Счастье моё Шади | Творческая мастерская "Вдохновение"

Продолжение.

Потрясённый нежданной встречей, сержант Крапивницкий вернулся на Точку. Связист Серёга спал под чинарой, прикрыв книгой лицо. Николай решил его не беспокоить и пошёл проверить часового, находившегося в тридцати метрах в укрытии. Сашка не прозевал приближение сержанта, обернулся и хотел доложить обстановку, как полагалось, но сержант сделал ему знак рукой и спросил:

– Бдишь?

– Бдю.

– Тихо?

– Тихо.

– Ну, бди дальше. Я в блиндаже полежу.

Блиндаж находился совсем рядом. Стоило пройти с десяток метров по окопу, и ты попадал в самое настоящее фортификационное сооружение со сквозным проходом и четырьмя бойницами – две в сторону границы, две в сторону тыла. Крыша была надёжно залита бетоном и для маскировки прикрыта большими камнями. Внутри находилось четыре топчана, стол, две скамьи, в одном углу – обыкновенная тумбочка, на которой стоял бак с водой и алюминиевой кружкой, в другом – пирамида для десяти автоматов. Можно смело вести круговую оборону целому отделению.

Николай, прежде чем зайти внутрь, поставил перед входом свои яловые сапоги для просушки и развесил на дверях портянки. Затем, уже в блиндаже, по привычке заглянул в бойницу на сопредельную территорию и вдруг поймал себя на мысли, что хочет ещё раз, хотя бы издали, увидеть Шади. Речка с этого места не просматривалась, но посёлок был как на ладони. Он выскочил к часовому и отобрал у него бинокль.

– Я из блиндажа немного понаблюдаю, а то скучно просто так сидеть, – пояснил он удивлённому часовому. – Ты молодой, глазастый. И так хорошо всё видишь. А дедушке надо.

Вооружённый оптикой Николай стал жадно рыскать глазами по чужой местности. В посёлке среди кривых улочек можно было заметить с десяток бегающих мальчишек, несколько мирно беседующих стариков; возле одного дома две женщины хлопотали у печи, видимо, собираясь печь или уже выпекая хлеб. Николай, глядя на них, подумал, что этот процесс ничем не отличается от того, что он видел в туркменских подворьях. За посёлком на буровой вышке кипела обычная работа, но это сейчас мало волновало молодое сердце сержанта, и он опустил бинокль вниз. Там по извилистой тропинке к посёлку подходила знакомая фигурка в тёмной одежде с вязанкой хвороста на плечах. Непонятное волнение охватило молодого сержанта,   в горле мгновенно пересохло. Он подскочил к баку, зачерпнул кружкой воды сверху, игнорируя краник, осушил залпом и снова приник к биноклю. Девушка входила в посёлок. Через минуту она была уже возле женщин, сняла с себя вязанку, опустила её, о чём-то недолго поговорила с одной из них и пошла дальше уже налегке. У крайнего дома она остановилась, обернулась и посмотрела в сторону НП. Николаю показалось, что девушка смотрит ему прямо в глаза. От неожиданности он отпрянул от бойницы.

– Вот дурень! – обругал он себя и снова приник к биноклю, но Шади уже исчезла.

Мысленно обозвав себя разными словами, сержант  завалился на топчан и углубился в размышления над тем, что же всё-таки сегодня произошло. Хотелось с кем-нибудь поделиться, поговорить на эту тему, но трезвый рассудок подсказывал, что даже с самым близким другом следует держать язык за зубами, иначе беды не миновать…

На следующее утро его, как всякого преступника, потянуло на место преступления, чтобы снова пережить волнующие моменты. Он понимал, что шансы увидеть девушку ещё раз равны нулю, но что-то внутри говорило: а вдруг? И каково же было его удивление, когда на том же валуне, что и вчера, сидела Шади. Будто неведомая сила бросила Николая к девушке.

– Шади! Глупая Шади, зачем ты пришла? Это опасно, –   воскликнул он, пытаясь приглушить голос. – Тебе нельзя здесь. Понимаешь? Нет, не понимаешь?

Девушка только улыбнулась и протянула   какой-то свёрток.

– Что это? – удивился сержант.

– Нун, миве, – сказала она. – Хошмазе. (Хлеб, фрукты. Вкусно.)

Когда развернул кусок белой материи, удивился ещё больше: перед ним были две лепёшки и несколько плодов инжира.

– Вот глупая! Да разве я голодный?

Шади что-то заговорила, как-то странно заглядывая в глаза собеседнику.

– А-а, понимаю! Взятку принесла пограничнику в знак благодарности за то, что отпустил вчера. Знай, погранцы взяток не берут, но местные обычаи уважают. Нельзя обижать отказом от хлеба. Попробую твоё хошмазе.

– Хошмазе, хошмазе , – радостно закивала головой девушка.

Он взял лепёшку, поцеловал, отломил кусок и положил в рот. Всё это настолько позабавило юную иранку, что она засмеялась, прикрывая губы рукой.

– Что, опять смешно? – улыбаясь в ответ, спросил Николай. – А я люблю весёлых. Смейся сколько угодно. Ты красиво смеёшься. И вообще ты красивая. Ты хоть знаешь, что ты красивая? Тебе кто-нибудь говорил, что ты красивая? Эх, придёт какой-нибудь старый, толстый перс, заплатит за тебя калым и заберёт в свой кишлак. Там уже не посмеёшься. А пока смейся на здоровье.

Он болтал всякие глупости, поедая лепёшку с инжиром, и даже радовался тому, что собеседница его не понимает, но очень внимательно слушает и смотрит на него восхищёнными глазами. Ещё никто и никогда его так не слушал и так на него не смотрел.

– Жалко, что ты не туркменка или таджичка, я бы на тебе женился. Что улыбаешься? Не веришь? Честное слово, женился бы! Ты из бедной семьи, это заметно, за тебя   большой калым не потребуют. А я не бедный, у меня даже мотоцикл дома есть. Да, «Ява» называется. Совсем новый, меньше года до армии покатался. Сам заработал, ни копейки у стариков не взял. На проводах мне больше тыщи надарили. Подсобирал бы как-нибудь на калым! В крайнем случае, родственники помогли бы. У меня много родственников. Смеёшься, Шади? Глупости говорю? Сам знаю, что глупости, но так приятно с тобой болтать. Ты не слушай меня,   всё я вру. Есть у меня дома невеста, Леной зовут. Почти год с ней встречались. Она меня в армию провожала. Теперь письма пишет. Ждёт, говорит. Мне хотелось, чтобы меня, кроме мамы, кто-нибудь ждал. Казалось, так легче пережить два года службы. Ленке нравилось, как я песни горланил под гитару, да на мотоцикле со мной гонять, вот она меня   и выбрала. А хочешь, я тебе стихи почитаю? Вот слушай, Есенин написал, когда тоже бывал в этих краях. Ну, не совсем в этих, но всё равно красиво написал. Шаганэ ты моя, Шаганэ! Потому что я с севера, что ли, я готов рассказать тебе поле, про волнистую рожь при луне. Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Николай читал Шади стихи, а она   слушала его, как заворожённая. Когда он замолчал, девушка произнесла:

– Коля, Шаганэ, Шаганэ!

– Тебе понравилось? Хочешь, чтобы я ещё почитал? Хорошо, только теперь давай другое прочитаю. О! А давай про Танюшу. Тоже Есенин написал. Я многих поэтов люблю, но Есенина – больше всех. Хороша была Танюша, краше не было в селе…

Николай читал и наслаждался искренним детским восторгом, отражавшимся на красивом юном лице девушки. Он хотел уже перейти к третьему стихотворению, как вдруг совсем рядом возле них, пытаясь преодолеть мелководье, между камнями затрепетала крупная форель. Из самых лучших побуждений молодой человек бросился к рыбе, схватил её и протянул девушке.

– Возьми, Шади. Это тебе, дома приготовишь. Вкусная рыба. Бери!

Шади что-то заговорила жалобным голосом, взяла рыбу, на вытянутых руках отнесла её обратно в реку на более глубокое место и осторожным движением опустила в воду, будто боясь её поранить. Это зрелище сильно удивило и растрогало Николая.

– Ты ещё и добрая до глупости: и золотую рыбку отпустила бы.

Шади вернулась к нему, всё так же что-то объясняя жалобным голосом и жестикулируя мокрыми руками. Когда она подошла совсем близко, Николай перехватил в воздухе её руки и прижал их к своим губам. От этого порыва оба замерли на мгновение, потом девушка вырвалась и побежала по воде, забрызгивая свою одежду.

– Шади, постой! Стой, глупая! Я не хотел тебя обидеть.

Девушка, словно поняв его, остановилась. Он подошёл к ней, сложил по-восточному ладони и признёс:

– Прости, Шади!   Прости, я забыл, что у вас не принято прикасаться к девушкам. Не знаю, что на меня нашло. Рахмат, Шади, рахмат. Больше ничего не знаю по-вашему. Но ты умная, ты поймёшь.

Девушка подняла голову. Щёки её пылали. Она стала говорить, и в голосе звучали печаль и укоризна. Потом она показала жестами, что ей нужно уходить, повторяя «мирам хане руста, мирам хане руста» несколько раз, в надежде, что пограничник поймёт значение этих слов: идти домой в деревню.

Николая сразу всё понял. Его охватило отчаяние, он заметался возле недоумевающей девушки, а потом, осенённый какой-то мыслью, стал говорить и показывать жестами.

– Шади, ты приходи сюда, только когда увидишь вот это. – Сержант быстро снял с себя гимнастёрку, нательную рубашку, так же быстро надел обратно гимнастёрку, а белое бельё повесил на куст. – Вот смотри. Коля вешать рубашку на куст. Шади смотреть. Шади может приходить. – Он сорвал рубашку. – Нет рубашки – приходить нельзя.

Николай ещё раз повторил урок, выразительно тыча пальцами себе то в глаза, то в грудь, то в рубашку, то изображая ими движение человека. Когда он убедился в том, что его старания были не напрасны, вздохнул с облегчением:

– Хвала Всевышнему, кажется, поняла. Теперь иди, Шади, иди. Коля будет ждать тебя.

                                                         *       *        *

На следующий день Николай не застал на прежнем месте Шади и был этому рад: значит, поняла. Ему очень не хотелось, чтобы эта простодушная иранка нарвалась на его сослуживцев. Повесив на куст условный сигнал – нательную рубашку, он, чтобы не терять время зря, решил насобирать сухих веток и очень быстро собрал внушительных размеров вязанку. Подумал немного, убрал несколько палок, попробовал на вес, плотно увязал и,   довольный своим поступком, уселся под заветным кустом. Всё это время Шади, улыбаясь, наблюдала за ним, притаившись в густом кустарнике у скалы, где река делала крутой поворот. Николай был опытным пограничником и через некоторое время по едва уловимым признакам понял, что он здесь не один.

– Шади, я знаю, что ты здесь. Выходи, Шади!

Девушка робко вышла из своего укрытия.

– Шади, смелее, не бойся, иди сюда. – Николай поманил её рукой и, показывая на висящую над головой рубашку, сказал: – Умница Шади. Рубашка висит – Шади можно приходить.

Девушка робко подошла и протянула Николаю гроздь винограда.

– Ангур.

– Это мне? Спасибо, Шади. Какой красивый виноград. Какой вкусный…

Он отрывал крупные сочные ягоды и с наслаждением отправлял их в рот одну за другой, а девушка с любопытством смотрела на него. Наверное, так смотрят на пришельцев из других миров. В её родном посёлке не было не то что телевидения – там не было даже электричества. Европейцев она видела только возле буровой вышки, и то издали. Они в посёлке пользовались плохой репутацией и никогда в нём не появлялись. А тут перед ней сидел молодой красивый парень, с серыми глазами, светловолосый и немного странный, но, несомненно, добрый. Совсем не такой, какими рисуют русских старики, пугая детей, чтобы те не бегали на чужую территорию.

– Эдак я сам всё съем. Бери, помогай!

Николай протянул девушке виноград, но та замотала головой и что-то залепетала на своём непонятном языке.

– Чудная ты. Сколько же тебе лет, интересно?

И он вдохновлённый новой идеей стал жестами выпытывать возраст девушки. Та никак не могла понять, чего от неё добиваются, и всё время повторяла: «Ман не миданам». Тогда Николай оторвал от кисти двадцать ягод, разложил их в ряд и сказал:

– Вот смотри, Шади, здесь двадцать виноградин. Столько мне лет. А тебе сколько? Ну, покажи, сколько твоих ягодок нужно оставить.

Шади задумалась ненадолго, а потом одну за другой съела три ягоды.

– Семнадцать, значит? Здорово! По вашим обычаям уже, наверное, замуж пора? Судя по тому, что я наблюдаю в бинокль, выбор у тебя небогатый. У нас на заставе больше мужиков, чем у вас в кишлаке, если даже всех стариков посчитать и этих с буровой вышки. Эх, жалко такую красоту, пропадёт в этих горах ни за что ни про что. Если бы я с тобой прошёлся по нашему городу… – Николай мечтательно закатил глаза, – понятно: приодеть, обуть по моде, – то мужская половина шеи бы посворачивала, а женскую водой отливать пришлось бы. Нет, конечно, моя Ленка тоже симпатичная девчонка, но поставь её в толпу таких же девиц – и, как говорится, найдите хотя бы пять отличий. Бывало, приду на танцы и шарю полчаса глазами по публике, чтобы отыскать Ленку. Пока она сама рукой не помашет, так и стою, как болван. А ты в толпе не затеряешься. Ты наверняка даже не знаешь, что такое танцы. Ха! Представляю дискотеку в твоём кишлаке.

Шади тоже хохотнула в ответ и, заглядывая в глаза парню, попросила:

– Коля, Шаганэ, Шаганэ.

– Тебе стихи нравятся? – удивился Николай. – Хорошо, будет тебе Шаганэ.

И он прочитал ей сначала про Шаганэ, потом ещё несколько стихотворений, а она всё слушала и слушала, затаив дыхание. Шади была первой, кому он читал среди прочих и свои стихи без малейшего стеснения. О таком слушателе мечтает любой графоман.

                                                 *       *         *

На заставе было принято откармливать пограничный наряд, прибывший из дальней точки. Трое суток на сухом пайке – не шутка.

– Чем порадуешь сегодня, Расул? – заходя в столовую, спросил Николай повара.

Расул был единственным представителем Средней Азии на заставе. Дело своё хорошо знал, а иначе и быть не могло – качеству питания в небольшом подразделении придавали особое значение. Поваров здесь ценили, уважали и берегли, но промашек не прощали, и те, зная об этом, относились к своей работе очень добросовестно. На заре своей поварской карьеры на заставе за пересоленный суп Расул получил обидное прозвище Рассол. Но это было давно, и никто больше не вспоминал ни пересоленного супа, ни обидного прозвища.

– Суп-харчо, салат из свежих овощей, картофельное пюре с рыбой, тушённой со свежими овощами, – начал перечислять не без гордости повар.

– Нет, только не рыба! – перебил его Николай.

– Хорошая рыба, Коля, – обиженно сказал Расул, – пальчики оближешь, мамой клянусь. Все добавку просили, а я для вас оставил, даже замполиту не дал. Обидно даже.

– Да ты не обижайся, Расул,   – миролюбиво сказал сержант. – Серёга с Саней вряд ли откажутся. Я только о себе говорю. Мне что-нибудь попроще.

– Ладно, там немного плова осталось. А хочешь, я картошки нажарю?

– Да не хлопочи, Расул. Сойдёт и плов.

– В следующий раз заказывайте, что вам приготовить, – недовольно проворчал повар. – Плов сойдёт ему. А ты знаешь, что никто в отряде не приготовит такой плов? Даже в округе, клянусь! У меня в школе поваров все рецепт спрашивали! Ты скажи, ты на своей Украине такой плов кушал? Я сам тебе скажу: не кушал! И не покушаешь, пока Расул к тебе не приедет в гости.

– Ну вот, завёлся! Разве я сказал, что твой плов плох? Могу тебя успокоить: на гражданке понятия не имел, что такое плов. То, что у нас в столовой на заводе называли пловом, – обычная каша с мясом и полусырой морковкой. А дома мы такое вообще не готовили. Зато у нас вареники делали! Ладно, Расул, ты мне лучше скажи, ты же понимаешь по-ирански немного, что означает слово «шади»? Я слышал, как в иранском посёлке кричали: Шади, Шади. Не знаешь что это?

– Вообще-то шади – это счастье. Я так думаю, это кто-то женщину звал. Имя тоже такое есть.

– А, ну тогда понятно. А я-то думал, – пытаясь быть абсолютно равнодушным, сказал Николай и добавил: – Ну, подавай своё чудесное харчо и свой лучший в мире плов.

– Золотые слова говоришь, дорогой! – оживился Расул. – За это получите от меня на десерт холодный компот и пирог с инжиром и курагой. Тоже мой личный рецепт.

У Николая с Расулом и до этого дня были очень тёплые отношения, но теперь Расул для сержанта стал самым близким человеком на заставе, поскольку знал фарси. Как бы невзначай, чтобы не вызвать подозрений, Николай выпытывал у друга значение некоторых иранских слов. На вопрос: «Зачем это тебе?» он спокойно ответил: «Так ведь интересно! Не помню кто, но кто-то из мудрых сказал: знание чужого языкаможно приравнять к оружию».