СМеХ

likushin — 15.04.2014 Свет она выключила, осталась сидеть в темноте. Сигарета догорела, затлел фильтр, обжог пальцы, в дымкé обнаружился запах неживой, «химической» ткани, истлевающей, как истлела самоё жизнь. Она пошарила по столу, нащупала блюдце с остатками какой-то еды, брезгливо отодвинула, за блюдцем отыскалась рюмка с опивком выдохшейся водки, она обмакнула в неё окурок. Кончиками пальцев ощутилась влага – внезапная мокрота показалась противной.
Мелькнуло, с отвращением: «Нет, только не это».
Она подумала о дочери, в прошлом году окончившей университет, но давно, ещё в первую пору студенчества, зажившей самостоятельно, даже демонстративно самостоятельно, даже с вызовом, что, в своё время, стало поводом для разговоров, «разборок» – долгих, часто заполночь, окончивавшихся всегда одним и тем же: скандалом, хлопаньем дверьми, её, не дочери – слезами, криком, истериками...
Она не захотела думать о дочери, не захотела, но не смогла. Она, в который уже раз, сравнивала её с собой, сравнивала, ища себе повторения – «улучшенного» повторения, и всякий раз тупо натыкалась на удручающий вывод:
- Не я.
Она выговорила это в голос, звуки упали в темноту, упали как сор, как пепел, как обломок догорающей и ненужной теперь спички, и она не захотела смотреть: куда именно они упали, что, может быть, прожгли, что без надежды испортили. Она знала: испортить ничего уже нельзя.
- Нельзя, - хорошо поставленным голосом выговорила она.
Прозвучало как приговор.
Дочь провела весь этот день с нею, не отойдя ни на шаг, и только вечером, поздно, когда всё кончилось (или началось? и что началось, - то ли день рожденья, то ли поминки?), уехала к себе. Она осталась одна в доме, ей всегда хотелось остаться и побыть в этом, огромном по опустелости, доме одной. И всё никак не случалось, так – окончательно – не случалось.
Зато случалось другое. Двадцать три года назад «случилась» дочь.
Она всегда, с самого начала, желала ребёнка, желала и никак не могла решиться, всё откладывая, всё «давая себе пожить», всё отговариваясь от кого-то внутреннего в себе, твердившего, что «и на следующий год не поздно». Наконец как обухом по голове узналось: или теперь, или никогда. Ребёнок случился поздний, неожиданно радостный, с ним тютюшкались, над ним квохтали, его оберегали от всего и вся. Вошло и укрепилось нормой: отказать себе, ограничить свои желания (которые отчего-то всегда больше «потребностей»), потому что «ребёнку надо». Не замедлило понимание: «надо» имеет силу и власть отчуждения от только подобравшейся к совершенству цветения жизни, и существует над ней – образом дурной бесконечности, ненасыщаемой прорвы.
Но и с этим можно было свыкнуться, и с этим пришлось сжиться, присмиреть для чудовища и тем самым полностью и целиком отдаться ему, уговорив себя видеть в монстре если не милого, то вполне терпимого домашнего зверька.
Страшное открылось в другом: однажды ей пришла мысль, что она не может любить своей дочери; и хотела бы, и очень даже, может быть, хотела, да не может.
В первую минуту она отмахнулась от очевидно глупой мысли и, отмахнувшись, забыла о ней. Но прошли дни, может быть, недели, и она вдруг увидела, к ужасу своему, что она и эта глупая, неприятная, пошлая в своей жестокости мысль стали одно целое. И не только стали, но и всегда были – одно целое.
Она возмутилась, она восстала на себя и решилась наконец заглянуть в собственное нутро и увидеть себя такою, какая она есть на самом деле – без разницы, что бы там ни увиделось... Позже она признавалась себе, что только тогда и именно тогда к ней пришло сознание трагического – не как в театре, не как в кинопостановке с мелодраматическим сюжетом, не как в надрывном чьём-нибудь рассказе или романе, нет! Она вдруг сознала и безговорочно приняла, что трагическое и есть жизнь, и жизнь есть именно и только трагическое, только этой гадине удаётся до времени скрывать от живущих эту свою самую подлинную, самую неподдельную и неизживаемую черту.
Она не могла не рассмеяться внезапно обрушившемуся на неё открытию, она смеялась долго и жестоко – месяцы, годы... Потом смех забрался куда-то вовнутрь неё, притаился, притих и прорывался очень редко, как, например, сегодня, когда рассмеялась её дочь. Здесь нет ошибки: смех, её многолетний мучитель, не смогши пробиться в ней, переменил прописку, ушол, без уведомления, к её же, «собственной», дочери. Она тотчас, безошибочно узнала его.
Совсем некстати.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив