Сельская Мона Лиза

Сельская Мона Лиза   Утром у бабушки всегда было людно: выгнав в стадо коров, человек семь-восемь баб приходили веять молоко — Ёсыповна была владелицей ручного сепаратора. Летом эту гудящую машину хозяин устанавливал под навесом, где стояла длинная лавка для посетителей. Бабушка, как заправский моторист, делала всё обстоятельно и со знанием дела.   Большая десятилитровая чаша сепаратора заполнялась молоком не сразу, а где-то на третью часть, чтобы разогнать аппарат до нужной скорости. Начало процесса бабушка брала на себя, потому что никто не справлялся с поставленной задачей: чуть что не так, капризная машина начинала рычать, как трактор, и мелко-мелко трястись, отчего молоко в чашке подпрыгивало крупной зыбью, как вода в пруду при сильном ветре. До такого состояния мастер-бабушка свой агрегат не доводила, она знала его своенравный характер.    Почувствовав уверенную руку, раскрученный сепаратор начинал ровно гудеть потревоженным пчелиным роем. В этот момент сбоку подходила владелица молока и перехватывала у бабушки ручку, продолжая крутить её в том же напряжении, не ослабляя и не усиливая нажима. Бабушка отходила в сторону и выливала из ведра оставшееся молоко, а мерной литровой кружкой отбирала из чаши дань — плату за работу.  

Внизу из двух желобков вытекали две струи: одна тоненькая, кремово-жёлтая, - сливки, другая гораздо толще, синевато-белая, - обрат, или веяное молоко.   Когда в чашке оставалась только пена от молока, ручку переставали вращать, но сепаратор ещё долго урчал, постепенно умаляя недовольство, и наконец затихал.    Своё молоко, смешав с тем, что заработала на сепараторе, бабушка пропускала без чужих глаз, и на это была причина: зависть и корысть ничего хорошего не сулили; то вдруг корова становилась вялой, нездоровой, то даже металлический агрегат начинал шалить больше обычного.    Чугун кипятка уже стоял наготове, и бабушка полоскала разобранные детали в двух водах — горячей и чуть тёплой. На расстеленном широком вафельном полотенце блестели на солнце многочисленные чашечки с дырочками, матовый поплавок, два желобка, тяжёлая станина и ещё много всяких деталей, название которых знала только хозяйка.   

  Управившись с живностью, являлся на завтрак Кузьмич, подтянутый, аккуратный мужик с непременным атрибутом — кашне на шее, один конец которого был откинут на спину, другой свисал впереди.      - Батько, лето на дворе, а ты всё шею кутаешь...      - Привык я так, вот и кутаю, - хитрил дед.

     На самом деле уж больно нравилось ему щеголять необычным для деревенских мужиков украшением.       Место за столом у деда — закреплённое, у окна, на котором стояло овальное, срезанное снизу старинное зеркало.       На столе уже стояла сметана, не что иное, как застывшие, чуть с кислинкой густые сливки. Зачерпнув на кончик ложки, дед клал комочек на ладонь и, повернувшись к зеркалу, тщательно размазывал его по лицу. И надо сказать, что такая натуральная косметика делала своё доброе дело: лицо у деда было моложавым, с весьма малым количеством морщин для его семидесятилетнего возраста.      Бабушка садилась за стол всегда без платка, она словно говорила деду: ты вот мажешь свою морду сметаной, всё молодишься, гулёна старая, а я без всяких стараний выгляжу на десяток лет моложе; посмотри на мою блестящую гулю (закрученный жгутом пучок волос на затылке), это ж не то, что у твоей Репчихи, жиденькие пацёрки, свёрнутые в дульку, величиной с куриное яйцо.Чтобы скрыть такое недоразумение, она меняет косынки по три раза на день, а ты, старый волокита, как завидел цветастое, так и попёр, как бугай на красное.  

  Домовитая Мона Лиза, сдерживая улыбку, неспешно раскладывает на столе разную снедь, как бы нарочно выставляя перед дедовым носом красивые руки с длинными пальцами. Сказано, натуральная женщина, никакой работы не чурается, а руки как у барыни-неженки, у которой прислуга на подхвате.      Да, говорит глазами дед, всем ты, баба, хороша, но косноязычна: тет что, тет что, а дальше — ничего, слОва ласкового от тебя не услышишь; ишь, как важно поворачивает свою рыжую голову, представляя себя важной птицей, как наша чубата курица.

•  - Ой, огурцы малосольные забыла из погреба достать, картошка-то на столе...

      - Ну,  так иди доставай...       А про себя: мозгов-то у курицы маловато, вот и забыла...       А сам сразу - к зеркалу. Потёр подбородок: что-то шершавый стал, наверное, уже щетина завелась.       Бородатым Кузьмич никогда не был, так, редкие волосинки. Пока эта клуша вернётся, мы сейчас наведём порядок на своём лице. Берёт всегда лежащий на подоконнике пинцет, натягивает языком кожу на щеке и быстро, ловко — щип, щип, на одной стороне, на другой; растянув губы ниточкой, находит и на подбородке штук три-четыре рыжие поросли.      Скрипнула в сенцах дверь — дед в напряжённом ожидании, дескать, что ты, квоктуха, так медленно передвигаешься, крылья растопыренные, могла бы и лётом смотаться туда-сюда.

• Вот, принесла, ешь, пока картошка не остыла.

    - Да ты так быстро ходила, что она уже дважды остыла...     Ёсыповна вдруг, не вставая со стула, поднимается всем корпусом, голова тоже тянется вверх. Ладони рук глухо тукнули об стол, длинно потянула в себя воздух — продолжительный глубокий вдо-ох, как по радио в утренней гимнастике.      - Опять тебе не угодила! Иди к Репчихе, там разносолов на столе — шаром покати, и всё горяченькое со вчерашнего дня. Спит сутками со своими девахами! Вот она для тебя лучше, такие лярвы тебе нравятся! А я — что ж! Лошадь в хомуте!       Рука метнулась к миске — картошка покатилась в разные стороны.По-молодому выпорхнула на середину комнаты, чашкой об землю хлоп, ножкой сверху — топ! И под башмаком — плоский алюминиевый блин!     Открытая настежь дверь, медленно раскачиваясь, издаёт жалобное, мерное и-и, и-и.     - Во, сатанюка бешеная, шо сотворила!      Берёт в руки исковерканную чашку, пытается разогнуть, крутит её и так, и эдак. Если шо нормально сказать - у неё язык залипает, а бучу поднимать — она словА находит! Три дня теперь молча будет косяки кидать! А мне это — как серпом по заднице! Терпишь- терпишь, да и пойдёшь на сторону ласковых баб послухать. Вроде тихая, а как выкинет фортель — очи рогом лезут!

• Есыповна-а-а! - раздаётся во дворе медово-ласковый голос.

    - И принесло ж тебя не вовремя, - с досадой думает дед.    Заходят в хату вместе, как ни в чём не бывало.    - Ё-осыповна, - нежно заглядывая в глаза, просит только что проснувшаяся, свежая, пышущая здоровьем Репчиха. - Разреши Ивану Кузьмичу прийти ко мне дровиняку разрубить. Остались пеньки из акации, крепкие, ничего я с ними не сделаю.       Зырк-зырк глазами то на одного, то на другого: чой-та они невесёлые такие...       С полминуты помолчав, Дуня разрешает: « Что ж, иди, раз так просят».      - Ладно, Лукьяновна, я приду попозже, а сейчас мне дело одно надо сделать, - смотрит под стол на приплюснутую лепёху в руках.       Видя, что хозяева на расположены к общему разговору, Репчиха, вильнув плоским задом, удалилась.       Вот же и фигура у неё как вилами сложена, а умеет голову заморочить, зараза. На свою посмотрю — монумент. Статная. Шея не лебединая, конечно - да у нас такие и не приветствуются, - таких у нас гусынями зовут. Седьмой десяток добивает, а кофта всегда расстёгнута, как в молодости, ещё есть что показать: шея, без морщин и старческих обвислостей, плавно переходит в грудь, ровную, со скрытыми маслами и всё ещё красивой ложбинкой внизу. Ну что б не любить такую? Но как можно любить красивый чурбан с глазами? Чуть что не так скажешь, она губы откопылит и будет целый день молчать. Ты к ней с лаской, а она такой косяк на тебя кинет, что всякая охота отпадёт не то что обнять, приголубить, но даже разговаривать.     А теперь что ж, прицепился к ней ещё в молодости как репях до кожуха, никуда не денешься. Что бы ни случилось — мы с ней одно целое, с общими детьми и внуками.
Июнь, 2013 г.