Сергей Бочаров о своем разговоре с Михаилом Бахтиным в доме для престарелых в

matveychev_oleg — 18.08.2021 Сергей Бочаров (1929-2017) вспоминает о своем общении с Михаилом Бахтиным (1895-1975) в 1970 году. Текст приводится по изданию: Бочаров С.Г. Об одном разговоре и вокруг него // Новое литературное обозрение, 1993. №2.



Уже когда это стало непоправимо, я понял, что мало разговаривал с Бахтиным. То есть разговоров всяких было много, но больше вольно-рассеянных и мало существенных, плотных. Что, впрочем, было естественно: не было установки на значительные разговоры. Много было бытового общения и простой заботы о теле мыслителя, и в последнее время особенно, уже на московской квартире, когда Михаил Михайлович слабел, все вспоминалось про Овидия у цыган:

Как мерзла быстрая река И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей покрывали Они святого старика.

В точности так и было на Красноармейской, 21, кв. 42. А если когда-нибудь будет рассказан в подробностях многоступенчатый сюжет — как добывалась эта квартира в писательском доме и какие тут действовали подземные силы... С Овидием у цыган похоже было не только внешне, но отчасти и внутренне. Мы, конечно, новые знакомцы, были начитанные и достаточно словесные. Но чувство, что нет ему среди нас собеседника, было. И на общении это сказывалось. Но разговоры были, и об одном из них надо рассказать, потому что, мне кажется, он коснулся заветных тем судьбы Бахтина.


Случился этот разговор 9 июня 1970 г. в доме для престарелых на станции Гривно Курской ж. д., куда М.М. с Еленой Александровной вселились недели за три до того, после того как семь месяцев провели в закрытой Кунцевской больнице, устроенные туда «по распоряжению» (неслабым манием руки Ю.В. Андропова, благодаря изобретательным усилиям В.Н. Турбина и его ученицы И.Ю. Андроповой). Силу этой формулы я узнал как раз утром этого самого дня 9 июня, когда с рецептами, выданными М.М. и Е.А. в больнице, пошел в цековскую аптеку на Сивцевом Вражке, но сначала попал в их поликлинику, откуда меня послали через дорогу в аптеку, но предупредили, что просто так туда не пустят и надо будет показать документ, удостоверяющий право; у меня такого не было, и тогда меня спросили, кто лежал и почему, а когда я затруднился, то помогли вопросом: «по распоряжению?» Я радостно закивал, и мне так и велели сказать при входе в аптеку. Я так и сказал уверенно: по распоряжению — и меня впустили.

В доме для престарелых Бахтиным поначалу дали одну большую комнату на втором этаже, в ней и происходил разговор. Позже, в конце года, их устроили удобнее — в двухкомнатной квартирке из предназначенных для служебного пользования; она лежала в стороне от тех путей, по которым двигалось основное население дома. Первая же комната находилась в самом его центре, и проходить к Бахтиным надо было сквозь большое общее помещение мимо сидящих или ходящих там обитателей дома. Это была довольно обычная подмосковная богадельня, но все-таки новая и довольно чистая; Но, во всяком случае, не какой-нибудь дом ветеранов сцены. Первым иностранцем, посетившим там Бахтина, была славистка из Парижа Анни Эпельбуэн (мы приехали с ней и Левой Шубиным); она была одета как француженка, и контраст был вызывающий и как бы в обе стороны гротескный.

В конце лета (26 августа) здесь М.М. читал лекцию о Достоевском для учителей Подольского района. В кинозале собралось десятка три учительниц. Я в первый и единственный раз слышал тогда М.М. в этой роли профессора, лектора, выступающего публично, и мог представить себе, каким он был университетским преподавателем. У него обнаружился неизвестный мне по комнатному общению поставленный голос, слышный в большой аудитории, и классическая профессорская манера, с подобающим пафосом.

Собравшиеся слышали, вероятно, неожиданные вещи о Достоевском. Например, о причинах перемены его убеждений после каторги; в том числе — он увидел, вернувшись, что прогрессизм и социализм его молодости стали дешевыми убеждениями, что больше всего презирал Достоевский; нашел Некрасова, когда-то приведшего его к Белинскому, редактором радикального журнала и состоятельным человеком, предпринимателем. Посмотрите на Ракитина в «Братьях Карамазовых»: из семинарии он собирается в прогрессивные журналисты, потому что это выгоднее.

Голос оратора почти разыгрывал драму Раскольникова, перелагая идею полифонического романа в понятных словах. Достоевский не согласен с Раскольниковым, но слушайте: в каждом из нас есть этот голос. Послушайте Раскольникова — он говорит очень убедительно. Слушайте и решайте сами. Еще одна тема звучала настойчиво — ненаивности Достоевского. Он — самый ненаивный. Перед Достоевским наивными кажутся все: Гоголь в «Выбранных местах» наивен очень, Толстой любовался многим, Достоевский ничем не любовался и только искал. Эта тема была одной из излюбленных у Бахтина и нередко возникала в разговорах, даже в таком, например, контексте: «А Достоевский разве не бывает наивен в статьях „Дневника писателя”?» — спрашивал я. «Ммда, но если и наивен, то цинически-наивен», — отвечал он (из разговора 9.1.1972). Кажется, и такое все-таки склонен был больше ценить в писателе и мыслителе, чем простую наивность.

Но лекция состоялась уже в конце лета 1970-го, а я хочу рассказать о разговоре 9 июня. Из аптеки я поехал в ИНИОН (тогда ФБОН), где взял на свой абонемент несколько книг для М.М. на немецком и французском. Он просил привозить ему новую философскую литературу, хотел наверстать разрыв, образовавшийся за саранские годы. Конспекты книг, прочитанных в Гривно, остались в его тетрадях. С лекарствами и книгами я приехал в Гривно. На кровати у Михаила Михайловича лежала, видимо, кем-то ему принесенная книга В.Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» (своей у него, по-моему, не было). Я обратил на нее внимание, взял в руки. Елена Александровна: «Помнишь, Мишенька, как ты диктовал ее Валентину Николаевичу на даче в Финляндии?» (Воспоминание, подтверждаемое недавно опубликованными материалами следственного дела Бахтина: по его показаниям на допросах, летом 1928 г. Волошинов жил у него на даче в Юкках; книга вышла в свет в январе 1929-го, когда Бахтин уже был под арестом.)

Я решился тогда спросить о причинах странного авторства этой книги и книги П.Н. Медведева о формальном методе; эта тема впоследствии возникала в разговорах не раз. Он ответил небольшим монологом, который был произнесен с известным пафосом (вернувшись домой, я записал разговор в тот же вечер):
— Видите ли, я считал, что могу это сделать для. своих друзей, а мне это ничего не стоило, я ведь думал, что напишу еще свои книги, и без этих неприятных добавлений (тут он кивнул с гримасой на заголовок). Я ведь не знал, что все так сложится. А потом, какое все это имеет значение — авторство, имя? Все, что было создано за эти полвека на этой безблагодатной почве под этим несвободным небом, все в той или иной степени порочно.
— Михаил Михайлович, если не говорить пока об этой книге (Волошинова), с ней сложно,— но что порочного в вашей книге о Достоевском?
— Ну что вы, разве так бы я мог ее написать? Я ведь там оторвал форму от главного. Прямо не мог говорить о главных вопросах.
— О каких, М. М., главных вопросах?
— Философских, о том, чем мучился Достоевский всю жизнь — существованием Божиим. Мне ведь там приходилось все время вилять — туда и обратно. Приходилось за руку себя держать. Только мысль пошла — и надо ее останавливать. Туда и обратно (это М. М. повторил в разговоре несколько раз). Даже церковь оговаривал. (М. М. здесь имел в виду то место в первой главе своего «Достоевского», где он спорил с Б.М. Энгельгардтом, в статье «Идеологический роман Достоевского» истолковавшим по-гегельянски, мир писателя как диалектическое становление единого духа. Но «единый становящийся дух даже как образ органически чужд Достоевскому», утверждает Бахтин. Осмелюсь прибавить к этому от себя, что гегелианский дух был органически чужд самому Бахтину и полемика с гегелианской диалектикой глубоко залегает в основах его мировоззрения, ниже я еще попробую сказать об этом несколько слов. Если уж искать образ для мира Достоевского в духе его мировоззрения, продолжает Бахтин, то таким будет «церковь как общение неслиянных душ... или, может быть, образ дантовского мира...». В тексте книги в самом деле за этим следует оговорка: «Но и образ церкви остается только образом, ничего не объясняющим в самой структуре романа... Конкретные художественные связи планов романа, их сочетание в единство произведения должны быть объяснены и показаны на материале самого романа, и „гегелевский дух” и „церковь” одинаково уводят от этой прямой задачи». И вот оговорку эту, повторенную в издании 1963 г., он, оказывается, переживает и в пору своей мировой славы, десятилетия спустя.)

Я возражал. Я сказал, что допустим, но это лишь умолчание, а имеющий уши да слышит. И разве он не сказал своей книгой новое слово о Достоевском? И главное: я считал (и считаю), что тот поворот от философской критики начала века к структурно-эйдетическому рассмотрению Достоевского, какой осуществил Бахтин в своей книге, был глубоко плодотворен, он и позволил сказать «новое слово».
— Вы ведь в первой главе,— так я говорил,— рассчитались с философской критикой и показали ее недостаточность для объяснения главного в Достоевском, показали, что софилософствовать с Достоевским, или, вернее, с его героями, на темы, все ли позволено, если... и т. д.— не то же, что глубоко прочитать Достоевского.
— Да, может быть, — отвечал М. М.,— но это все литературоведение (вновь с некоторой гримасой). Это все в имманентном кругу литературоведения, а должен быть выход к мирам иным. Нет, в вышнем совете рассмотрено это «слово» не будет. Там этого не прочитают (подразумевалось — как там прочитали роман Мастера у Булгакова. С «Мастером и Маргаритой» М.М. познакомился еще до его опубликования, летом 1966 г. в Малеевке, по машинописи, специально переданной ему через А. 3. Вулиса Еленой Сергеевной Булгаковой, и несколько раз потом заговаривал о нем, причем евангельскую часть его в разных разговорах оценивал по-разному. Говорил, что с богословской точки зрения это все на низком уровне. Но говорил и всерьез о Христе у Булгакова, что это Христос в традиции спиритуалов, средневековых мистиков, последователей Иоахима Флорского, учивших о грядущей эре Святого Духа и новых отношениях человека с Богом, освобожденных от моментов авторитарности и подчинения. Тема спиритуалов была близка Бахтину, любившему повторять, что правда и сила несовместимы, правда всегда существует в смиренном облике, всякая власть, торжество губительны и самое словосочетание «торжество правды» есть contradictio in adjecto. Этой связью с традицией спиритуалов и был интересен ему Христос у Булгакова).
— Ну, что касается литературоведения, там, может быть, что-то и есть,— продолжал М. М. — В литературоведении и сейчас делается много интересного, вы, например, и ваши товарищи. — И в ответ на мой искренний жест (я махнул рукой): — Вы, во всяком случае, не предаете. Если вы не утверждаете, то это потому, что вы не уверены. А я вилял — туда и обратно.

Таков был разговор; я записал тогда, конечно, выжимку из него, но, надеюсь, в тех словах, какие были сказаны. Разговор заслуживает, мне кажется, комментария: в нем сошлись несколько тем, продолжающих волновать читателей Бахтина.
1. О работах, названных С. Аверинцевым «девтероканоническими», речь впоследствии заходила не раз. М.М. неохотно говорил на эту тему, но, когда его вызывали, признавал, что три книги («Фрейдизм», «Формальный метод в литературоведении», «Марксизм и философия языка») и статья 1926 г. «Слово в жизни и слово в поэзии» были написаны им, и даже «с начала и до конца», но написаны для друзей, которым отданы авторские права (из беседы 21.XI. 1974). О других волошиновских текстах говорилось менее определенно, но статью 1930 г. «О границах поэтики и лингвистики», с довольно решительной и остроумной критикой лингвистической поэтики В. В. Виноградова, М. М. вспоминал с улыбкой и как будто с удовольствием.

Объяснения варьировались те же: «Это были мои друзья, им нужны были книги, а я собирался еще написать свои» (21.XI. 1974). Так просто, но, конечно, тем более удивительно. Были мотивировки более сложные: «Публикации не под своим именем устраивали: считал, что еще не время».— «А книга о Достоевском?» — «Решил начать. Я же не знал, что это начало окажется и концом» (10.IV. 1974).

Понятно: собственных показаний даже и самого Бахтина недостаточно, чтобы решить вопрос. С. Аверинцев вообще предложил довольно мудро «с непринужденностью оставить проблему нерешенной и считать ее не подлежащей решению». Вероятно, она и останется таковой, если считать решением то, что имеет бесспорные доказательства. Доказательств нет и скорее всего уже не будет, если только новейшие методы текстологической экспертизы их не представят. Есть не так уже мало свидетельств, но они не могут быть доказательствами. Тем не менее свидетельства Бахтина, записанные за ним не одним собеседником (В.В. Кожиновым, Вяч.Вс. Ивановым, В.Н. Турбиным, Ю.М. Каган, С.Н. Бройтманом, американским славистом Т. Уиннером; я в этих заметках лишь присоединяю к ним то, что слышал сам, и ручаюсь за точность записи), видимо, все же чего-то стоят.

Кроме того, ведь есть показания современников и свидетелей тех отдаленных событий, зафиксированные тоже, как правило, не одним собеседником,— вдовы В.Н. Волошинова, Нины Аркадиевны Волошиновой (которая говорила мне в апреле 1975 г. о книгах «Фрейдизм» и «Марксизм и философия языка»: «Эти книги написал Михаил Михайлович» — и то же подтвердила в письме югославскому переводчику и издателю книги «Марксизм и философия языка» Радовану Матиашевичу от 14.Ш.1978), а также таких крупных деятелей, попавших тогда под волошиновско-медведевскую критику, как В.В. Виноградов (не сомневавшийся в бахтинском авторстве статьи «О границах поэтики и лингвистики») и В.Б. Шкловский (и в 70-е годы не прощавший Бахтину книги о формальном методе).

Надо сказать вообще, что версия бахтинского авторства в «чужих» работах явилась на свет не в результате «экспансии бахтинского канона», как следствие его расширяющейся славы в 60—70-е годы, как полагают настроенные весьма скептически Г. Морсон и К. Эмерсон,— она сохранялась в кругах ленинградской интеллигенции с 20-х годов: я впервые услышал о ней в Ленинграде в 1960 г., еще до встречи с Бахтиным, тогда же рассказывали о том же В.В. Кожинову Виноградов и Н.Я. Берковский, говоривший о секрете спорных книг как о «секрете полишинеля». Что касается роли Виноградова в распространении секрета, но тем самым и в сохранении информации, то вот рассказ Бахтина (21.XI. 1974) о том, что следователь в 1929 г. специально интересовался секретом и обещал его неразглашение. «И действительно, они слово сдержали. Это Виктор Владимирович Виноградов болтал по Ленинграду».

Наконец, я пользуюсь случаем обнародовать документ, имеющий отношение к делу. У меня хранится фотокопия журнального оттиска статьи И.И. Канаева «Современный витализм» («Человек и природа». 1926. № 1—2), на которой рукой подписного автора засвидетельствовано: «Эта статья написана целиком М.М. Бахтиным, я только снабдил его литературой и способствовал изданию в журнале, где меня знали в редакции.
3 ноября 75 г. И; Канаев».

Тогда же, 17.XI.1975, он мне писал: «Посылаю Вам фотокопию со статьи М.М. под моей фамилией. Я, кажется, уже рассказывал Вам, что, живучи летом 1925 (?) в Петергофе, М. М, как обычно в те годы, нуждался в деньгах и с целью заработка написал эту статью. В писании ее я не участвовал, а только достал нужные работы и способствовал изданию ее. Такую же фотокопию я в свое время послал В. Н. Турбину. Едва ли эту статью можно теперь печатать, ибо она устарела. Но в будущем, если благодарные потомки решат издать полное собрание сочинений, то, быть может, наберут ее петитом в конце последнего тома — статья умная и хорошо написана».

Устно Иван Иванович прибавлял еще, что М.М. взялся за эту работу, потоку что «интересовался этими вопросами». В самом деле, философские проблемы новой биологии своеобразно соприкасались в те годы с литературной теорией. Десятилетием позже этот контакт породил бахтинскую теорию хронотопа, которую автор вводил со ссылкой на математическое естествознание и на доклад А. А. Ухтомского о хронотопе в биологии, слышанный им летом 1925 г. в Петергофском биологическом институте (тем самым летом в том самом Петергофе, где у Канаева при институте, по сведениям петербургского исследователя Н. И. Николаева, из членов бахтинского круга проводил то лето и Л. В. Пумпянский; их пребывание в «башне» института отражено в романе К. Вагинова «Козлиная песнь»).

Один из сомневающихся, Н. Васильев, аргументировал недавно тем, что слишком широк диапазон дисциплин, чтобы быть под силу одному автору, хотя бы и Бахтину: психоанализ, теоретическая лингвистика, методология литературоведения, сомневается Н. Васильев, «как-то не укладываются в его жизнь». Но вот оказывается, еще и философия биологии также укладывалась.

Итак, единственный из странных соавторов Бахтина, доживший до времени, когда стал обсуждаться этот вопрос, письменно удостоверил его единоличное авторство — так что если были сомнения, что такой необычный факт мог иметь место в их дружески-творческом кругу (на групповых фотографиях этого круга И.И. Канаев присутствует рядом с Медведевым и Волошиновым вокруг Бахтина), то случай этот свидетельствует, что да, такое было. В сообщении Канаева объясняются отчасти и мотивы, и форма сотрудничества: потребность в заработке, устроил в редакцию, где его знали, а Бахтина никто не знал (авторам, не состоявшим ни в каких советских организациях, каким в максимальной степени был Бахтин, печататься во второй половине 20-х годов становилось все более трудно). Разумеется, это свидетельство не распространяется автоматически на остальные спорные тексты, но сильным косвенным аргументом для умозаключения по аналогии оно является. Не могли ли другие спорные тексты возникнуть по той же модели авторства?


из блога philologist

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив