Салават
orden_z_flaga — 24.09.2024
Отец думал назвать меня Иваном, а мама – Няшем: оба хотели
подарить мне свои имена. Но договориться они не смогли и после
серьезной ссоры решили, что дадут мне первое мужское имя, которое
услышат в новостях.
А там, естественно, начали рассказывать о баночном террористе
Салавате Страшном. Это был один из нулевых лейтенантов баночного
вождя Средних тартаренов шейха Ахмада. Так я стал Салаватом, хоть
по происхождению и взглядам мои родители ничуть не тартарены.
Салават – древнее и славное имя. Наши предки давали его
повстанцам и футболистам. Оно оказалось обоюдоострым в том смысле,
что одновременно выбешивало своими семантическими полями и папу, и
маму. Дело в том, что оно как бы состояло из двух слов: «сало» и
«вата».
Отец, человек прогрессивных взглядов и член секты «Свидетелей
Прекрасного», любил сало – как и все, ассоциативно связанное с
волшебным светом Европы. Но ему не слишком нравилось слово «вата»,
как на Руси когда-то звали обскурантов, ненавидящих либеральную
повестку.
Мама же была в молодости сердомолкой, зачитывалась
Шарабан-Мухлюевым (эту привычку, кстати, у нее перенял и я), и с
ней все обстояло наоборот. Слово «вата» она с охотой примеряла на
себя. А вот «сало» было для нее ругательством.
Интересно, что у каждого из родителей оставалась возможность
полюбить мое тартаренское имя хотя бы на пятьдесят процентов – тем
более что они дали мне его сами. Но мама с папой предпочитали на
пятьдесят процентов им раздражаться. В остальном они жили дружно,
поскольку у них полностью совпадали профайлы во всем, что касалось
еды и секса.
Оба были старомодных фрумерских вкусов. Мама терпеть не могла
нейрострапоны. Папа тоже – он клялся, что ни разу в жизни так и не
лег под кнут. Поэтому они были счастливой парой. Часто они
специально начинали спор о политике, чтобы между ними разгорелся
доходящий почти до драки конфликт – а потом все разрешалось через
бурный, долгий и шумный секс.
Когда я был мал, я не до конца понимал, что в это время
происходит. Мне казалось, они дерутся до полного изнеможения. Это
была особая и крайне неприличная взрослая драка, доходившая до
выковыривания внутренностей. Еще мне казалось, что похожее
случается в природе во время грозы.
Отец говорил, что они с мамой зачали меня на самом первом
свидании в Парке Культуры, катаясь на колесе «Сансара» (названном
так в честь знаменитого баночного аттракциона: нулевому таеру такое
льстило). Мама, когда я спрашивал ее об этом, только
улыбалась.
Один раз она сказала, что в день моего зачатия лично видела
закат Гольденштерна, причем впервые в жизни.
По приметам из сонников это значило, что я попаду в банку. Но
мама добавила, что все случилось не во сне, а наяву. Сначала я
решил, что она хочет зарядить меня оптимизмом. А став старше, понял
настоящий смысл ее слов. Я был зачат по укурке туманом – иначе
Прекрасного Гольденштерна на нулевом таере не увидеть.
Ах мама, мама…
Напившись один раз, папа привел дополнительные подробности:
мама хотела детей и наврала ему, что на таблетке. Узнав, что она
беременна, он смирился, подставив выю под семейное ярмо. А зря, как
он часто повторял, зря.
Родив двойню, мама замкнулась и стала быстро увядать.
Причина была не в родах или семейных тяготах. Ее отца
арестовали в Сибири по делу пивной оппозиции. А потом в жандармерию
поступил донос, что в его загородном имении собираются
поэты-метасимволисты, которых к тому времени уже запретили.
Случилось это после падения бро кукуратора и воцарения Дяди
Отечества – баночного генерала Судоплатонова.
Удар судьбы оказался для мамы слишком тяжелым.
Из убежденной сердоболки она за день превратилась в дочь
предателя. Дедушка сгинул в лагерях (шептались, что мозги умерших
зэков продают трансгуманистам для опытов), и мама растеряла весь
свой задор.
Оптимизм был его частью: перестав улыбаться, она постарела на
десять лет. Они с отцом все чаще курили вдвоем и прямо из спальни
смотрели на невидимый мне закат Гольденштерна, соединив руки в
бугрящийся венами двойной кулак.
У Свидетелей Прекрасного эта практика так и называется –
«взяться за руки». Они обожают втягивать окружающих в свой глюк, а
сцепка пальцев дает усиление эффекта. Родители в это время
выглядели жутковато, прямо как изваяния на каком-то древнем
саркофаге.
Мою сестру назвали Няшей. У родителей хватило ума обойтись без
гадания по новостям хотя бы с ней, а то быть бы ей какой-нибудь
взрывающейся Зульфией.
Несколько лет мы с Няшей Няшевной раздирали маму на части (у
нас и правда была такая привычка – тянуть ее за руки в разные
стороны во время прогулок), а потом мама поехала за дровами, попала
под лошадь и умерла. Это был несчастный случай, хоть у жандармерии
возникли и другие подозрения. Но мама любила нас с сестрой и вряд
ли бросила бы на этой негостеприимной планете. Хотя, конечно, как
знать…
Отец судился с городскими властями, утверждая, что у сбившей
маму лошади был неправильно запрограммирован имплант, но доказать
ничего не сумел, и дело замяли. После этого он стал пить.
Дело было не только в том, что он не смог пережить разлуку с
мамой.
Во время судебных скандалов и разбирательств он часто терял
терпение и публично произносил ГШ-слово в неподобающих контекстах.
Проще сказать, крыл факом по Гоше что твой скоморох. Поэтому его
кармический индекс упал так низко, что его отлучили от
Свидетельства – то есть лишили прежней идентичности.
Принудительно поменялась имплант-подсветка, и весь
эмоциональный каркас его личности стал рассыпаться. Не то чтобы у
отца отобрали надежду на банку – ее не было и прежде. Его лишили
надежды на надежду. Но такие нюансы я начал понимать только через
много лет.
Из-за пьянства отец потерял работу в конно-трамвайном депо,
стал пить еще больше, до изнеможения курил туман, не стесняясь нас
с сестрой, а потом Няша нашла его висящим на потолочной балке. Ему
было всего тридцать семь.
В записке он написал, что верит в Прекрасного как в
Невыразимого несмотря на случившееся – и надеется, что телесный
мрак развеется навсегда, освободив скрытый свет истины.
Виктор Пелевин
KGBT+