дисциплинированную, скрепленную не только необходимой по работе, а и необязательной намеренно нагнетаемой секретностью. Однако и по замыслу, и по практическому исполнению не созидательную, а разрушительную. Тогда как гражданам можно потакать, а можно по чуть-чуть подталкивать в сторону продуктивных перемен. Не упирая в продолжение ста лет на злоумышление Запада, а объясняя, почему тамошним людишкам нет-нет да и удается славно пожить.

Анатолий Найман
поэт, эссеист, переводчик