СКУПЫЕ НЕРЫЦАРИ

putnik1 — 20.11.2014

Обещал - показываю.

Книга "Империя Добра", посвященая некоторым малоизвестным страницам истории США, если все будет хорошо, выйдет в свет примерно в мае-июне 2015 года, сразу после "Очерков русских смут". На вчера до завершения ее не хватало четырех глав, теперь только три. Из предлагаемой главы все, кого в свое время заинтересовали истории "Капитана Сорви-головы" и "Самогонщиков", узнают еще кое-что интересное о том, как молодая демократия США разъясняла людям, эту самую демократию защитившим и завоевавшим, где их место в прекрасном новом мире...


Если Родина в опасности

В 1797 году, аккурат когда Вашингтон ушел на покой, сдав штурвал Джону Адамсу, резко осложнились отношения с Францией. Той самой, благодаря которой независимость бывших колоний стала былью. Вернее, не совсем той самой, поскольку помощь шла все-таки под флагом с лилиями, но зато республиканской, идейно и социально куда более близкой. Причина охлаждения была проста: США (глупо их осуждать), став государством, действовали в своих государственных интересах, которые настоятельно требовали приведения в порядок отношений с бывшей метрополией. Что и было осуществлено в рамках т. н. «договора Джея», предусматривавшего, в частности, прекращения поставок французам. Естественно, Париж обиделся. Дипломатические связи были разорваны, на морских путях начались осложнения, и вопрос о вероятности войны понемногу вышел на первый план.

Правда, во Францию поехали специальные представители, решать вопрос полюбовно, но идея слегка повоевать, да еще и в союзе с англичанами, Конгрессу пришлась по душе, и «владельцы независимости», не дожидаясь финала переговоров, решили начать подготовку. Были выделены деньги на укрепление ВМФ, воссоздан упраздненный после войны корпус морской пехоты, приняты меры по формированию нормальной армии. Началась и перестройка портовых укреплений. В общем, за дело взялись всерьез, а поскольку от уехавших в Европу товарищей не было ни слуху, ни духу, поползли слухи, что Директория приняла решение о вторжении в США, и срочно понадобились деньги. Большие. Так что, весной 1798 года Конгресс вотировал введение чрезвычайного налога, - ни много, ни мало 2000000 долларов. Сумма по тем временам – огромная (чтобы было понятно, 200-250 долларов считались тогда весьма неплохим годовым доходом), и вот тут возникли сложности.

Проблемы, собственно, не было, и тем не менее, проблема была. И заключалась она, во-первых, в том, что без согласия местных ассамблей центр собирать «чрезвычайный» налог права не имел, а ассамблеи на такую новацию согласия не давали. Ибо, по действовавшим правилам, «чрезвычайные» налоги были «домашними». То есть, прямыми. А следовательно, должны был взиматься не с доходов, а с имущества, то есть, «домов, исходя из количества комнат, экипажей, рабов и других признаков состояния». Иными словами, чем богаче гражданин, тем больше ему следовало платить в общак, которые полагалось собрать по разверстке в каждом конкретном штате. Но на юге все было ясно и понятно: плантаторы платят побольше (по количеству рабов), фермеры сильно поменьше, а «белая плесень» вообще от уплаты освобождалась. На севере же, где народ был, в основном, небогатый, а основные «признаки состояния» сосредоточились в руках абсолютного меньшинства, получалось так, что именно этому абсолютному меньшинству придется серьезно раскошелиться.

Кто заплатит за удачу?

А не хотелось. В связи с чем, «владельцы независимости» (благо, в ассамблеях заседали именно они, а своя рука владыка), договорившись с правительством, начали «равнять возможности». Как грибы после дождя появились новые «признаки состояния», порой причудливее некуда, типа «количества и размера застекленных окон» (отчего позже налог так и назвали «оконным») или «количества простыней и вышитых подушек». Иными словами, «делиться по-честному» предлагалось уже даже не откровенной бедноте, с которой взять было нечего, а тому слою, который нынче принято называть «средним классом». То есть, тем самым кое-как сводящим концы с концами массам, которые мало того, что вытянули на себе все тяготы войны за независимость, но и более того, желая порядка и стабильности, помогли «владельцам независимости» прижать к ногтю и парней Шейса, и пограничных «самогонщиков». А это было чревато.

Дело в том, что хозяева жизни все-таки сознавали, что творят. Повоевать на море и за морем, - тем паче, в союзе с Британией, в победе которой сомнений не было, - они совершенно не возражали, но французский десант в Америку казался вполне реальным, а явление носителей «Свободы, Равенства, Братства» могло спровоцировать беспорядки. Притом, что во Франции у власти давно уже стояли не Робеспьеры, экспортная риторика Парижа насчет «Мир хижинам, война дворцам!» никуда не делась, - напротив, использовалась вовсю. А насчет отношения к себе «низов» у «владельцев независимости», - да еще и с введением новых поборов, - никаких иллюзий не было. Конечно, и Шейса, и «самогонщиков» из Пенсильвании удалось умиротворить, но ведь только с помощью тех, кого сейчас предполагалось ограбить. В связи с чем, мало кто сомневался: ежели что, солдат под красно-бело-синим знаменем по-братски встретят не только «шейсы», но и тысячи, если не десятки тысяч ушедших во внутреннее подполье, но всегда готовых зарычать.

Короче говоря, без юридической подготовки чинить беспредел было опасно. Ассамблеи нажали на Конгресс и весной 1798 года были приняты четыре закона. Сперва «О натурализации» (срок ожидания гражданства подняли с 5 до 14 лет) и «Об иностранцах» (все неграждане были объявлены «подозрительными» и могли быть арестованы, посажены в тюрьму или депортированы во внесудебном порядке). А чуть позже «Об агентах врага» и «О подстрекательстве», согласно которым любые «ложные, скандальные или вредоносные» речи, а также «любое сомнение в действиях правительства США, выраженное устно или письменно, публично или приватно» карались огромным штрафом или тюрьмой. Уровень «ложности, враждебности и вредоносности», естественно, определяли правительственные агенты.

Стояли звери около двери

Вот теперь, заручившись поддержкой Её Величества Фемиды, можно было собирать камни, - т. н. «домашний налог» стал реальностью, и началось. От дома к дому пошли «оценочные комиссии», считающие все, вплоть до мисок, пар обуви и даже дворовых собак, тоже определенных инструкциями, как «признаки состояния». Чему народ не обрадовался до такой степени, что очень скоро новелла получила прозвище «кипятковый налог», - в честь приличных мэмс, встречавших оценщиков горячей водой, а то и чем-то, куда более вонючим. Причем, везде. Но особенно роптали и хмурились т. н. «немецкие графства» Пенсильвании – четыре округа, где кучно обитали выходцы из северной Германии. Простые небогатые работяги, плохо говорившие, - если вообще говорившие, - по-английски, они жили замкнуто, по  божьим заповедям, честно платили налоги, честно воевали с англичанами за независимость, и новые законы шокировали их беспредельно. Им не нравилось, что теперь, - автоматом, как иммигранты в первом поколении, - они попадают в категорию «подозрительных», но на эту высокую политику они бы еще могли бы закрыть глаза, а вот чрезвычайные поборы их чрезвычайно раздражали. Тем более, что «оценочные комиссии» в их округах формировались из «достойных граждан, говоривших по-английски», притом, что очень многие из «достойных граждан» были известны, как бывшие «тори», то есть, лоялисты, в годы войны пассивно поддерживавшие Англию. А поскольку мужики были суровые, без сантиментов, недовольство могло бы вылиться во что угодно, если бы не появился толковый и уважаемый лидер.

Говоря о Джоне Фрисе, следует, прежде всего, отметить, что сам он немцем не был вовсе, разве что совсем чуть-чуть с голландской примесью, но замкнутые херры, чужаков не жалующие, его очень уважали, - а это само по себе говорит о многом. Да и прочие детали биографии соответствуют. Дядя уже в изрядных летах, под полтинник, что тогда полагали почти старостью, в прошлом бочар, но к описываемому времени разъезжий аукционщик с достойной репутацией. Плюс (это вызывало особые симпатии) выучившийся бойко говорить по-немецки. К тому же отличился в Войне за независимость, командуя ротой пенсильванских добровольцев, а позже браво участвовал в подавлении «виски-бунта», но не потому что не сочувствовал им (как раз сочувствовал), а потому что искренне считал всякие вооруженные акции против правительства вредными. Короче говоря, как позже объяснял сам Фрис, в заваривавшуюся кашу он полез для того, чтобы не дать людям наделать глупости, а как-то организовать протест против инициативы властей, которую сам полагал «пагубной, вредной и беззаконной».

Это наш зуб!

Нетрудно понять, что достойный, уважаемый человек, к тому же англоязычный и более-менее разбиравшийся в законах, в тавернах, где собирались малограмотные диссиденты очень скоро стал признанным вожаком, после чего начал по максимуму переводить протест в сколько-то конструктивное русло, организуя встречи с оценщиками и выдвижение требований в рамках закона, лишь в крайнем случае аккуратно намекая на возможные последствия. Власти, однако, сдержанность не оценили, выписав ордер на арест «зачинщика», после чего Джон перешел на нелегальное положение, а страсти опять накалились, вплоть до до того, что в округах к концу февраля появились небольшие отряды вооруженных мужчин в форме Континентальной армии, под угрозой оружия выгонявшие оценщиков из городков.

И страсти накалялись. 6 марта довольно большая толпа, зарядившись доброй дозой эля и бабахнув куража ради из пушки, под посвист флейт развернула знамена и двинулась в городок Квакертаун, захватила таверны, где квартировали эксперты и устроила им взбучку. В общем, не сильную, - только одного, самого наглого, стукнули прикладом по спине, да еще пару раз пальнули в воздух, но перепугались «представители правительства» изрядно. А 18 и 25 марта, на встречах «делегатов», обсудивших, что следует делать в сложившейся ситуации, требования «немецких графств» были оформлены и в письменном виде, и выглядели эти требования предельно скромно: всего-то убрать из комиссий тех оценщиков, которым население не доверяет, поменяв их на достойных доверия. Естественно, составил сей документ Фрис, сам его, однако, не подписавший, поскольку, полагая такую сдержанность необходимой, лично «оконный налог» категорически не признавал.

Правительство, однако, надменно молчало, петицию никто не то, что обсуждать, но даже и принимать не собирался, электорат в ответ закипал все больше, и к началу апреля стало ясно, что ни собрать налог, ни хотя бы провести оценку имущества в «немецких графствах» не получится. Более того, у оценщиков начались серьезные проблемы и в других графствах Пенсильвании, причем там, поскольку «орднунга» не было, «людей правительства» просто били, заставляя подать в отставку. И многие подавали. А кто поупорнее, писали в Филадельфию, требуя принять меры, - однако отряды судебных приставов, приезжавшие брать под арест активистов и восстанавливать порядок, сталкивались с десятикратно превышавшими их числом вооруженными толпами, не дававшими своих в обиду или вызволявших арестованных из СИЗО. В городке Вифлееме дело вообще дошло до потасовки, и только вмешательство спешно примчавшегося Фриса спасло гостей из Филадельфии от расправы. После чего, 5 апреля, - по приказу лично президента Адамса, - в «мятежных» округах был объявлен режим АТО, и за дело взялась армия, быстро рассеявшая толпы протестующих. Оценщики наконец получили возможность оценивать, а самые засветившиеся активисты и лидеры, включая, разумеется и Фриса, оказались за решеткой.

Самый справедливый суд в мире

Со следствием не мешкали. Уже 11 апреля 1799 года начался суд, и вступительная речь председателя, - Джеймса Иределла, одного из лучших юристов США, - изумила всех. Многословно и цветисто восхвалив «настоящую свободу», царящую в Штатах, златоуст сперва растер в порошок Францию, где «идеалы свободы грубо искажены», затем призвал присяжных к «бдительности, бдительности и еще раз бдительности» и, подчеркнув, что любой иностранец «является источником угрозы», подвел черту: Конгресс в такое время не обязан считаться с законами, - вернее, вправе принимать любые законы, - а его действия могут быть поставлены под сомнение только врагами, с которыми следует расправляться жесточайшим образом, иначе «законная власть рухнет». После чего стало ясно: арестованным шьют не участие в массовых беспорядках, что, в принципе, имело место, и даже не «по предварительному сговору», чему тоже имелись доказательства, но конкретную «политику» по статье «шпионаж и государственная измена», а это уже подразумевало длинные сроки и виселицу для «зачинщиков». То есть, сценарий процесса, включая указание расправиться с буйными плебеями в пример всем прочим, чтобы никому впредь неповадно было, был написан заранее, в самых верхах.

В сущности, обвинению предстояло натянуть сову на глобус, ибо никаких доказательств чего-то большего, нежели «массовые беспорядки», не было. Кроме разве что «французских» (трехцветных) кокард, украшавших шляпы некоторых протестантов, все было чище чистого. Например, «крамольный» протокол февральского совещания куда-то делся (его нашли только лет двадцать спустя), да и трупов или хотя бы покалеченных в ходе «мятежа» не случилось (сами же оценщики под присягой подтвердили, кто крику было много, но рукоприкладства практически не случалось). Что же касается лично Фриса, то в ходе перекрестного допроса выяснилось, что именно он убеждал толпу успокоиться, не брать в руки оружия, и более того, помогал оценщикам убраться подобру-поздорову. Исходя из чего, защита и настаивала на том, что диссиденты всего лишь стремились заявить о своем недовольстве законом и добиться назначения других оценщиков, которым они доверяли, а большинство осложнений случилось просто из-за незнания подзащитными английского, а оценщиками – немецкого.

Но тщетно. Ни квалификация адвокатов, ни их красноречие не могли отменить того факт, что суд решал вполне конкретную задачу, а потому все действия диссидентов (их называли исключительно «мятежниками»), - угрозы оценщикам, «походы» на Квакертаун и Вифлеем, требования к судебным исполнителям убираться восвояси, - рассматривались в максимально сгущенных тонах. «Явным признаком измены» власти объявили даже разговоры о предвзятости обвинения, пригрозив вводом войск и огнем на поражение по «сборищам более пяти мужчин», - и в итоге вердикт жюри присяжных оказался вполне предсказуемым: «Да, виновен, снисхождения не заслуживает», так что, 14 мая, в день оглашения приговора, никто не сомневался в том, что Фрису, и не только ему, отвесят «вышку». Однако накануне защите удалось раздобыть доказательства личной неприязни двух заседателей к подсудимым, а пренебречь этим нюансом, не рискуя вовсе уж потерять лицо, власти не могли. И дело пошло по новому кругу, уже не в Филадельфии, а в тихом Норристаунк, где начальник тюрьмы, жалевший подсудимых, взял за правило выпускать их по утрам на подработки, под честное слово, которое никто, даже те, кому светила петля, и не подумал нарушить.

Делу венец

11 сентября пошло по второму кругу. Поначалу с определенной тенденцией к смягчению, не потому, что доказательств измены не было (это мало кого волновало), а просто за скандальный повод уцепились оппоненты президента Адамса и «хозяев жизни», - демократ-либералы Томаса Джефферсона, - и резонанс решили как-то смягчить. Единственное, что теперь требовали от Фриса и «немцев», это признать введение «оконного налога» законным, а себя виновными, и дать обязательство не требовать возвращения денег на том основании, что войны с Францией так и не случилось. Однако от такого приличного предложения подсудимые категорически отказались, и в конце концов, - еще раз повторю, при полном отсутствии улик (в связи с чем, 20 подсудимых были оправданы вчистую, а пятеро, признанные «участниками сговора» получили небольшие сроки), - Джона Фриса и двух его соратников все же приговорили к повешению. А судья Томас Чейз, сочтя необходимым объяснить изумленным людям причин столь сурового решения, официально заявил, что «Лица, позволяющие себе громко и неприлично осуждать самое лучшее, самое мягкое правительство в мире, высказывая сомнения в законности его решений, должны пострадать в пример всем остальным».

Впрочем, 21 мая 1800 года, за три дня до приведения приговора в исполнение, президент Адамс подписал помилование и амнистию всем приговоренным, пояснив, что «проучить этих мелких людишек было бы полезно, однако не следует сдавать козырь на руки большим людям», то есть, Джефферсону. Что было, в общем, здраво, но нисколько не помогло: немецко-голландские общины Новой Англии беспредела не простили, и федералисты проиграли выборы с позором: м-ра Адамс оказался даже не на втором месте. Новое же руководство, встав у руля, провело через Конгресс закон о недопущении впредь введения центральными властями «чрезвычайных» налогов без консультаций с властями штатов.

В общем, как ни парадоксально, «диссиденты» немножко победили. На долгие шесть десятилетий, аж до начала Гражданской войны, претензии федерального центра на исполнение любого его каприза были пресечены, и «маленькие люди» Пенсильвании оценили это по достоинству: оставшиеся 18 лет жизни Джон Фрис прожил в почете и уважении, как подобает народному герою. Вот только добиться возвращения народу незаконно отнятых денег ему так и не удалось, - хотя судился с правительством, что называется, до самыя смерти. У других, тоже требовавших реституции незаконно отобранного, - плантаторов и северных бизнесменов, - высудить компенсации как-то получилось,  а вот обитатели «немецких графств» так и остались на бобах, и когда Джон Фрис скончался, выяснилось, что многолетнюю тяжбу он вел на свои деньги, заложив все, что имел.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив